– А это твоя последняя работа? – она подошла к столу, на котором лежало полотно с синим небом и полем маков. – Так странно, эта картина совершенно не похожа на те, которые я видела вчера, на Спуске.

– Ты верно подметила. Нравится? – с подозрительным равнодушием спросил я ее.

Валери промолчала, а потом добавила:

– Она другая…

– Насколько другая? – я выпустил дым.

– В ней нет той глубины грусти, что я заметила в других твоих работах. Она более теплая, но в то же время поверхностная, если так можно сказать.

Я опять взял сигарету в зубы, подошел к девушке, развернул полотно и присмотрелся еще раз.

«А ведь она совершенно права».

– Я рисовал ее, чтобы заработать денег на оплату своих счетов.

– А как же остальные картины? Ты рисовал их не для заработка, верно?

– Нет.

В этот раз она не стала выпытывать подробности, видимо, все-таки вынесла уроки из предыдущего опыта общения со мной.

– И сколько же тебе нужно провести со мною часов, чтобы погасить счета?

– А сколько часов я смогу тебя вытерпеть?

Краешки ее губ опять смялись в улыбку.

Она была весьма приятной и раскрепощенной в общении, однако множество вопросов уже в первый день нашего знакомства меня то выводили из равновесия, то возрождали умение улыбаться. Я находил ее симпатичной и целеустремленной школьницей, не лишённой внимания родителей и, видимо, избалованной вниманием мальчишеских сердец. И это не странно, Валерия была красивой, стройной девушкой, с уже сформированной грудью и хорошей осанкой. Ее густые золотистые волосы обворожительно меняли свой цвет в зависимости от освещения.

Мы подошли к балкону, и она попросила у меня еще вина.

– А ты уверена, что сможешь после второго бокала держать кисточки в руке?

– Прекрати. Просто кто-то боится опьянеть быстрее, чем я, – она улыбнулась.

Я не боялся опьянеть. Однако вино с сигаретами меня уже немного расслабило. Я давно не пил алкоголь. Зима не предрасполагала. Для многих людей именно зима с ее новогодними праздниками становится периодом, когда градус в их крови поднимается, но только не для меня. Я практически не отмечаю праздники, что приходят в дом к нормальным людям.

– Окей, давай начинать.

Я убрал свою картину со стола и на секунду вышел из мастерской. Когда вернулся, то застал Валерию сидящей за столом и рассматривающей интерьер комнаты.

– Что это?

– Яблоко, сейчас мы посоревнуемся с тобой в рисунке с натуры.

Нарисовать яблоко представляется элементарным трюком, который показывает базовые умения начинающих художников.

– Чем будем рисовать?

– Цветными карандашами, – я достал два листа белой бумаги и огрызки карандашей из тумбы. – Вот, держи. На раз, два, три время пойдет. На все про все – десять минут.

– Я готова, – заверила меня моя ученица.

– Три! – и я начал рисовать.

– Что? Уже?! А как же раз… два?.. – она рассмеялась, но увидев, как быстро забегал мой карандаш по бумаге, тоже стала рисовать, просто добавив: – Жулик!

Я улыбнулся и сконцентрировался на линиях. Минуты через четыре яблоко было готово, оставалось лишь придать ему цветной объем, и я не торопясь стал дорисовывать и поглядывать за работой Валерии.

Она делала все верно, естественной формы контуры, ямочка сверху, основа снизу. Время теней. Я заметил, как Валери замешкалась, решая, где же разместить центр света на рисунке. Она поглядывала то на яблоко, то на лист, то на яблоко, то на лист.

– Что подсматриваешь, жулик?!

Я опять улыбнулся и вернулся к своему рисунку. Десять минут подходили к концу. Мое яблоко было уже завершено, и я наблюдал за тем, как заканчивает свое Валери.

– Время истекло!

Она отложила красный карандаш в сторону и пододвинула ко мне рисунок. Я оценивающе промолчал, глядя на ее творение. В нем были определены верные пропорции объекта, сделан конструктивный анализ формы, линии, штрихи и светотеневые отношения были хорошо скомбинированы.

– Молодец…

– Ты тоже, – ответила мне Валери, возвращая мой рисунок.

Я понял, что эта девушка находится не на начинающем уровне, и решил дать ей задачу посложнее. К яблоку я добавил ее бокал вина и низкую вазу с кисточками для рисования. Но чего-то не хватало. Я встал и зашторил окна, и дверь на балкон. Достал толстую свечу, зажег ее и разместил позади бокала. Так, чтобы красное вино играло рубиновым цветом в хрустале, а свет свечи бросал тени на предметы.

Я смотрел на выражение лица Валерии и понимал, что она с легкостью примет этот вызов. Мне нужно было усложнить задачу. Я зажег сигарету и ее искрящуюся поместил в стеклянную, полную окурков пепельницу.

Валери достала бумагу из того же комода и, передав один лист мне, увлеченно стала рисовать.

Дым сигареты медленной струйкой поднимался вверх, обходя грани бокала и заигрывая с огнем свечи. Когда догорела одна сигарета, я сменил ее другой…

Мы старательно рисовали, запершись в темной комнате, посреди солнечной весны. Я должен признаться, впервые за последнее время мне понравилось это занятие. Я даже включил музыку, которая помогла мне полностью расслабиться и сосредоточиться на рисунке.

Когда он включил музыку, все вокруг неожиданно преобразилось. Темнота, запах сигаретного дыма, игра теней в бокале вина, музыка, уносящая ввысь, мужские жилистые руки в закатанных до локтя рукавах рубашки, черкающие изгибы и линии, его редкие вздохи, как отсчеты пауз, его поглядывания и моя робость завораживали и уносили меня к иным берегам.

Сейчас я не смела даже взглянуть на него. Только натюрморт и бумага. Сказать, что я могла на этом сконцентрироваться, – совершенно нет.

Я пребывала в непривычной растерянности. Я, с едва знакомым мужчиной, который к тому же одинок и бывает иногда грубым в общении, в замкнутом пространстве. Я думала, что он станет до меня дотрагиваться. Но его отстраненность, даже отдаленность, на протяжении всего последующего часа или двух меня действительно поразили. Я поняла, что физически он здесь, но на самом деле где-то далеко, поглощённый единственным источником света и дымом вокруг него.

Мы закончили. Свет опустившегося солнца проник в комнату. Сигарета догорела. Свеча погасла.

Он взял мой рисунок, даже не взглянув на него. Уже через минуту он помог мне накинуть пальто и попрощался со мной до следующей встречи.

Я спускалась по лестнице словно завороженная. Что-то в этом мужчине было скрыто… И это что-то приводило меня в состояние смятения и необычайного любопытства. «Почему он один?» – это был лишь первый вопрос в череде иных, крутящихся в моей голове.

– Ну как прошло занятие? – спросил папочка.

– Хорошо.

Еще под впечатлением нового знакомства я села в черный «ауди» отца, и мы отправились домой.

Сигарета наполняла мои легкие дымом, в руке я держал рисунок этой талантливой девушки. Он был идеален. Такой же, какой станет ее жизнь. Их машина скрылась за углом дома, и я оставил недокуренную сигарету томиться в хрустальной пепельнице на балконном крыльце.

Глава VI

Сине-зелёное море, рождающее десятки волн, поднимающихся завихрёнными белыми гребнями и опускающихся вниз, накатистыми ударами боролось с серым творением человека. У начала этого пирса искали свою добычу три голодных чайки, не обращая внимания, как другие их подобия вздымаются ввысь к единственному лучу света. Птицы, летящие навстречу солнцу, среди туч скованного грозного неба. Они еще не догадываются, что скоро разразится шторм и летать станет невыносимо.

На другом конце пирса пара влюбленных затаилась, шепча друг другу что-то в глаза. Мужчина в мокром от соленой воды твидовом пальто обнимает девушку с каштановыми развивающимися на ветру волосами. Сжимает в объятиях, словно чему-то предначертано вот-вот их рассоединить. Обнимает, будто в последний раз. В последний раз их глаза смотрят друг на друга, а губы роняют слова, растворяющиеся в вечности за три минуты до шторма.

– В какую цену эта картина? – заинтересовался мужчина средних лет в черном твидовом пальто. Его левая рука пряталась в кармане пальто, а в правой он держал черную шляпу, которой собственно и указывал на картину.

– Какая именно? – поспешил к нему я.

– С влюбленными на пирсе, – он нагнулся к ней поближе, словно пытаясь узнать лица героев.

– «За три минуты до шторма…» – понял я и, пытаясь успокоить вздымающуюся во мне бурю, добавил: – Она не продается.

Мужчина поглядел на меня своими черными глазами, большим и указательным пальцами левой руки поправил чёрно-серые усы сверху вниз, а затем вернулся взглядом к полотну.

– Я даю за нее десять тысяч.

– Вы не поняли, она не продаётся, – я попытался откашляться, чтобы унять дрожь в голосе.

– Нет, – он поглядел на меня через плечо, – это вы неправильно поняли. Я говорю о десяти тысячах долларов.

Я сжал края губ и стал вровень к нему, заглянув в лицо: кто же этот мужик, что готов заплатить за одну мою картину многомесячную выручку рядового художника? Он сперва ответил мне таким же взглядом, а после мы, словно по команде, повернулись к картине. Я не знаю, что он рассмотрел в этом сочетании красок и моих страданий. Мне не догадаться, почему и для кого он готов был выложить весьма приличную сумму. Я знал лишь одно – я не могу так просто с ней расстаться. В молчании я смотрел на картину и видел там только себя и свою возлюбленную на краю пропасти. Я переживал те же чувства, взывая о помощи к единственному и последнему лучу света, струящемуся с небес. Я вспоминал, как мы бессильны перед стихией, перед природой и небесами. Перед силами, что подглядывают за нами из-за туч и бросают нам жребий выбора.

– Картина не продается, – медленно ответил я.

– Тогда, что она здесь делает? – как спичка вспыхнул мужик и тут же погас, назвав новую сумму в двенадцать тысяч.

– Нет, – снова отказал я.

– Пятнадцать…

– Мне жаль.

Мужчина непонимающе смотрел на меня, по сторонам на других торговцев, на другие картины, потом снова на меня. Он не сдвинулся с места и хотел что-то сказать, но я сделал это первым:

– Возможно, вас заинтересуют другие мои картины?

– Вы их создатель?

– Да.

– Тогда, думаю, для вас не составит труда нарисовать что-то подобное еще раз. Я ценю ваши другие работы, но хочу приобрести только эту.

– Понимаю, – как будто провинившийся мальчишка я опустил глаза, – но не смогу.

– Что не сможете? – он нахмурил брови, пытаясь расслышать мой тихий от сухости голос.

– Не смогу нарисовать еще одну такую…

– Вам мало, – я зря надеялся, что он прочувствовал всю важность этой картины для меня. Мужчина качнул головой и продолжил торг. – Пятнадцать тысяч, – он заинтересованно провел пальцами по своей бороде, испытывая мои принципы.

– Увы…

– Да черт побери, сколько же вы хотите за этот кусок живописи?! – он вспыхнул от раздражения.

– Я не смогу продать ее ни вам, ни кому-либо другому, – мои глаза все еще были направлены в пол.

– Понимаете, художники такие странные люди, – вмешался в разговор Геннадий Васильевич, – рисуют картины для других, а избавляясь от них, словно избавляются от самих себя. И проблема иногда состоит в том, что не всегда они готовы проститься с частью себя, какой бы надоевшей она ни была.

Мужчина выслушал Геннадия Васильевича и собрал свою раздраженность в кулак.

– Что ж, я предложил справедливую цену за эту работу. Пятнадцать тысяч долларов США. Я более чем уверен, что половина из вас не видела в глаза таких денег!

Геннадий Васильевич обхватил его рукой за спину и проводил к своему стенду, тихо объясняя:

– Понимаете, Владимир – очень особый человек.

– Зачем мне это понимать? Если он здесь, значит ему есть что продать. Но к чему же тогда отказываться от столь щедрого предложения?

Геннадий Васильевич не стал во второй раз пытаться разъяснить клиенту, почему же он не может приобрести «За три минуты до шторма».

– Вот, взгляните на мои картины, думаю, вы высоко оцените их и найдете значимость и в моих трудах.

Но мужчина в черном твидовом пальто лишь кратким взглядом осмотрел картины Геннадия Васильевича и несколько секунд спустя произнес:

– Спасибо, но нет здесь того, что мне было бы интересно, – он опять оглянулся и крикнул в мою сторону: – Вы зря отказались от столь удачной сделки, – надел шляпу и медленно пошел прочь.

– Ты чудак, Вова, большой чудак, – Геннадий Васильевич похлопал меня по плечу, мотнув головой. – Тебе только что предложили не просто огромную сумму денег, от которой ты отказался, тебе предложили стать на шаг ближе к своей свободе. К свободе от мыслей, сковывающих и разрушающих тебя из середины. Эти мысли подобны тем, которые преследуют меня самого многие годы.

– Если вы говорите, что это похожие мысли, неужели вы приняли бы его предложение, будь на моем месте.

– Если бы мне было сорок лет – да. Ты еще в том возрасте, когда можешь впустить в свои дни полноценную жизнь и изменить образ бытия.

Я закурил и, не проронив ни слова, думал над всем вышесказанным.

– Наши мысли нас же и губят. А в твоем случае тебя губят еще и семь картин-воспоминаний, – добавил он.

Я молча пускал дым от сигарет.

– Ты скован своим прошлым, Вова. Ты разрушаешь себя. Послушай,– он встряхнул меня за плечи, – избавься от них, и станет легче жить. Ты еще так молод. Не иди этой дорогой. Я шел по ней. В конце тупик.

– Почему?

– Потому что однажды ты проснешься прекрасным весенним утром на старости лет и поймешь, что совершенно одинок. Поймешь, что когда твое безжизненное тело опустят в гробовую яму, вокруг тебя никого не будет. Никто не всплакнет и не вздрогнет от твоего исчезновения. Твои друзья, на которых ты мог бы уповать, или сами уже уйдут на тот свет, или просто не придут с тобой проститься. С тобой умрут и воспоминания о любви. Ты слышишь? Все те воспоминания, всплывающие в твоем сердце, уйдут вместе с тобой. А что останется? – он спокойно продолжал свои рассуждения. – Я скажу тебе, что останется. Останется лишь семь твоих картин. Но если ты и их не сможешь отпустить, как и свои воспоминания, то ничего, кроме забвения, их не ждет. Картины не могут жить без владельцев. Таящиеся на чердаках – они никому не будут нужны.

– И что мне делать?

– Продай их или выброси, – настоятельно посоветовал Геннадий Васильевич и отошел к своему стенду.

«Эта? Три тысячи гривен, – отвечал он на вопрос случайного покупателя. – Вам нравится? Да, конечно, сейчас упакую».

Поглядев на то, как он продает очередную картину, я просто собрал семь своих работ в чехлы и ушел. Мне нужно было подумать о произошедшем, о советах старца, о моих чувствах внутри, обо всем.

Дома я разжег камин, достал недопитую бутылку вина и наполнил бокал. О старое кресло оперлись мои семь картин, а на душе семь кошек скребли свои мелодии.

А ведь старик был прав: мне действительно не так просто расстаться с этими картинами. Они были нитью, что связывала меня с прошлым. Каждая из них хранила в себе глубину чувств, которые мы с Мариной испытывали в нашей любви. Некоторые мы даже вместе рисовали. Разве можно продать искренность и теплоту воспоминаний?

– Ты опять их испортишь! – шутя вскрикивал я, как только ее кисточка дотрагивалась до полотна красок.

– Прекрати, ничего я не испорчу, – возясь около мольберта с полной концентрацией на маленьком кусочке рисунка, говорила моя любимая. – Я просто немного хочу добавить теней на твою траву.

– Эй, это моя акварель. Значит, и тени мои! – я вскочил со стула и, обняв Марину, перевесил ее через плечо и унес прочь от мольберта. Она вскрикнула от неожиданности, болтала ножками, грозилась изрисовать мне всю футболку.

– Опусти меня, Вова, опусти!

А я носился с ней по всей квартире.

– Все? Наигрался?

Я спустил ее вниз.

– Да, – переводя дыхание, удовлетворенно добавил я.

И в эту же секунду, той кисточкой, что оставалась в ее руке, Марина начала водить по моему лицу: я превращался в кота с зеленой бородой. А она смеялась. О, как божественно она заливалась хохотом! Я бы позволил ей вылить на себя всю банку краски, только чтобы она не останавливалась радоваться. Очарованный ее смехом, я оставался неподвижен. Дорисовав и превратив меня в человека-зеленку, она прижалась ко мне и поцеловала в губы.

– Ну берегись, теперь ты у меня получишь! – я подхватил ее на руки и понес в спальню. Сперва она просила меня оставить ее в покое, а потом уже не могла остановиться, умоляя наказать еще и еще. Мы занялись любовью…

Пламя с треском поглощало дрова, а я с жадностью допивал вино. Я не посмею избавиться от картин, наверное, я слишком тонкокожий человек. Невольным быть тому, кто и вправду любит.

Я взял со шкафа коробку, в которой когда-то хранилось печенье, а сейчас наши с Мариной воспоминания. Она завела эту «шкатулку» на первую годовщину нашей любви. Я, тридцатитрехлетний преуспевающий бизнесмен, тогда только стал подумывать над предложением руки и сердца этой девушке. На крышке коробки с внутренней золотистой стороны блестела надпись: «Тем, кому суждено быть вместе».

В коробке уместилось два десятка полароидных фотографий, моя открытка на День святого Валентина, бутоньерка с нашей свадьбы, жемчужное ожерелье, которое я ей подарил. Ах, как красива она была, держа на хрупкой шее ряды жемчужных бус… В каком волнении я пребывал, делая ей предложение руки и сердца в День всех влюбленных.

Уловив свет от огня, мое обручальное кольцо, блеснуло золотом. Я все еще носил его. Оно стало продолжением меня. Весомей всех фото и подарков. Восьмой нитью связи с Мариной.

Я достал фотографии и стал их пересматривать. Я знал каждую наизусть. Я мог повторить все слова, сказанные в те моменты, залитые вспышкой фотоаппарата.

Здесь Марина в первый раз села за руль подаренного мною автомобиля. Тем сентябрьским днем она чуть было не угробила этот новенький Aston Martin. Вождение не было ее коньком, да и особой страсти к автомобилям она, как и многие женщины, не испытывала. Жаль, что авто пришлось продать. Оно ей так подходило по образу. Хотя Марина своим образом в глазах людей не особо-то и дорожила. Ее главной добродетелью было сострадание. Ездить на шикарной тачке, в то время как многие люди в этой стране едва сводили концы с концами, она считала позорным. Хотя, мне кажется, еще одной причиной, почему она отвергла мой подарок, было то, что ей нравилось ездить в городском трамвае. В этом навеянном временем трамвайчике по Подолу. Трамвайчике, который медленно и нарочито ехал старенькими и узенькими улочками одного из самых красивых городов на земле.

Часто бывало, ей что-то придёт в голову, и в выходной день она тащит меня за руку на трамвайную остановку, мы запрыгиваем в красно-жёлтый вагон и медленно, под стук рельсов и механизмов, отправляемся в путешествие по ее детству. Это была дань тому времени, когда родители возили маленькую Марину в детский сад и школу на вот таком же трамвайчике. Воспоминания настолько сладко сохранились в ее памяти, что иногда мне казалось, будто ее тяга к стучащим составам даже сильнее любви ко мне.

В подобные поездки она всегда брала с собой мелочь и оплачивала проезд за нас двоих. Словно ухаживая за мной. Я всегда шутил, что один проезд в трамвае мне уж слишком дорого обходится после.