Баллада о шкуре черного лиса
I
Стерва Китти и Айк Гуляка блудили накоротке,
Когда сквозь полярную ночь из мрака чужак спустился к реке.
Прямо в дом втащил он с трудом лисью шкуру в тугом мешке.
Лицом был бел, как крошёный мел, как пена весенних рек.
Что адские угли, горели глаза из-под тёмных набрякших век.
И видно было: уже не жилец – он харкал кровью на снег.
«Такое видали? – спросил он. – Едва ли. Добычу я знатную сгрёб.
Мягка, велика, искрится, лоснится, блестит как чёрный сугроб. Продам – с одной половинкой лёгких мне хватит монет по гроб.
Чёрный Лис – не лис, он – Демон Зла, – твердили индейцы мне.
Его не убьёшь; по следу пойдёшь – сгоришь в недужном огне.
А я веселился, а я дивился дурацкой их болтовне.
Гляньте на мех – он нежен, как грех, чёрен, как дьяволов зад.
Взыграла кровь: капкан или дробь – но Лис будет мною взят,
Вблизи, вдали, на краю земли, в метель или в снегопад.
Тот Лис, как вор, был скор и хитёр. Он тешился надо мной.
У ночного огня корёжил меня хохоток его озорной.
Блеск его глаз я видал не раз, а тень его – под сосной.
Догадливый гад – в приманке яд он учуял и тягу дал.
Заряд свинца не достал наглеца – я в гневе навскидку стрелял.
Под мёрзлой луной помыкал он мной, крутил, юлил и петлял.
Я шёл за ним по горам крутым – позвонкам земного хребта,
По ложам долин – их напор лавин выгладил дочиста,
От сумрачных ям – к белёным снегам, в подоблачные врата.
Я видел просторы – в них прятались горы, что глыбы в мелком пруду.
Тащился по следу, гнал непоседу – и знал, что кругами бреду.
Полгода мотал, ослаб, устал, простыл, дрожал на ходу.
Все силы растратил, стал туп как дятел, и мысли пошли вразброд:
Довольно гоняться, ведь мне не двадцать, пусть мерзкая тварь живёт.
Глаза с перепугу продрал: он в лачугу запрыгнул – и застил вход.
Я вскинул ствол и в упор навёл на чёрного Демона Зла.
Он дико взвыл – мертвец бы вскочил, – но смерть его нагнала.
И странно: на шкуре ни дыр, ни раны, и кровь совсем не текла.
Вот эдак и кончился Черный Лис, задумка моя сбылась.
Можно чуть-чуть в кружки плеснуть – до света уйду от вас.
Давайте хлебнём в память о том, чья тропка оборвалась».
II
Китти и Айк – подлые твари, как только терпел их Бог.
Ни мертвы, ни живы – всё ждали поживы, забившись в прибрежный лог.
Ночью песни орали и виски жрали, днем дрыхли без задних ног.
Что видишь воочью полярной-то ночью? И вот – всезнайки молчат.
Язык на замке у тех, кто в тоске, у тех, по ком плачет ад,
Кто полон скверной; им жупел серный – последняя из наград.
Не спи, будь чуток, лови ход суток, рассчитывай наперёд.
Им в ум взошло твоё барахло, им срок назначен – восход.
За чудную шкурку – лису-чернобурку – баба на кровь рискнёт.
В логове барса – располагайся, он очень достойный зверь.
Верь волчьим клыкам и медвежьим когтям – не всякий раз, так теперь.
Но шлюхе-бабе с золотыми зубами, улыбке её – не верь!
Кто по алчбе покорился судьбе – законы перешагнул.
Чужак наклюкался допьяна – и сном беспробудным уснул.
И старый, холодный, седой Юкон тело его сглотнул.
Я вскинул ствол и в упор навёл на чёрного Демона Зла.
Он дико взвыл – мертвец бы вскочил, – но смерть его нагнала.
И странно: на шкуре ни дыр, ни раны, и кровь совсем не текла.
III
Судьбы подарок был чёрен, но ярок – не подобрать слова.
У Китти Стервы сдавали нервы и кругом шла голова.
Айк зубами скрипел, и злобой кипел, и сдерживался едва.
Легче добыть, чем поделить – добыча-то ведь одна.
Жадность клокочет, и каждый хочет долю урвать сполна.
И словно псы в закоулке глухом, сцепились муж и жена.
«Шкура моя! – орала она. – Я её добыла!»
«Валили вместе – делить честь по чести! – шипел он. – Ишь, подвела!»
И грызлись в драке, как две собаки из-за гнилого мосла.
Дрались, дрались – не разобрались. И баба стала мечтать:
Что толку драться? Надо податься в Доусон – шкуру продать,
Чёртову шкуру, добытую сдуру – а то добра не видать.
Муж спал, и она улизнула одна – во тьме казалось верней.
Пришпоривал страх, стучало в висках, и сердце билось сильней.
А он притворялся – тихонько поднялся и скрадом пошёл за ней.
Путь непростой: то утёс крутой, то обрыв – под ним глубина.
Он крался сзади, под ноги глядя, впереди тащилась она.
На Севере так: нерассчитанный шаг – и замыслам всем хана.
А снег уж маслился и оседал – попахивало весной.
Как соты мёдом, взялся водой подтаявший лёд речной,
Гнулся, постанывал и трещал, держа напор водяной.
Некуда деться. Будто младенца, шкуру прижав к груди,
Полезла по склону, твердя исступлённо: затеяла – так иди.
И охнула: словно из-под земли, муж возник впереди.
Жена не ревела – окаменела: почуяла смертный час.
Всю гниль и мерзость жизни былой припомнила Китти враз.
А муж зарычал, как раненый пёс, и врезал ей между глаз.
Сотню футов по склону вниз кувырком катилась она.
Уступы, утёсы считала носом, шибанулась в комель бревна.
Зияла внизу во льду полынья; всплеснуло – и тишина.
Птичий гомон весну возвещал – пришла её череда.
Ветви одеты неясным светом и мерцающей корочкой льда.
А вдоль по тропе с добычей в руках спешил человек – в никуда.
Все силы растратил, стал туп как дятел, и мысли пошли вразброд:
Довольно гоняться, ведь мне не двадцать, пусть мерзкая тварь живёт.
Глаза с перепугу продрал: он в лачугу запрыгнул – и застил вход.
IV
Крепко нетрезвый, походкой нерезвой он тащился вдоль бережка.
Не грохнувшись с ног, перейти не мог ни ухаба, ни бугорка.
Крыл чью-то мать, и вставал опять, сделав два-три глотка.
Как загнанный лось измотанный, нёс он плоти больной тюрьму.
Мешая спать старухе-луне, влачился сквозь мрак и тьму.
И много видавшие дикие горы вслед потешались ему.
Чёрные тени крестили снег, был мягок воздух лесной,
Вдоль-поперёк полнился лог хохочущей тишиной,
Будто сказочный злой людоед скалился под луной.
Корчилась подо льдом река, стеная от дикой тоски.
Сужались и ширились полыньи, словно кошачьи зрачки.
Лёд лютовал – то дыбом вставал, то разламывался в куски.
Его увидали издалека – в том месте, где узкий плёс,
Где близко к берегу льнёт тропа и где пологий откос,
Где струи журчат и льдины торчат вихрами мокрых волос.
Он не был похож на утопленника, что выбросила вода.
Ледяной поток по камням не волок тело его сюда.
Лежал он ниц, и ногти впились в зубастую кромку льда.
Возле тела нашли клочок бумаги – стояло на нём:
«Я был грешен, теперь утешен – свершился судьбы излом.
Шкуру Чёрного Лиса – тому, кто помянет меня добром».
Пока обшарили всё кругом, успел заняться рассвет.
По откосу ходили, вдоль речки бродили – лисьего меха нет.
В земле у лачуги – след от копыт. Но то был не конский след.
Я видел просторы – в них прятались горы, что глыбы в мелком пруду.
Тащился по следу, гнал непоседу – и знал, что кругами бреду.
Полгода мотал, ослаб, устал, простыл, дрожал на ходу.
Перевод А. Кроткова
Баллада про святошу Пита
«Север пожрал его». – Юконский жаргон.
Он сбился с пути; о, как я спасти хотел его – видит Бог!
Рыдал я над ним, над ближним моим, на путь наставлял, как мог.
Он к брани привык – я этот язык терпел, и проклятья сносил;
Для блага его, его одного, потратил я столько сил!
Я шел тут и там за ним по пятам, терпя лишенья и глад,
Молитвы творя, надеждой горя – чтоб к Богу вернулся брат.
Я шел вслед ему в геенну саму, в страну коварных сирен,
В полярный предел – чтоб Враг не сумел забрать его душу в плен.
Я шел через мрак, его я из драк спасал, от бандитских ножей…
Но гаду конец! Заслал он, подлец, ко мне электрических змей!
Бог ведает: он нарушил закон – а я-то хотел помочь!
Бог ведает: он прогнал меня вон; я помню ту страшную ночь.
Лишь начал я речь про адскую печь – сверкнул он глазами в ответ
И рявкнул: «Подлец! Заткнись, наконец!
Будь проклят поповский бред!»
Я в спор не вступил – но он завопил: «Вали-ка отсюда, козел!»;
Схватил он ружье, и прямо в мое лицо он направил ствол.
Что сделать я мог? Скажи мне, браток! В свой дом я ушел тотчас;
Он стал одинок, я стал одинок – и Север был против нас.
Куда ни пойду – он был на виду: меж нами был узкий ручей;
Он рядом со мной ходил, как чумной, угрюмо и без речей.
Почуяли мы дыханье зимы и Смерти хладную длань:
Замерзла вода; грядут холода; на небе – серая рвань.
Дни шли; и всерьез ударил мороз; и край уже снегом одет;
Снег свеж был и бел – но мнилось, имел он бледный и трупный цвет.
От звездных лучей узоры ветвей сверкали среди темноты;
О Север – страна хрустального сна, безмолвия и мечты!
Был слух обострен: я шум шестерен слыхал, что вращают свет,
Средь ночи мой взор был столь же остер: я видел ангелов след.
Я часто в тоске, с Писаньем в руке, глядел за ручей сквозь окно
И думал: разлад лишь радует Ад, и ссориться с ближним грешно!
Но знал я, что он – во тьму погружен и хочет устроить так,
Чтоб – жарче огня – дошла до меня вся злоба его сквозь мрак.
Я ночью и днем на дом за ручьем глядел, ожидая бед;
Знал – время придет, и этот урод устроит мне страшный вред,
Что замысел тот давно в нем живет и жжет его каждый час;
Я Небо просил, мольбу возносил, чтоб Бог от гибели спас.
Что, псих я? Ну да! Так все и всегда безумны – на чей-нибудь взгляд.
Ты сам-то взгляни на то, как они в ночи многоцветно горят;
Послушай-ка, брат, как в небе шипят они, воплощая порок;
Столкнувшись – шумят, как взрывы гранат, и искр извергают поток.
Коль щупальца их – шипящих шутих – ползли бы к постели твоей —
Ты б гада убил, который впустил к тебе электрических змей!
Я видел средь них гадюк голубых, бесшумно вползавших ко мне;
И тех, что страшней, – зеленых червей, что лезли, шипя, по стене.
На них я глазел, от ужаса бел; кровь в жилах замедлила бег.
Видал Голубых, Зеленых, иных; но Красные – хуже всех.
Сквозь дверь и окно, любое бревно, сквозь пол, потолок и очаг
Ползли они в дом, пылая огнем, и выли, как свора собак;
По дому ползя, шипеньем грозя, других пожирали червей…
Их пасти в огне тянулись ко мне – все ближе к постели моей!
И самый большой был рядом со мной; к стене я прижался, крича;
Главарь всех червей был много красней, чем красный наряд палача.
Подполз этот змей к постели моей – а щупальцы, как провода!
И пламя во рту! В холодном поту я с ужасом глянул туда —
Обжег меня жар! Как будто кошмар, тот взгляд немигающий был,
Но спас меня Бог! Швырнуть в него смог я Книгу – и он отступил;
Издал он на миг пронзительный крик – и в панике скрылся в тень.
Дождался я дня… Никто до меня не встретил столь радостно день!
О Боже, я жив! Ружье зарядив, прокрался я через ручей;
Лежал он пластом, меж явью и сном, укрывшись одеждой своей.
И я увидал, что близок финал: на деснах его – чернота,
И ужас в глазах, и кровь на губах, беззубого рта пустота.
Такого лица почти мертвеца вовек мне забыть не дано;
Взгляд – мутный, больной, пронизан тоской, просящий и жалобный… Но —
Припомнил я ИХ, страшилищ ночных, взглянув на жертву цинги;
На лоб ему ствол я тут же навел, чтоб вышибить к черту мозги.
Он был очень плох; он вскрикнул – но вздох был слышен едва изо рта:
«О Питер, прости! Ружье опусти! Клянусь – я поверил в Христа!»
* * *
Поставили в строй. Ведет нас конвой куда-то из этих сторон;
Покою мне нет – вблизи меня швед все бредит про свой миллион.
Но, ведает Бог, соврать я не мог; клянусь, что от пули моей
Он сгинул – Сэм Нут, заславший в приют ко мне электрических змей!
Перевод С. Шоргина
Баллада о безбожнике Билле
Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен,
Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он.
Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком;
На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком;
В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках,
Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках;
От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, —
Я на Библии клялся: где бы он ни скончался – найду и предам земле.
Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост:
Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост.
Где он помрет, от чего помрет – большая ли в том беда!..
Но эпитафия над головой – без этого нам никуда…
На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил
(Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил).
И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай»,
Повесил на стену в хибарке своей – ну, а дальше жди-поджидай.
Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор:
Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор,
А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застыл
И валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе – Билл.
Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя,
Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-как
И пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак.
Представь: мороз в Юконской глуши – под семьдесят ниже нуля;
Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля;
Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу;
И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу;
Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком;
Если вдруг металл до кожи достал – обжигает кипящим плевком;
Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце подстать,
Идет по пятам, – вот в такой денек поплелся я Билла искать.
Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон,
Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон.
Я дурел, я зверел в полярной глуши, – западни, что таит она,
И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна.
На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пик
Неслись чередой, но стоило мне задремать – исчезали вмиг.
Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, —
Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон.
На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг…
Чертыханье мое да собачье вытье – и больше ни звука вокруг.
Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил
И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл.
Плотным саваном белый лед закопченные стены облек,
Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок.
Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах,
О проекте
О подписке