Опешившие от неожиданности татары застыли, словно окаменели. Они, по-видимому, даже и не думали, что в дикой глуши может еще кто-то появиться. Не иначе, как Злой Дух опустился на землю.

– Мангус! Дьявол! – завопили монголы, пятясь назад.

Первым опомнился Кокчу, когда, выдернув свое страшное орудие, вторым косым ударом булгарин смахнул голову с плеч зазевавшегося и не успевшего увернуться монгольского воина.

Капустным кочаном катилась она по земле. Не мигая, таращились застывшие в ужасе, выпученные от мгновенно пронзившей боли глаза.

Оставшееся без головы туловище медленно оседало, словно бы еще пыталось справиться со своей невосполнимой утратой. Из рваной раны забил фонтан булькающими брызгами густой темной крови.

Но не видел этого Корт. Кошачьим прыжком он уже подбирался к следующему застывшему в ужасе врагу.

– Псы! – визгливо закричал десятник. – Чего стоите?! Он один! Рубите его! Валите его, пока я вам сам ваши глупые башки не снес!

Угрожающий крик начальника завернул, было, улетучившуюся от извечного страха перед неведомыми силами храбрость его нукерам. С пронзительным криком упал на землю еще один сраженный топором чужак. Но другие ощетинились длинными копьями, разом подступили к бортнику, воткнули в его тело наконечники, пронзив его насквозь.

– Гы-гы-гы! – изгаляясь, завизжали татары, поднимая копья вверх.

В диком крике-вое забилась женщина, как сквозь густой туман, услышавшая, всем своим на куски разрывающимся сердцем понявшая, что муж, ее обожаемый Корт, с глухим стоном повалился на землю.

Лишь одинокая жгучая слеза обреченной тоски прокатилась по его искаженной болезненной судорогой щеке. Навеки закрылись его всегда добрые и ласковые к ней глаза. Нет больше ее любимого Корта. Нет того, кто смог бы и дальше защищать их. А потому она мирилась в душе со страшной неизбежностью и приготовилась к самому худшему…

Забившаяся в пахучее сено, Амина слышала доносившиеся до нее крики, только ничего не видела. Но по отчаянному материнскому воплю и ей стало понятно, что случилось нечто настолько ужасное, чего ей лучше вовсе и не видеть. В безотчетном движении она быстро-быстро заработала руками и ногами, спеша как можно быстрее ускользнуть из этого ставшего отныне и навеки проклятого места. Еще одно-другое судорожное движение, и вдруг податливая масса высушенной травы легко раздвинулась. Но вот вместо ожидаемого лаза девушка уперлась в деревянную стену. Ничего не видя перед собой, она промахнулась, выползла не к тому месту. И досадная промашка ей дорого обошлась…

Теперь не только Кокчу прислушивался к странному шуршанию, доносившемуся со стороны сенника. Кривоногий монгол, не дожидаясь приказа своего командира, засеменил в обход деревянной постройки и с гортанным торжествующим криком обнаружил чуть приоткрытую для вентиляции дверцу лаза. Приставив ухо к стенке, пережевывая губами, проследил он, как скребки, отрывистое сопение все ближе продвигались к дыре. Сильная и жилистая рука ловко и бесцеремонно извлекла из лаза тоненькое и худенькое девичье тело. При виде полуобнаженной добычи воин громко взвыл от выплеснувшейся наружу дикой радости.

В два огромных прыжка Кокчу преодолел отделявшее их расстояние и оттолкнул рьяного подчиненного, окинув его суровым взглядом.

– Не тронь! Я первый ее заметил! Она моя!

Разгоряченный воин, подогретый жгучей обидой, хлестнувшей через край, выхватил засапожный нож и кинулся с ним на своего командира.

– Я ее добыл! Она моя!

Ловко увернувшись, рысью развернувшись и качнувшись вперед в коротком выпаде, Кокчу тупым концом копья сшиб бузотера с ног и крепко ухватил девушку за руку.

– Кто еще считает ее своей законной добычей? – угрожающе повел он головой, скаля зубы в улыбке, не предвещающей ничего хорошего.

Насупившись и угрюмо пригнув головы, воины молчали. Никто не хотел связываться с ним. Но по их виду Кокчу понял, что его решением забрать девку себе недовольны, по всей видимости, все. В чем-то они были правы. Каждый из них имел право на свою долю в добыче. Так же, как и их хан на десятую часть. А их командир решил все забрать себе.

– Бабу берите, – примирительно кинул он, кивая в сторону хозяйки, распластавшейся на земле. – С девкой решим. Нам нужен проводник.

Протащив Амину по двору, он толкнул ее, заставив опуститься на землю. Завел он руки назад, спутал их тоненькой волосяной веревкой, опрокинул девушку на живот, обмотал ноги и подтянул их к рукам.

В девичий ротик десятник, подумав, засунул кусок вонючей тряпки, чтобы девчушка молчала и не кричала. Встал, окинул взглядом своих молчаливых товарищей, шагнул к мальчонке.

– Знаешь дорогу к Биляру? – спросил десятник, больно выкручивая вмиг покрасневшее ухо.

– Нет! – пацан упрямо мотнул головой, на глазах у него от сильной боли выступили непрошеные слезы.

Криво усмехнувшись, монгол одним рывком подхватил маленькую девочку и приставил к ее горлышку кривой нож, и тотчас маленькая алая капелька проступила в месте укола.

– Ты же не хочешь, чтобы я перерезал горло твоей сестренке? – коварно улыбаясь, спросил Кокчу.

– Покажи им! – выкрикнула женщина, не в силах смотреть на то, как мучают ее ребенка. – Ты знаешь, как добираться! Покажи им! Покажи!

Уперев немигающий взгляд в подернутое мертвенной белизной лицо матери, рвущейся на помощь маленькой доченьке, десятник широко заулыбался – вид безмерно страдающей от своего бессилия женщины, муки на ее лице, мука и боль, затаившиеся в ее глазах, доставляли ему несказанное удовольствие. Досыта насладившись ужасным зрелищем, он вкрадчивым голосом произнес:

– Оказывается, малай знает, только не хочет признаться…

Покачав укоризненно головой, он, будто глубоко сожалея о том, что вынужден это сделать, и показывая всем своим видом, что виновато во всем неразумное поведение мальчишки, направил на него свой грязный палец с обгрызенным ногтем:

– А чтобы ты в следующий раз не вздумал нам врать, малай…

Неуловимым движением Кокчу вспорол ножом детский животик. Он глумливо захохотал, когда наружу вывалились перемазанные в крови все еще пульсирующие кишки. Высоко подбросил вверх бездыханное тельце, поймал его на наконечник копья, крутанув, откинул в сторону.

– Пришла пора заняться мамкой…

– Она заслужила подарка, наставив сына на истинный путь…

– Я! Я – первый! – выступил вперед кривоногий воин, протягивая к женщине похотливые руки.

С треском разошлась ветхая материя, обнажая тяжелые молочно-белые груди с крупными коричневыми сосками, и обступившие кругом наблюдатели сглотнули горячую слюну, переступили с ноги на ногу, оживленно загалдели, с нетерпением дожидаясь своей очереди…

Размазывая по лицу жгучие слезы отчаяния, Узун, низко пригибаясь, прикрываясь локтями от больно стегавших веток, бежал и бежал вперед, стараясь даже не думать о том, что может твориться у них дома.

Хорошо помня то место, где они обычно переходили речку вброд, он безошибочно выскочил к шумящему водяному перекату, искрящемуся под солнечными лучами. Высоко задирая ноги, он прошлепал по воде, помогая себе руками и коленями, быстренько взобрался на кручу.

Теперь до аула осталось рукой подать…

Дозорный заметил, как вдоль берега, часто спотыкаясь, бежал к ним навстречу и быстро приближался какой-то неизвестный малай, и сразу почувствовал неладное, тронул поводья, понукая свою лошадь.

Его напарник, не понимая причин сильного беспокойства своего товарища, недоуменно оглянулся, потом затрусил следом.

– Там! Там! – тяжело дыша, пацан тянулся рукой в сторону леса.

Всем своим видом он хотел показать, что случилась непоправимая беда, а все нужные слова, как назло, застряли в пересохшем горле.

– Что там? – прищуриваясь, переспросил дозорный.

И ему мгновенно передалась гулко звенящая во всем мальчишеском облике тревога, сопровождаемая страхом и жутким отчаянием.

– Там… татары… наш дом…

– Твой дом там, за урманом? – в один миг напрягшиеся дозорные переглянулись: враг, оказывается, совсем близко!

– Мы живем на опушке дальнего урмана. Мой отец – бортник Нургали по прозвищу Корт…

Необъяснимая тревога вихрем ворвалась в аул вместе с всадником, за спиной которого сидел долговязый подросток.

Она катилась, бежала вместе с поднявшимся лаем собак, неслась за лошадиными копытами от дома к дому, пока не докатилась до избы, в которой располагался караулбаши.

– Первый и второй десяток, по коням! – скомандовал начальник выставленного в округе караула, выслушав краткий доклад дозорного.

Не время для длинных разговоров, его и так уже немало потеряно. Судя по объяснениям малая, незваные гости заявились ранним утром.

За это время солнечный диск успел подняться довольно высоко. Им придется немало постараться, чтобы догнать вражеских лазутчиков.

Скосив глаз, посмотрел на Узуна. Понятная жалость шевельнулась в его груди. Не хотелось думать о плохом, но ничего хорошего о судьбе близких мальчика он сказать не мог. Вряд ли кто останется в живых.

Разведчики обычно за собой полон не тянут – он сильно сковывает подвижность, мешает движению. Если только им «язык» понадобится. Да на что может сгодиться татарам простой бортник, чего он может им сообщить тайного о своей глуши? Если только им вдруг понадобится проводник, к примеру, до самого Биляра. Может, они туда и рвутся?

– Кинзя! – крикнул он. – Скачи к юзбаши, сообщи ему о татарах…

Он-то свое дело исполнит. А там уж сотник пусть сам принимает решение: докладывать ему о случившемся в Биляр или нет. А он свою задачу выполнит, выйдет на перехват чужеземных разбойников.

– Коня мальчишке! – распорядился он. – Заводного коня подберите! – крикнул караулбаши, остро чувствуя, как им овладевает нетерпение.

Скорее всего, непрошеных гостей на опушке урмана они не застанут. Их всех, видать, ожидает долгая погоня, и без запасного коня малаю не обойтись, иначе скоро отстанет.

Не дожидаясь особого распоряжения, Узун сперва ласково потрепал конскую шею. И лишь тогда он одним неуловимым движением ловко вскочил на подведенного ему мерина.

– Если ты метко стреляешь, как управляешься с лошадью, – хмыкнул гарцевавший рядом десятник, – то из тебя выйдет неплохой воин…

Через годик-два, а то и раньше, если, не дай тому случиться Аллах, никого из его родных в живых не останется.

Одна тогда дорога останется парню – идти в войско эмира. Впрочем, случись война, скоро все мужики в войске окажутся.

Натужно стонала под очередным мучителем несчастная женщина. А вокруг деловито сновали степняки, безмолвно подчиняясь коротким, отрывистым приказам своего угрюмого командира.

– Шевелитесь, времени мало…

Привычными и сноровистыми движениями завалив барана, монголы споро свежевали тушу, рубили ее на части. Чуть в сторонке разводился костерок, а над ним устанавливался вертеп. Воины в предвкушении горячей и жирной пищи потирали ладони – давно они уже не ели ничего другого, кроме засушенного творога. А тут еще вдобавок к баранине и зайчатина запекалась, жарились куски волчьего мяса.

В избе нашлось достаточно меда, свежего и выдержанного. Крепкая медовуха тоже пришлась им по вкусу.

Раскрывшимися, застывшими от ужаса глазами мальчонка наблюдал за передвижениями ворогов. Старался не смотреть туда, где лежала с распоротым брюхом сестренка, распростершись над буро темнеющей лужицей из собственной крови. Судорожно отталкиваясь ногами, он долго елозил мягким местом по земле, пока не уперся в бок сестры.

– Амина, Амина, – словно в забытье забормотал он, поворачиваясь лицом к ней. – Амина, Амина…

– Славненько! – негромко произнес задумчиво поглядывающий на них Кокчу. – Выходит, девчонку зовут Аминой.

Пока подчиненные забавлялись с хозяйкой, глумились над бабой, он занялся своей отвоеванной и ставшей теперь его законной добычей. Не обращая внимания на все ее сдавленные крики, монгол бесцеремонно содрал тонкую рубаху, расползшуюся на куски после первого же рывка. Ощупал жадным взглядом восхитительные линии стройных ног. Тяжело задышал, долго рассматривая темнеющий мысок из нежно вьющихся коротких волосков, едва прикрывающих собой розовеющую складку.

– А-а-а! – от разливающегося алой краской на щеках нестерпимого стыда девушка исторгла из своей груди отчаянный крик и рванулась, вырвалась на краткое мгновение из цепких рук.

Пригибаясь к земле, прячась от взгляда нескромных и недобрых глаз, она бежала, двигаемая одной лишь мыслью: поскорее добраться до колодца и броситься в него. В то, что она сможет как-то убежать и тем самым спастись, Амина не верила. Для нее все стало ясно и понятно.

Ее спасение крылось в ее смерти. Ничего другого не оставалось. В противном случае ее ждало, нет, об этом она даже не хотела думать…

Мгновенно определив направление, в котором ускользала пленница, Кокчу все понял. Он увидел колодец и бросился вдогонку, огромными шагами быстро настигая убегающую девушку, которая ничего, кроме спасительного деревянного сруба, установленного над ним ворота, не видела и ничего иного, кроме застывшего в ушах собственного крика отчаяния, не слышала.

Еще шаг, еще один шаг… и вот ее руки уже уцепились за покрытое скользкой сырой пленкой дерево… еще одно усилие, один рывок… и она, наконец-то, будет спасена, навсегда избавлена от тягот и мучений их жестокого и бессердечного мира.

Вложив все силы в свой прыжок, десятник в полете вытянул руки и успел ухватиться за голую лодыжку. Падая, он резко дернул девичью ногу на себя, таща и подтаскивая упирающееся, хватающееся за все, что попало, тело к себе. Вскочил, удобно схватил, перехватил в талии и понес к лошадям. Не выпуская Амину из рук, он порылся в переметной суме, вытащил нарядное платье.

– Одень! Живо! Убью! – пугая девушку, лишая ее последних сил к сопротивлению, угрожающе зарычал монгол.

Пока тащил свою отчаянно брыкающуюся пленницу, Кокчу успел оценить шелковистую гладкость ее кожи и теперь торопился скрыть эту красоту от чужих глаз. Нарыв в суме шаровары, кинул их девушке и только потом туго связал тонкой волосяной веревкой и руки, и ноги…

– Лежи! Не двигайся! – приказал он.

Ему следовало хорошенько подумать. Девушка все больше и больше нравилась ему. Наверное, многое что умеет. Жили хозяева избушки небедно. Живность кое-какая имелась, начиная от петушка и десятка кур и заканчивая парой дойных коров, жеребца и кобылы в стойле, не считая уже двух-трех коз. Может, и еще что-то водилось.

Работы по хозяйству немало. Значит, и на ее долю перепадало. Монгол думал об одном, но сказал совершенно не то, о чем мыслил:

– Не бойся меня, Амина, я не сделаю тебе ничего худого. Тебе и твоему братцу. После того, как он покажет нам дорогу, я вас отпущу…

– Врешь! – в прекрасных девичьих глазах вспыхнула и заплескалась лютая ненависть. – Развяжи меня!

Не отвечая, Кокчу шагнул к ней, ослабил веревку, стягивающую путы на ногах и руках, развязал ее, помог девушке сесть. С видимым наслаждением она вытянула ноги.

– Пей! – он протянул плоскую баклажку, доверху наполненную медовухой. – Сразу полегчает…

Насытившись, монголы вывели хозяйских лошадей, усадили на них булгарских пленников. Тела погибших товарищей втащили в избу.

– Бросьте падаль в избу, – распорядился Кокчу, тыкая островерхим носком кожаного сапога в бездыханное тело бортника и показывая пальцем в сторону распростертой на земле маленькой девочки.

– Что с бабой будем делать? – на десятника уставились наполненные блудом похотливые глаза. – Может, и ее с собой до Биляра возьмем. А там уже… Коней нам на всех хватит…

Воин потер ладони. Еще разок-другой позабавиться, а после уже прирезать глупую бабу где-нибудь в густом лесочке…

Словно угадав затаенные мысли ее безжалостного и глумливого насильника, женщина, чувствуя, как кровь прилила к лицу, собрав все свои силы, изловчилась, бросилась к ногам монгола. Выхватила из-за голенища его сапога кривой нож и, стиснув зубы, безмолвно воткнула она его себе в живот. Лучше смерть, чем позорная участь…

– Тащи ее в избу, – покривился Кокчу.

Тихо завыла, а потом и во весь голос заголосила безутешная в своем невыносимом горе Амина. Всхлипывая, тер кулачками глаза мальчонка.

Только что они вдруг осознали, что остались на этом беспредельно жестоком и несправедливом свете круглыми сиротами. Никогда уже больше не прижмет их мать к своей любящей груди, не одарит их отец скупой мужской лаской.

К плотно прикрытым и для пущей надежности подпертым толстым дрючком дверям избушки, словно мертвецы могли бы покинуть ее, натаскали большими охапками сено и подожгли…

Когда к избушке бортника на взмыленных лошадях примчался отряд из соседнего аула, поднятый по тревоге сообщением Узуна, деревянное строение полностью выгорело, обрушившаяся крыша дотлевала. Там, где раньше высились стены, мерцали одни обуглившиеся головешки.

Посередине того, что недавно стояло избой, лежали полуобгоревшие трупы. Каким-то странным образом огонь не сильно задел их.

Жаркие языки пламени только местами полизали тела и почему-то отступили, странно не докончив своего черного дела, не скрыв следов преступления, не упрятав их навсегда в Вечности забвения.

Почти не пострадало в огне ангельское личико маленькой девочки. Запекшаяся кровь еще сильнее обнажила страшную рану в ее животе. Рядом с ней лежала ее истерзанная мать. И у нее в животе зияла рана…

– О, Аллах! – непонимающе прошептал воин-булгарин, горестно вздымая обращенные внутрь ладони. – Как же их, таких, после всего этого носит земля? Как же это, как?

На воткнутом посреди всего двора колу торчала волчья голова с ощеренной пастью и навечно потухшими глазами. Они равнодушно смотрели на то, что натворили двуногие звери, что прервали их охоту.

– Так, безжалостно и бессмысленно, могли поступить только дикие звери. Нет, это нелюди! – проведя ладонью по лбу, с затаенной лютой ненавистью глухо проронил караулбаши.

– Догнать их и отомстить. Таким не место на этом свете…

Оставленные следы ясно указывали, куда следует направить погоню. Они четко вели в сторону столицы булгарской державы – Биляра.

Караулбаши понимающе присвистнул. Нетрудно было догадаться о том, что степняки задумали худое. И для осуществления воровского замысла им потребовался проводник. Иначе, зачем бы им оставлять в живых мальчонку и брать его с собой. А вот сестру малая, явно, взяли в полон, в женки себе или на продажу…