ОБ АВТОРЕ

Роберт Дункан Милн (1844-1899)

Роберт Дункан Милн (1844-1899) Журналист и писатель шотландского происхождения, живший в США примерно с 1864 года и опубликовавший не менее 60 рассказов в жанре научной фантастики, отличающихся значительной концептуальной изобретательностью и предвосхитивших многие темы современного жанра. Начиная с "Современного одеяния Нессуса" в 1879 году, он опубликовал большинство этих рассказов в журнале The Argonaut в Сан-Франциско, один из редакторов которого, Амброуз Бирс, находился под сильным влиянием его работ. Забытый на многие десятилетия после своей смерти, Милн был заново открыт Сэмом Московицем, который в книге "Научная фантастика в старом Сан-Франциско, том 1: История с 1854 по 1890 год" убедительно обосновал необходимость рассматривать его как важную фигуру для научной фантастики. Типичными для энергичного творческого ума Милна являются "На Солнце" (18 ноября 1882 г. The Argonaut) и его продолжение, "Вырванный из огня" (16 декабря 1882 г. The Argonaut), которые вместе описывают всемирную катастрофу, вызванную кометой, подробно описывают побег главного героя на воздушном шаре от последствий удара, следуют за ним сначала в Тибет, а затем обратно в разрушенный мир, полный апокалиптических сцен, и заканчиваются созданием нового и лучшего общества, основанного на политической мысли Жан-Жака Руссо (1712-1778). В "Электрическом эксперименте профессора Вера" (24 января 1885 г. "Аргонавт") гениально описано устройство, позволяющее передавать материю. В рассказе "Вопрос обратимости" (15-22 ноября 1891 г. San Francisco Examiner) возмущенное новое правительство Чили атакует Америку с помощью беспилотного бомбардировщика, в ответ американские военные уничтожают чилийский корабль самонаводящейся торпедой. Во всех его работах – большая часть которых осталась неопубликованной – видна работа ума, для которого наука и технология давали гораздо больше возможностей для воображения, когда их правила соблюдались или, по крайней мере, были понятны. Милн был одним из первых экстраполяционных мыслителей, работавших в этой области.

СОВРЕМЕННОЕ ОДЕЯНИЕ НЕССУСА

В греческой мифологии Несс был кентавром, убитым Гераклом. Умирая, Несс сказал Деянире, жене Геракла, что если у нее когда-нибудь возникнут сомнения в любви своего мужа, она должна завернуть его в рубашку, пропитанную кровью Несса, поскольку это обеспечит его постоянство. Деянира последовала этому указанию, но кровь кентавра оказалась мощным ядом, который убил Геракла, разъедая его тело. В литературе термин "Одеяние (или Рубашка) Нессуса" обозначает то, что вызывает неумолимое разрушение, разорение или несчастье.

– Я мог бы рассказать вам, – сказал баскский пастух, раскуривая трубку после ужина и придвигая свой табурет поближе к огню, одновременно наполняя кувшин красным вином из бочонка в углу и протягивая мне чашку, – я мог бы рассказать вам историю великих из высшего общества, историю, единственным хранителем которой я теперь являюсь; и не будет вреда рассказать ее, потому что все те, к кому она относится, включая мою собственную Лизетт, мертвы. Горе мне! – продолжал он, задумчиво проводя рукой по лбу. – проклятие той ночной работы пало и на нее.

Я весь день путешествовал по предгорьям Сьерра-Невады в округе Марипоса, а ночью обнаружил, что пользуюсь гостеприимством пастушьей хижины. Мой хозяин, несмотря на свою грубую одежду, имел вид человека опытного и размышляющего, и его поведение свидетельствовало о том, что, хотя он и не впитал манеры с молоком матери, он все же приобрел кое-что от того, что характеризует светское взаимоотношение джентльменов путем общения или открытости сердца. Он сделал большой глоток вина, задумчиво посмотрел на огонь минуту или две и начал:

– Вы были в Париже? Двенадцать лет назад? Ах! Тогда вы не могли лично знать о событиях, о которых я собираюсь вам рассказать, поскольку они произошли двумя годами ранее, в 64 году. Тем не менее, вы, возможно, помните, как читали в газетах того времени о поджоге особняка маркиза де Б. во время бала-маскарада и о побеге в ту же ночь мадам маркизы с неким аббатом, в то время хорошо известным в Париже. А! Вы помните, что что-то слышал об этом? Что ж, все, что вы, возможно, слышали или читали, было неправдой. Я единственный из живых людей – ибо даже Доктор, который сейчас находится на галерах, может только подозревать, что произошло, – могу рассказать вам истинную историю этого дела, поскольку я был главным действующим лицом в нем. Если я расскажу об этом, это облегчит бремя моего разума, то есть, если вы захотите это услышать? – вежливо спросил пастух. Будучи уверенным, что ничто не может быть более уместным и желанным, чем рассказ в это время, после того, как он подбросил еще одно полено в огонь, баскский пастух начал:

Я не всегда был таким, каким вы видите меня сейчас, но неудача преследовала меня с тех пор, как я покинул Францию. Это правда, что я один из людей, но когда-то мое состояние было намного лучше, чем сейчас.

В то время, о котором я говорю, я занимал должность камердинера маркиза де Б., а Лизетт была тем, кого вы называете камеристкой мадам маркизы. Я был тогда моложе, чем сейчас, – не более тридцати лет, а Лизетт было двадцать пять. Мы откладывали наши заработки в течение нескольких лет и намеревались осенью оставить службу, жениться и вернуться в Беарн, где мы решили открыть отель, но этому не суждено было сбыться.

Месье маркиз был высоким, гордым и богатым; мадам Маркиза была высокой, гордой и красивой, но, на мой вкус, далеко не такой хорошенькой, как Лизетт. Месье было пятьдесят лет, а мадам (Лизетт сказала мне, что узнала это с обратной стороны миниатюры) было тридцать пять. Месье любил веселье, и мадам тоже; и посторонним, несомненно, должно было показаться, что они были очень счастливой, хорошо подходящей друг другу парой. Но у нас, домашних, конечно, была возможность наблюдать за каждой мелочью, и мы с Лизетт часто сравнивали замеченное нами и делали выводы из того, что видели и слышали.

Примерно за три месяца до того времени, о котором я пишу, мадам маркиза поссорилась со своим отцом-исповедником и нашла нового вместо него. Аббат Р. был самым красивым мужчиной, которого я когда-либо видел. Он был такого же роста, как маркиз, но намного моложе; его спина была прямой, осанка величественной, взгляд проницательным, нос орлиным, а добродушная улыбка всегда играла в уголках его губ. Он был очень добр и мил со мной и Лизетт, всегда разговаривал с нами, когда заходил, и обычно дарил монету в пять франков кому-нибудь из нас, а в одном или двух случаях даже наполеон¹. Он очень часто навещал мадам маркизу, которая принимала его в своем будуаре, который выходил одной дверью в большую гостиную, а другой – в зимний сад. Лизетт говорила, что, по ее мнению, мадам, должно быть, совершала в последнее время больше грехов, чем обычно, поскольку для исповеди в них стало требоваться гораздо больше времени, но это она говорила только мне, потому что мы были очень сдержанны, чтобы распространяться о наших мыслях. Аббат обычно приходил до полудня, когда месье спускался в свой клуб или развлекался в бильярдной, поскольку месье очень мало беспокоился о религиозных упражнениях мадам.

Примерно через два месяца после того, как аббат начал наносить свои визиты, Лизетт однажды утром вбежала в мою комнату, очень взволнованная и взбудораженная, и сказала, что в большом салоне произошла грандиозная ссора между месье и мадам, что месье ходил взад и вперед, скрестив руки на груди, и топал ногами, и выглядел чернее ночи, в то время как мадам полулежала на диване в слезах, закрыв лицо руками. Лизетт видела их через замочную скважину и, очевидно, произошло что-то очень необычное и экстраординарное, хотя мы так и не узнали, что это было. Мы, однако, каким-то образом связали это с аббатом, поскольку заметили, что с того дня он больше не приходил.

В течение недели после этого мадам была очень печальной и грустной, в то время как месье оставался мрачным и суровым. Затем мадам внезапно просветлела и начала подходить и уговаривать месье так усердно и таким милым, обаятельным образом, что месье рассеял свое мрачное настроение, и вскоре весь дом узнал, что полным ходом идут приготовления к грандиозному балу-маскараду, который должен был затмить все, что происходило и такого не видели в Париже со времен золотых дней Луи XIV, ибо господин маркиз был очень богат и совсем не боялся тратить свои деньги.

Это было в марте, и бал должен был состояться как раз перед началом Великого поста, чтобы, как сказала Лизетт, у знатных людей остались приятные воспоминания, которые помогли бы им пережить те скучные недели, когда они были лишены самих настоящих удовольствий. Наш дом был одним из лучших в предместье Сен-Жермен и стоял особняком на своей территории. Великолепные салоны были первоклассными, они состояли из пяти апартаментов, занимающих все крыло, будуар мадам находился в конце двух салонов, которые тянулись вдоль бокового крыла и выходили в оранжереи. Все было перевернуто вверх дном. В трех залах для танцев натерли воском полы из полированного дуба, в то время как два соседних с зимними садами, обставленных роскошнейшими коврами и украшенных множеством настенных росписей, были отведены для бесед и отдыха. Я помню все подробности так хорошо, как если бы это было вчера. Цветники и рощи деревьев были перенесены из садов. Водопроводные трубы были хитро проложены вдоль стен и в углах, чтобы распределять ароматизированные брызги и способствовать охлаждению воздуха. Это был день бала, и мне довелось исполнять несколько маленьких обязанностей в музыкальном салоне, рядом с будуаром мадам, когда, к счастью или к несчастью, я стал свидетелем разговора, который происходил там и который сразу поразил меня своей необычностью. Диалог вели мадам с одной стороны и посетитель мужского пола с другой. Заговорила мадам:

– Значит, месье уверен, что нет риска разоблачения?

– Абсолютно никакого, мадам, – ответил посетитель. – Чтобы доказать вам, с какой осторожностью и осмотрительностью я выполнил ваше поручение, я скажу вам, что я собственными руками приготовил волокна, что затем я отправил шелк на ткацкий станок в Лионе, откуда изделие было отправлено костюмеру в этом городе и сшито его работниками. Я тщательно скрыл все следы этих действий, так что в случае любого непредвиденного происшествия шансы собрать звенья улик в связную цепочку сведены к математическому минимуму.

– Не будет ли мсье доктор любезен еще раз объяснить природу и действие этого платья, чтобы я могла быть уверена, что не совершу ничего непреднамеренного? -продолжила мадам.

– С удовольствием, – ответил посетитель. – Вещества, которыми пропитаны волокна шелка, хорошо известны химикам, хотя и не в том сочетании, в котором я их использовал. Воздействие тепла и влаги кожи на эти вещества таково, что их свойства проявляются постепенно. Их действие, поначалу незаметное, проявляется прежде всего в восхитительном запахе, который, в свою очередь, приводит к афазии и параличу нервов и мышц. В этом состоянии субъект может оставаться совершенно беспомощным, но полностью владеющим своими чувствами, в течение примерно получаса. Затем платье должно быть снято – обязательно запомните это, – иначе начнутся судороги, наступит настоящий паралич и, наконец, смерть.

– Но, конечно, месье не думает, что я могу допустить подобную случайность?

– Конечно, нет. Ваша цель, как вы мне доверили, состоит в том, чтобы держать вашего друга в состоянии беспомощного сознания или сознательной беспомощности, пока вы выполняете поставленную вами цель. Насколько я понимаю, это особенность маскарада. Тем не менее, если непредвиденные обстоятельства, о которых я говорил, произойдут, мадам маркиза может быть уверена, что причина этого навсегда останется тайной даже для самого опытного физиолога.

– Продолжайте, господин доктор.

– Я так точно определил количество и силу веществ, которыми пропитан шелк, что смерть наступит только в результате их полного впитывания порами. Их действие непосредственно на те мириады нервов, концы которых лежат в основе всей поверхности кожи, с противодействующим действием на мышечную систему, от их присутствия в тканях или каких-либо выделениях не останется и следа. Самый искусный и подозрительный химик был бы сбит с толку, обнаружив малейшее количество веществ, будь то в шелке или в человеке, и его вердикт был бы: "смерть от паралича".

– Боже упаси, чтобы это когда-нибудь подверглось испытанию, – благочестиво воскликнула маркиза. – Задолго до этого моя цель будет достигнута, и слуге будет отдан приказ раздеть моего друга и уничтожить платье.

– Да, в таком случае платье лучше уничтожить. Позвольте мне поблагодарить мадам за десять тысяч франков, которые я имел удовольствие получить от ее банкиров. Пусть успех и удовольствие ждут ее в ее маленьком эксперименте с другом. Всего хорошего.

Я застыл от удивления, услышав эти слова, невероятность которых настолько глубоко запечатлелась в моей памяти, что я отчетливо помню их даже спустя столько времени. Я смог понять, что они угрожали злом кому-то, кто был объектом отвращения маркизы. Но какое зло? И кому? Я спрятался за большой фарфоровой вазой в оранжерее и стал ждать развития событий. Дверь будуара открылась, и мужчина, чей внешний вид выдавал в нем костюмера, с большим свертком под мышкой, вышел из будуара и направился к выходу через салоны.

Несмотря на его маскировку и то, как шапочка скрывала его лицо, я узнал известного врача Латинского квартала, чья репутация честного человека была столь же низкой, сколь выдающейся была его репутация профессионала в его ремесле. Я как раз решал, что делать, когда в будуар вошел камердинер и сообщил мадам, что ждет еще один костюмер. Я решил остаться там, где был, и ждать развития событий. Дверь будуара закрылась за высокой фигурой, закутанной в плащ, лицо которой было скрыто под широкополой шляпой чрезмерных размеров, но чей нарядный ансамбль показался мне знакомым. Кружевные занавески, закрывавшие окна будуара, выходящие в оранжерею, были так тщательно задернуты, что сквозь них ничего нельзя было разглядеть, но я мог слышать звук быстрого шуршания платья, а затем звук, похожий на вздох, чередующийся с другим звуком, который я принял за звук поцелуя, а затем прошептанные слова:

– Франсуа!

– Матильда!

Я узнал этот голос. В этом не могло быть никаких сомнений. Это был аббат. "Ха, ха! Господин аббат, – подумал я, – вы смелый человек, если таким образом призываете на себя месть моего хозяина; но, честное слово! несмотря на ваши пятифранковые монеты и наполеоны, он узнает про это, и тогда…" (Тут баскский пастух наполнил свою жестяную кружку вином из кувшина и, сделав большой глоток, продолжил:)

Маркиза подошла к окну, раздвинула кружевные занавески и осторожно выглянула в оранжерею. Я плотнее присел за своей вазой и остался незамеченным. Она снова задернула занавески, успокоившись, и удалилась. Между аббатом и маркизой состоялся разговор, который, как и предыдущий, неизгладимо запечатлелся в моей памяти последующими событиями.

– Наконец-то, – пробормотала маркиза.

– Наконец-то, – ответил аббат.

– Все готово?

– Каюты заказаны на "Бельгике", он выходит из Гавра завтра в восемь утра. Мы покидаем Париж в полночь. У северной двери нас будет ждать экипаж, который доставит нас до конечной станции. Оказавшись на борту, мы будем в безопасности от преследования. В Америке начнется наша новая жизнь. Нас будут звать Дюбуа.

– Вам перевели деньги?

– Да. Вот расписка; а мантия?..

– Это одеяние Мефистофеля. Это выбор нашего друга.

– Ничто не может быть более подходящим – Мефистофель перехитрил сам себя, – засмеялся аббат.

– Тебе нравится идея с лекарственным платьем?

– Восхитительно, это гениальный ход.

– За что мы должны поблагодарить Доктора. Он считал его гораздо более подходящим для этой цели, чем анестетики.

– Да, я понимаю. Простое оцепенение или бесчувственность лишили бы перемены смысла и лишили бы ваш отъезд его блеска. Это была бы история без морали.

– Я могу представить, как он лежит там на диване, бессильный в своей ярости, неспособный говорить или двигаться, но все же чувствующий все, пока мы стоим перед ним, неторопливо ведя нашу последнюю тайную беседу перед побегом. Разве это не смешно, мой друг?

– И машем ему на прощание, перед выходом.

– Я должна хотя бы раз поцеловать его, прежде чем попрощаться, – жалобно заметила маркиза.

– И оставить распоряжение его няне раздеть бедного ребенка и уложить его в постель, – засмеялся аббат.