2

Юная леди, которую Татьяна Казьмина ожидала сегодня на занятия – точнее, одна из трех, – это моя шестилетняя дочь Тамара, как вы уже наверняка догадались. Ну и я, пожалуй, на всякий случай, отрекомендуюсь, а то мало ли что: Антон Данилов, тридцать восемь лет (зимой стукнет тридцать девять, а там уже и старость, увы), бывший мент и оперуполномоченный уголовного розыска, майор в отставке, основавший собственное детективное агентство и разорвавший почти все связи с прошлой жизнью, исключая те, что следовало сохранить и усовершенствовать. Бывшая жена Марина Гамова, от которой мне осталась замечательная дочка, к числу последних не относилась. Мы второй год живем с Томкой вдвоем, а где обитает наша мамаша, прости Господи, я точно не знаю. Время от времени она звонит, справляется, «как там наша девочка», но я стараюсь побыстрее свернуть разговор, а Томку и вовсе не приглашаю взять трубку. Зачем рисковать?

Да-да, все знаю, сердобольные вы мои! Мужчина не должен в одиночку воспитывать ребенка, тем более девочку, но я вам вот что скажу: в этой жизни много чего должно быть, чего нет и не предвидится, так что не надо лохматить бабушку…

Ладно, не обижайтесь, сам не хочу этих споров. Открою небольшой секрет: есть у меня любимая женщина. Она, правда, об этом еще не знает, потому что я даже после интимной близости с ней, после походов в рестораны, кино и театры так и не смог до сих пор сказать, что… ну, люблю ее, в общем… Да-да, люблю. Но слово это, простое и искреннее, которое я могу произносить миллион раз на дню в адрес моей драгоценной дочурки, почему-то застревает где-то в гортани, стоит мне только посмотреть на Олесю Лыкову, нашу соседку по подъезду, воспитательницу в детском саду Томки и вообще старую-добрую знакомую. Вот не знаю, хоть по башке мне надавайте!

Олеся, конечно, все понимает, чувствует и придерживается очень мудрой и взвешенной позиции: не требует ничего и не произносит это слово сама, потому что я мужчина, и если меня прессовать и нагибать, то я вообще никогда это слово не скажу (и это в лучшем случае, а в худшем дам деру огородами). Поэтому все у нас протекает в будничном режиме. Наверно, можно сказать, что мы встречаемся, и будь у меня активные аккаунты в каких-нибудь социальных сетях, я бы ставил там именно такие личные статусы, но аккаунты я давно не обновлял, зато присутствие рядом со мной женщины, тем более такой хорошей и почти родной, успокаивает и Томку.

Ладно, будет время, как-нибудь остановлюсь на наших странных отношениях подробнее, а пока…

…а пока мы собираемся на занятия к Татьяне Казьминой. Деваться некуда – лето закончилось, пришел сентябрь, все наши преподаватели вернулись из теплых краев в родные палестины и приглашают погрызть гранит.

Томка валялась на диване, вперив задумчивый взгляд в телевизор. Мои телодвижения никоим образом ее не вдохновляли. Более того, чем энергичнее я собирал ей чистую одежду, тем мрачнее она становилась.

– Ребенок, ускорь движение булками!

– Па-ап…

– Что опять?

– Я не хочу-у.

– Я тоже не хочу, чтобы лето кончалось. Хочу, чтобы оно за мной мчалось и чтобы здесь всегда были Гавайи.

– Были – что?

– Где живут Лило и Стич. Но мы с тобой, дорогая, живем в стране, где девять месяцев грязь, холод и слякоть, и поэтому все остальные страны нам завидуют. Собирайся. У тебя, между прочим, последний детсадовский годик остался, следующей осенью в школу, и вот там тебе поблажек делать не будут…

На этих словах я сам застыл. Встал как вкопанный посреди гостиной с чистыми детскими шортиками в руках. «Чтоб мне лопнуть, ведь ей действительно через год за парту!».

И мне стало как-то совсем грустно.

– Ты что, пап? – Томка выключила телевизор.

– Вспомнил кое-что.

– Что?

– У тебя заканчиваются трусы и колготки по размеру, а зимние сапоги разорвались. И, кстати, осенних туфелек тоже нет. Боже мой, сколько еще всего…

– Круто, пап. В выходные, значит, поедем в магазин.

Она нехотя начала переодеваться в чистую одежду.

Мне казалось, что возможность вернуться к любимым преподавателям и друзьям ее обрадует, но папина дочка – папина во всем. Я сам терпеть не могу осень, и возвращение прохладных желтых дней, сопряженных со свинцовым небом и дождями, мы с Томкой воспринимаем как личное оскорбление.

С Татьяной Казьминой мы работали не первый год. Нашу малочисленную группу, состоящую из трех девчонок, она вела чуть ли не с трехлетнего возраста: начинали мы с кубиков, из которых складывали вагончики и целые поезда слов, продолжили предложениями, большими текстами и даже английским языком. Занятия с ней отлично сочетались с теми, что проводила в детском саду Олеся, и у меня не было никаких сомнений, что в школу Тамара пойдет подготовленной и в достаточной степени продвинутой, а я буду вспоминать Татьяну Казьмину с большой любовью и благодарностью. Помимо всего прочего, она ведь была еще и очень занятной молодой девушкой с татуировкой на пояснице в виде кошачьей мордочки, периодически поглядывавшей на меня поверх джинсов.

– Мы идем к Татьяне Валерьевне?

– Да. Сашка и Маринка тебя уже заждались, наверно.

Мы все-таки собрались. Погрузились в машину и поехали. Таня жила всего в нескольких кварталах от нас вниз по улице, уходящей к реке, в новом районе, который еще продолжал застраиваться. За окнами там открывался замечательный вид – густой лес, пригорки, овраги-буераки, почти нетронутая цивилизацией природа, если забыть о дремлющей вечным сном всего в нескольких сотнях метров Черной Сопке…

Все же я оказался достаточно прозорливым отцом: увидев своих подружек во дворе, Томка бросилась к ним в объятия. Девчонки, позабывшие о своих родителях, зашумели на весь двор, принялись делиться новостями и знакомить друг друга с новыми игрушками. Томка по этому случаю прихватила пушистого механического хомяка, повторявшего за хозяином короткие фразы, и теперь несчастную игрушку с дохлыми батарейками тискали сразу шесть рук.

– Доброго здоровьица доброму человеку!

Я обернулся. На скамейке возле песочницы сидел сухонький мужичок в рыбацкой штормовке и черных брюках, помнивших первую мировую войну. Руками он опирался на трость с потертым стеклянным набалдашником. Мужчина улыбался, собрав в кучу все свои морщины.

– Здравия желаю, Петр Аркадьевич. – Я подошел к нему, протянул руку, присел рядом. Пасмурное небо над нашими головами расступилось, пропустив в небольшое окошко пучок солнечных лучей, отчего стало чуть радостнее.

– Новый учебный год? – спросил абориген.

– Ага. Гулять бы еще и гулять, но время несется галопом.

– Поправка, молодой человек: время летит истребителем, поверь моему опыту и возрасту. Твоя скорость еще не та.

Я вздохнул. Дядя Петя был хорошим человеком, но возрастная мудрость его порой наводила на меня смертельную тоску.

– Па-ап! Можно мы сами поднимемся к Татьяне Валерьевне?

Я посмотрел на часы.

– Валяйте. Номер квартиры помнишь, чтобы на домофоне набрать?

– Ага.

– Когда подниметесь, подойди к окну в кухне и помаши мне рукой, чтобы я знал, что ты нормально дошла.

Девчонки, сверкая пестрыми юбками и шортами, помчались к подъезду. Я вынул из кармана сигаретку.

– Не угостите табачком, мил человек?

Я протянул и ему. Мы закурили, пустили струи дыма вверх.

– Как поживаете? – спросил он.

– Хочется верить, что хорошо. Обычная суета.

– Это у вас-то обычная?

Я улыбнулся. Аркадьевича не проведешь.

– Вы правы. С моей работой и семейными нагрузками все очень весело. Расслабиться некогда.

– В отпуске был хоть?

Я покачал головой. Под термином «отпуск» большинство понимает двухнедельную поездку к морю или в какую-нибудь европейскую страну с музеями, фонтанами и безудержным шоппингом, но я нынешним летом мог похвастаться лишь двумя вылазками с дочкой на свое любимое озеро. Мы провели там в общей сложности не больше недели. Чтобы соблюсти условия полного социального пакета для персонала детективного агентства «Данилов», мне приходилось идти на жертвы: в июле-августе я торчал в офисе с утра и до вечера, иногда брал Томку с собой, чтобы она не скучала без отца (да и мне без нее бывает тоскливо, если вы помните), и один выполнял работу, которой в обычные времена занимались пять человек. Поэтому на вопрос Петра Аркадьевича я смог лишь развести руками.

– Ничего страшного, – сказал он. – Лето само по себе маленькая жизнь, пусть хоть и в душном городе.

– Согласен. Вы как поживали без нас?

Дядя Петя ответил не сразу. Молча докурил сигарету, задавил ее своими прохудившимися осенними штиблетами.

– У нас тут все не очень спокойно, мил человек.

– В каком смысле?

Он обернулся на угол дома – туда, где начинался неосвоенный строителями пустырь, упиравшийся в березовую рощу.

– Пока не знаю, но мне это не нравится.

3

Во времена советского режима, по старой русской традиции не то проклинаемые, не то вновь вожделенные, когда всеобщая малодоступность качественной пищи и обилие плохой одежды примиряли даже классовых врагов, дома жили какой-то особой жизнью. Это были шумные и суетливые муравейники, и едва ли преувеличивал Михаил Козаков, наделяя обитателей своих нетленных «Покровских ворот» коллективным разумом.

В каждой убогой пятиэтажке грязно-серого кирпича существовала своя полноценная футбольная команда, готовая и в дождь, и в снег мутузить единственный на несколько подъездов мячик. В каждом доме всегда можно было найти злого старого перца, оберегающего цветы под окнами, и местная детвора, забыв про собственно цветы, обязательно с восторгом дразнила старика, доводя его до заслуженного инфаркта. Свадьбы и похороны проходили при полном аншлаге, обитатели первых этажей слышали, как кто-то пустил голубка на пятом, местные алкаши могли рассчитывать на сносные подаяния, а ключи от своей квартиры всегда можно было оставить соседям или, на худой конец, спрятать под ковриком у двери. Коврики никто не шмонал и не тырил.

Все изменилось ныне. В двадцать первом веке на одной шестой части суши человек перестал быть человеку даже волком, с которым образовалась бы стая. Жилые дома вместо положенных основательных двух лет стали возводиться за считанные месяцы, а потому уже не внушали доверия по части долговечности. Дома стали «коробками», от безликих многоэтажек советских времен они отличались, пожалуй, лишь планировкой и цветовой гаммой. Дворы облысели, лишились растительности и уюта. Обитатели ячеек в коробках не торопились знакомиться и дружить, зачастую вообще не проявляли никакого интереса к соседям, и последние уцелевшие романтики напрасно мечтали о возрождении коллективного разума.

Впрочем, дом номер тринадцать явно отличался от многих других, стоявших вдоль пыльной, широкой и шумной Тополиной улицы. У этой коробки, выкрашенной в красно-оранжевую клетку, была душа. Ее звали Петр Аркадьевич.

Он слыл местной звездой. Причин тому было несколько. Во-первых, Петр Аркадьевич умел создавать алкоголь из воздуха в самые ответственные моменты, когда ни у кого не оставалось здоровья бежать в магазин к автобусной остановке. Во-вторых, он знал тысячи анекдотов на все случаи жизни, коими затыкал любую неловкую паузу в разговоре. Наконец, дядя Петя – в прошлом преподаватель музыкального училища – почти всегда носил с собой аккордеон.

Фамилии его никто не знал, поскольку он всегда представлялся либо дядей Петей, либо по имени-отчеству, и документов никому не показывал. Возраст его тоже никто определить так и не сумел, хотя причудливый рисунок морщин на смуглом лице, неэлегантно заросший подбородок, седина ежика волос и спрятанная за бодрой улыбкой тоска позволяли предположить, что мужчина пожил при всех шестерых генсеках КПСС, причем пожил далеко не в шоколаде. В какой квартире он обитал сейчас, никто не знал. Поговаривали даже, что он вообще не местный, а может, и бомжует на теплотрассе на задворках гаражей, иногда выползая к людям по вечерам, словно оголодавший за день вампир. Черт его знает. Но с ним всегда весело, он всегда на месте, и от него никогда не ждешь подлости. Железная и безотказная кандидатура для любого Дня взятия Бастилии!

Не удивительно, что Петр Аркадьевич стал свидетелем и непосредственным участником драмы, разыгравшейся в доме номер тринадцать буквально накануне, за день до нашего появления.

Аборигены обмывали покупку. Как я уже упоминал, позади дома в два ряда стояли бетонные гаражи, и один из боксов недавно обрел хозяина. Сорокалетний бизнесмен, крупный оптовый поставщик алкоголя по фамилии Семенов недавно прикупил в этом доме трехкомнатную квартиру, сразу же подсуетившись насчет стойла для железного коня, кремовой «камри», и теперь решил обмыть это дело с соседями. Никто из них не возражал.

Собутыльников было четверо, включая Петра Аркадьевича. Двое, Саша и Кеша, принадлежали примерно к той же возрастной и весовой категории, что и виновник торжества – 35—40 лет; третий, Владимир Петрович, был седовлас и мудр, как старая черепаха, несущая на панцире весь мир. У относительно молодых Саши с Кешей в гаражах соответственно стояли подержанные «девяносто девятая» и «пятнашка», а у седовласого соседа пенсии и доходов бомбилы хватало только на содержание древней грязно-синей «копейки». Таким образом, сложилось весьма демократичное автомобильное сообщество, особенно если учесть, что в собственности Петра Аркадьевича из колесного транспорта числилась только старая тележка для перевозки чемоданов.

Сначала накрыли поляну на капоте семеновской «камри», припаркованной под окнами первого этажа, потом поняли, что это неудобно и не совсем безопасно для лакокрасочного покрытия, и перетащили импровизированную скатерть, «сотканную» из страниц прошлогодней «Комсомольской правды», на бетонный пол пустого гаража.

– Давай, сосед, за новоселье, – произнес первый тост суетливый Кеша, протягивая Семенову пластиковый стаканчик с коньяком.

– Да, пусть у тебя все стоит где надо и как надо, – добавил немногословный Саша.

– Лехайм, – продолжил Владимир Петрович.

Петр Аркадьевич, от которого по традиции ожидали длинной и громкой тирады, состоящей из изречений Конфуция и шуток Петросяна, ограничился короткой песенкой.

– Все путем, мужики, – заметил он, поставил стакан с коньяком под ноги, закинул ремни аккордеона на плечи и затянул ласково-майское «Детство»: – А я хочу, а я хочу опять… по крышам бегать, голубей гонять… ля-ля Наташку… дергать за косу… на самокате мчаться по двору! Иэххх!

Пока он пел, мужики с довольным кряхтеньем опрокинули каждый свои сто граммов, закусили и даже соизволили поаплодировать.

Августовский вечер накрывал город неспешно и величаво, как занавес в театре по окончании спектакля с трагическим финалом. В гараже постепенно становилось темно.

– Так полностью и не заселили домишко-то, – проговорил Владимир Петрович, кивнув на окна десятиэтажки. С этой стороны дома, смотрящей на бескрайний пустырь, светилось всего с десяток окон.

– Парадокс, однако! – подхватил Петр Аркадьевич, перебирая пальцами клавиши аккордеона. – Коробки эти втыкают тут и там, как дети в песочнице солдатиков, а их все равно не хватает. Миллионы квадратных метров жилья, а цены вниз никак не падают.

– Да, квартиры дороговаты, – сказал Кеша, вновь наполняя стаканы. – Ты почем здесь брал, Леха?

Семенов не спешил раскрывать коммерческую тайну. Вообще он вел себя так, словно пригласил в гости из деревни бедных родственников, никогда не видевших асфальта. Некоторое высокомерие проскальзывало во взгляде, в движениях и интонации, и это не осталось незамеченным. Впрочем, стопроцентных оснований считать Семенова полной задницей пока не возникало.

– Лимона три поди отдал за трешку-то? – продолжил допрос непосредственный Кеша, протягивая мужчинам вновь наполненные стаканчики.

– Ну, почти где-то так, – согласился Семенов.

– Плюс, конечно, ремонт и прочая ерунда, если без отделки брал. Наверняка ведь без отделки?

– Здесь только с отделкой.

– А я вот когда въехал в свою однокомнатную, просто обалдел, – трещал языком Кеша. – Санузла, считай, нет – ни унитаза нормального, ни кранов, ни труб. Все под замену, штатные просто дрянь. Разводку сам делай, душевую кабину ставь. Считай, еще несколько сотен отдай…

Он еще долго жаловался на тяжелую жизнь простого россиянина, купившего однокомнатную квартиру в новостройке в почти экологически чистом районе, но его никто не слушал. Саша резал лимон, Владимир Петрович читал заголовки с газетной «скатерти», а Петр Аркадьевич всматривался в светящиеся окна на самых верхних этажах.

– Ну что, други мои, по второй? – предложил Кеша. – Пусть твоя «япошка», Леха, живет-поживает в этом гараже, и пусть у тебя с крыши не капает… и с конца тоже!

Он рассмеялся. Семенов ответил на тост великодушной улыбкой, дав понять, что оценил шутку.

Выпили, закусили.

– Аркадьич, сыграй чего-нибудь! – предложил скромный Саша.

– Да, действительно, – присоединился Кеша. – А то тишина какая-то нездоровая. Замути что-нибудь эдакое, как ты умеешь, отработай коньячок-то!

«Музыкант» отвел взгляд от верхних этажей дома, смерил заказчика тяжелым взглядом и без улыбки переспросил:

– Отработать коньячок? Чего изволите?

– Что-нибудь массовое, народное, чтобы душа развернулась! Как в прошлый раз, помнишь, у Николашки рождение сына отмечали! Или ты еще не выпил нужного количества на выступление?

Петр Аркадьевич приподнял уголки губ.

– Чтобы душа развернулась, говоришь… Знаешь, у иного индивида душа как солнечная батарея: выйдет на орбиту, развернется так, что гуманоидам на Центавре видно. А другой всю жизнь колупается в своей норке, как мышь навозная, собирает крошки, складывает их в ямку, набивает пузо и тоже думает, что у него душа есть. – И он внимательно посмотрел на хозяина гаража.

Повисла еще более нездоровая тишина. Владимир Петрович отвлекся от газетных страниц, глянул на Петра Аркадьевича из-под бровей и едва заметно улыбнулся. Кеша и Саша выглядели озадаченными. Голос подал только виновник торжества. Семенов поставил опустошенный стаканчик, вынул сигарету, закурил и, сверкнув стальным зубом, поинтересовался:

– Ты это о ком?

– Так, о людях.

– О которых?

– О всяких.

Семенов усмехнулся:

– Ну, тогда скажи еще что-нибудь об этих людях, не стесняйся. Красиво калякаешь.

Петр Аркадьевич начал тихонько наигрывать музыкальную тему из фильма «Эммануэль».

– Люблю счастливых людей. Иной дуралей не знает, что он дуралей, считает себя центром вселенной и не напрягает нервную систему рефлексиями по поводу чести и совести. Спит спокойно, видит сладкие сны, а утром просыпается и гадит кому-нибудь в душу. Ночью опять спит как младенец, а неудачи свои объясняет чьими-нибудь происками и завистью. Скажи мне, друг Алексей, отчего такая сволочь крепче в этой жизни держится, чем все прочие?

«Эммануэль» все еще застенчиво переливалась в мехах аккордеона, настраивая на лирический лад, но Семенов помрачнел.

– Слышь, мужик, – сказал он, – не грузи, а? У меня сегодня праздник, я пашу как сволочь с утра до вечера, а ты тут с философией своей. – Семенов обернулся к остальным: – Он всегда такой?

Мужчины как один пожали плечами.

– Если пришел, пей молча и радуйся жизни. Не хочешь – вали!