Львиную долю времени отнимали репетиции, а что оставалось, шло на поддержку и уточнение внешности. Я добавил две родинки, кропотливо навел морщинки, сверил оттенок «полупрозрачного» по колориметру и закрепил все электрощеткой. Сложновато потом будет вернуть прежний вид, но надежность грима того стоит. Даже ацетоном не смыть, не говоря уж о всяких там салфетках и носовых платках. Я и шрам на «нужную» ногу нанес, по фото из истории болезни, что мне дал Чапек. Если б у Бонфорта была жена или, скажем, любовница, даже она вряд ли смогла бы наверняка сказать, кто из нас настоящий. Повозиться, конечно, пришлось, зато о гриме можно было больше не заботиться и заниматься другими не менее важными делами.

Почти весь перелет я старался вникнуть в то, о чем думал Бонфорт, во что он верил, – то есть в политику Партии Экспансионистов. Да он, можно сказать, сам был Партией Экспансионистов! Не просто выдающимся ее деятелем, но – основоположником и духовным отцом. Поначалу экспансионизм был не более чем движением «Явное предначертание» – сущим винегретом из самых разноцветных группировок, объединенных лишь пониманием, что новый небесный фронтир – главнейший вопрос для будущности человечества. Бонфорт четко определил курс и партийную этику; он заявил, что флаг Империи должны сопровождать свобода и равноправие, и не уставал твердить, что человечество не должно повторять ошибки европейцев в Азии и Африке.

Но одно меня просто ошарашило: оказывается, на первых порах Партия Экспансионистов больше всего походила на сегодняшнюю Партию Человечества! Я в таких вещах ничего не смыслил; мне и невдомек было, что партии с возрастом меняются зачастую сильнее, чем люди! Правда, краем уха я слыхал, что Партия Человечества откололась от Движения Экспансионистов, но никогда над этим не раздумывал. Однако по зрелом размышлении это неизбежно. Те партии, что не смотрели в небо, затерялись со временем в недрах Истории, их кандидатов больше не выбирали, а единственная, шедшая по верному пути, просто обязана была разделиться на две фракции.

Извините, отвлекся. Так вот, мое политическое образование развивалось не так логично. Сперва я просто впитывал публичные высказывания Бонфорта. По дороге на Марс я занимался, по существу, тем же, но тогда я усваивал, как он говорит, а теперь – что.

Бонфорт принадлежал к ораторам классической школы, но в споре отпускал иногда язвительные замечания. Вот, например, выступление в Новом Париже; это когда поднялся гвалт вокруг договора с Гнездами Марса, так называемого Соглашения Тихо. Бонфорту удалось тогда провести его через Великую Ассамблею, но обстановка так обострилась, что вотум доверия был проигран и кресло премьер-министра пришлось освободить. И все равно Кирога не осмелился впоследствии денонсировать договор! Речь ту я слушал с особым интересом – Соглашение Тихо в свое время сильно меня раздражало. Мысль о том, что марсиане должны пользоваться на Земле теми же правами, что и люди на Марсе, была для меня совершеннейшей чушью – до визита в Гнездо Кккаха.

Бонфорт на экране раздраженно гудел:

– Мой почтенный оппонент, возможно, знает, что девиз так называемой Партии Человечества – «Правление людей, людьми и для людей» – не что иное, как бессмертные слова Линкольна, переиначенные для нужд современности. Но хоть голос и остается голосом Авраама – рука оказывается рукой ку-клукс-клана! Ведь истинное значение этого, на первый взгляд невинного, лозунга – «Правление людей, и только людей всеми расами повсюду ради выгоды привилегированной верхушки»… Но, возразит мой почтенный оппонент, сам Бог велел человеку нести по Галактике свет просвещения и осчастливить дикарей благами нашей цивилизации! Это социологическая школа дядюшки Римуса: «Холосый чехномазий петь спиричуэлс, а старый Масса всех их любить»! Весьма умилительная картинка, только жаль – рама маловата! Не уместились в ней ни кнут, ни колодки, ни контора!

Я понял, что становлюсь если и не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. Не то чтобы он брал логикой – на мой взгляд, как раз логики ему порой недоставало, – просто мое сознание было настроено на восприятие. Я очень хотел понять суть его убежденности и проникнуться его мыслями так, чтобы готовая фраза, едва понадобится, сама слетала с языка.

Без сомнения, Бонфорт четко знает, чего хочет и – что встречается очень редко – почему хочет именно этого. Сей факт невольно производил громадное впечатление и побуждал к анализу собственных убеждений. Во что же я верю и чем живу?

Конечно же, своим делом! Я родился и вырос актером, я любил сцену, я жил в глубоком, хоть и нелогичном убеждении, что искусство стоит затраченных на него усилий. Кроме того, театр – это все, что я знаю и чем могу заработать на жизнь. Но что еще?

Формальные этические учения никогда меня не привлекали. Возможность ознакомиться с ними я имел; публичные библиотеки – отличное место отдыха для безденежного актера. Но вскоре до меня дошло, что все они в смысле витаминов бедны, как тещин поцелуй. Дай любому философу вдоволь бумаги да времени – он тебе что угодно разложит по полочкам и базу подведет.

Ну а моральные наставления, которые преподносят детям, я отроду презирал. Львиная их доля – откровенный треп, а те немногие, что имеют хоть какой-то смысл, сводятся к утверждению священных истин: «хороший» ребенок не мешает маме спать, а «правильный» мужчина должен неустанно пополнять свой лицевой счет и успевать вовремя стереть пушок с рыльца! Благодарю покорно!

Однако даже собачья стая имеет свои правила и обычаи. А я? Чем я руководствуюсь – или хотел бы руководствоваться – в собственной жизни?

«Представление должно продолжаться». В этот принцип я свято верил и всегда ему следовал. Но почему представление должно продолжаться? Учитывая, что некоторые представления иначе как отвратительными не назовешь. Потому что ты согласился в нем участвовать. Потому что публика заплатила за билеты и теперь вправе требовать того, на что ты способен. Это твой долг перед ней. Перед импресарио, и режиссером, и рабочими сцены, и остальными членами труппы. Перед твоими наставниками, и перед множеством других со времен каменных амфитеатров под открытым небом, и даже перед древними сказителями с базарных площадей. Noblesse oblige^[4].

Я решил, что в более общем виде эта заповедь применима к любому ремеслу. Качество за деньги. Строй по отвесу и ватерпасу. Клятва Гиппократа. Не подводи команду. Честная работа за честную плату. Эти принципы не нуждаются в доказательстве и составляют важнейшую часть жизни. Они верны в любую эпоху, везде, вплоть до самых дальних окраин Галактики.

И я осознал вдруг, к чему стремится Бонфорт! Если есть нравственные ценности, не тускнеющие от времени и расстояний, то они истинны и для людей, и для марсиан. И будут истинными на любой планете любой звезды. И если человечество не будет им следовать, то не завоюет звезды, поскольку какая-нибудь более развитая раса накажет его за непорядочность.

Условие экспансии – нравственность. Слабого задави, падающего толкни – слишком узкая философия для необъятной шири Космоса.

Однако Бонфорт вовсе не был сюсюкающим апологетом розовых очков.

– Я не пацифист, – говорил он. – Пацифизм – скользкая доктрина, по которой человек принимает блага социальной группы, но отказывается за них платить и при этом еще требует нимба за свою бесчестность. Господин спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!

С этими словами он встал и перешел на другую сторону зала, в знак поддержки военного бюджета, отвергнутого общим собранием его партии.

Или вот:

– Делайте выбор! Всегда делайте выбор! Иногда вы будете ошибаться, но тот, кто боится сделать выбор, не прав всегда! Упаси нас небо от трусливых зайцев, боящихся делать выбор. Встанем, друзья, и пусть нас сосчитают.

Это было закрытое совещание, но Пенни записала все на свой диктофон, а Бонфорт – сохранил. Он здорово чувствовал ответственность перед Историей и хранил записи. И хорошо – иначе с чем бы я сейчас работал?

Я решил, что Бонфорт мне по нутру. Он – такой, каким мне хотелось себя считать. Его личину я мог носить с гордостью.

Насколько помню, я ни минуты не спал с тех пор, как пообещал Пенни прийти на аудиенцию к императору, если Бонфорт не поправится к сроку. Нет, вообще-то, я собирался спать – не дело выходить на сцену с опухшей физиономией, – но потом увлекся работой, а у Бонфорта в столе нашелся большой запас бодрящих таблеток. Просто удивительно, сколько работы можно провернуть, если пахать по двадцать четыре часа в сутки, да еще если никто не мешает – напротив, помогут чем угодно, только попроси.

Но незадолго до посадки в Новой Батавии ко мне вошел док Чапек и сказал:

– Закатайте-ка левый рукав.

– Зачем?

– Затем, что не дело, если вы войдете к императору и рухнете от усталости. После укола проспите до самой посадки, а уж тогда дадим вам стимулирующее.

– А… А он, по-вашему, не сможет?

Доктор Чапек молча ввел мне лекарство. Я хотел было досмотреть очередное выступление, но, похоже, заснул в следующую же секунду. И, как мне показалось, тут же услышал голос Дэка, настойчиво повторяющий:

– Вставайте, сэр, вставайте, пожалуйста! Мы – на космодроме Липперсгей.

8

Наша Луна полностью лишена атмосферы, поэтому факельщики могут садиться прямо на поверхность. Вообще-то, в случае «Тома Пейна» предполагалось обслуживание исключительно на орбитальных станциях, сажать его можно только в специальную «колыбель». Жалко, я спал и не видел, как Дэк ухитрился это проделать. Говорят, легче поймать яйцо тарелкой. Дэк был одним из полудюжины пилотов, кто на такое способен.

Но мне не удалось даже поглазеть на «Томми» в «колыбели». Все, что я смог увидеть, – внутренность герметичного перехода, который сразу же подвели к нашему шлюзу, да еще пассажирскую капсулу, понесшую нас по туннелю в Новую Батавию. Здесь, при слабом лунном притяжении, капсулы развивают такую скорость, что к середине пути вновь оказываешься в невесомости.

Нас сразу же провели в апартаменты, отведенные лидеру оппозиции. То была официальная резиденция Бонфорта, до тех пор когда (и если) он снова придет к власти после выборов. Роскошь здешняя меня просто поразила. Интересно, как же тогда выглядит обиталище премьер-министра? Наверное, Новая Батавия – самая великолепная столица в истории. Обидно, конечно, что ее нельзя осмотреть снаружи, зато это единственный город Солнечной системы, которому не страшна термоядерная бомбардировка. Не то чтобы совсем не страшна – кое-что, конечно, пострадало бы, я имею в виду постройки, находящиеся на поверхности.

Апартаменты Бонфорта состояли из верхней гостиной, вырубленной в склоне горы, с выступающей наружу прозрачной полусферой балкона, с которого можно было любоваться звездами и матушкой-Землей. Отсюда специальный лифт вел вниз, в спальню и кабинеты, надежно укрытые под тысячефутовой толщей каменного массива.

Осмотреть все как следует я не успел – пора было облачаться для аудиенции. Бонфорт и на Земле никогда не держал камердинера, но Родж навязался мне помогать (вернее – мешать) наводить окончательный блеск. «Облачение» оказалось древней придворной одеждой: бесформенные, трубоподобные штаны, совершенно уж дурацкий пиджак с фалдами, похожими на гвоздодер, – и то и другое черное. В придачу – сорочка: белый пластрон, от крахмала жесткий, будто кираса, воротничок-стойка с загнутыми уголками и белый галстук-бабочка. Сорочка Бонфорта была собрана воедино заранее, ведь услугами камердинера он, как я уже говорил, не пользовался. А вообще-то, каждый предмет полагалось надевать порознь и бабочку завязывать небрежно, чтобы видно было: завязывали руками. Но нельзя же требовать, чтобы человек разбирался в исторической одежде так же хорошо, как в политике!

Да, выглядел костюмчик более чем нелепо, но на его траурном фоне разноцветная диагональ ленты ордена Вильгельмины смотрелась просто великолепно! Надев ее через плечо, я осмотрел себя в большом зеркале и остался доволен. Яркая полоса на черно-белом – весьма впечатляюще. При всем своем уродстве традиционное облачение придавало достоинство и неприступную величественность метрдотеля. Я решил, что вполне гожусь для императорского двора.

Родж передал мне свиток якобы с фамилиями тех, кого «я» рекомендовал в состав нового кабинета министров, а во внутренний карман сунул мне копию отпечатанного списка. Оригинал Джимми Вашингтон передал госсекретарю императора сразу после посадки. Теоретически, на аудиенции император должен был сообщить, что поручает мне формирование кабинета, а я – смиренно представить на его суд свои соображения. Список кандидатур должен был оставаться в секрете, пока монарх милостиво его не одобрит.

На самом деле все было уже решено. Родж с Биллом почти всю дорогу обдумывали состав правительства и получали согласие каждого кандидата по спецсвязи. Я изучал досье всех рекомендованных, а также альтернативных кандидатур. Впрочем, список был секретным в том смысле, что репортерам его покажут только после аудиенции.

Взяв свиток, я прихватил и Жезл. Родж в ужасе застонал:

– Да вы что, с ума сошли? Нельзя с этим к императору!

– Почему?

– Но… Это же оружие!

– Верно, церемониальное оружие. Родж, да любой герцог и даже самый паршивый баронет будут при шпагах. А я возьму Жезл!

Он замотал головой:

– Тут дело другое. Вы разве незнакомы с этикетом? Их шпаги символизируют обязанность поддерживать и защищать монарха лично и собственным оружием. А вам, как простолюдину, оружие при дворе не положено.

– Нет, Родж. То есть как вы скажете, так и будет, но к чему упускать такой отличный шанс? Спектакль пройдет замечательно, точно вам говорю.

– Э-э-э… Боюсь, что не вижу…

– Так смотрите! На Марсе ведь узнают, что Жезл был со мной? Обитатели Гнезд, я имею в виду?

– Да, наверное. Вернее, точно.

– Именно! У любого Гнезда есть стереовизор – в Гнезде Кккаха, по крайней мере, их было навалом. Ведь марсиане не меньше нашего интересуются имперскими новостями, так?

– Так. Во всяком случае, старейшины.

– И если я возьму с собой Жезл, они об этом узнают. Если нет – тоже. А для них это важно, поскольку касается приличий. Ни один марсианин не покажется вне стен Гнезда или на какой-нибудь церемонии без Жезла. Да ведь они и раньше встречались с императором и, даю голову на отсечение, свои Жезлы на аудиенцию брали.

– Но вы же не…

– Вы забываете – теперь я именно марсианин!

Лицо Роджа приобрело слегка осоловевшее выражение. Я продолжал:

– Я теперь не только Джон Джозеф Бонфорт, я Кккахжжжер из Гнезда Кккаха. И, не взяв с собой Жезл Жизни, допущу непростительный промах… Если честно, не знаю даже, что будет, когда об этом станет известно; я еще недостаточно знаком с марсианскими обычаями. А если я беру Жезл, тогда я – марсианский гражданин, который вот-вот станет премьер-министром его величества! Что, по-вашему, скажут на сей счет в Гнездах?

– Кажется, я не продумал как следует этого вопроса, – задумчиво протянул Родж.

– Я тоже лишь сейчас сообразил, как только пришлось решать: брать ли с собой Жезл. Но неужели мистер Бонфорт не обдумал этого еще до усыновления?! Родж, мы уже поймали тигра за хвост – отступать некуда, только оседлать его – и вперед!

Тут пришел Дэк и тоже взял мою сторону, похоже, даже удивился, что Клифтону могло прийти в голову нечто другое:

– Будь уверен, Родж, мы создадим прецедент, и, сдается мне, далеко не последний в нашей карьере!

Взгляд его упал на Жезл.

– Эй! Ты хочешь кого-нибудь убить или просто стену продырявить?

– Да я же не жму ни на что.

– И на том спасибо. Он даже не на предохранителе. – Дэк аккуратно отнял у меня Жезл. – Повернуть кольцо и вдвинуть эту штуку в паз. Теперь он просто палка.

– Ой. Виноват.

Из гостиной меня препроводили в гардеробную и сдали с рук на руки шталмейстеру короля Виллема – полковнику Патилу. То был индус в мундире имперских космических сил, с прекрасной выправкой и непроницаемым выражением лица. Поклон, коим он меня встретил, был рассчитан с точностью до градуса: отображал он и то, что я скоро стану премьер-министром, и то, что таковым я пока еще не стал и что мой ранг хоть и выше, но все же человек я штатский и следует вычесть пять градусов за императорский аксельбант на его правом плече.

Заметив Жезл, он мягко сказал:

– Марсианский Жезл Жизни, не так ли, сэр? Любопытно. Вы сможете оставить его здесь, с ним ничего не случится.

– Жезл я возьму с собой, – ответил я.

– Сэр?..

Он заломил брови, ожидая, что я тут же исправлю эту очевидную ошибку.

Я перебрал в памяти излюбленные фразы Бонфорта и выбрал одну: ясный намек на излишнюю самоуверенность собеседника:

– Вы, сынок, свое плетите как хотите, а моего не путайте.

С его лица окончательно исчезло всякое выражение.

– Прекрасно, сэр. Сюда, будьте любезны.

У входа в тронный зал мы остановились. Далеко впереди стоял на возвышении пустой трон. По обе стороны прохода к нему томились в ожидании придворные и знать. Видно, Патил подал условный знак: заиграл гимн Империи, и все застыли – Патил навытяжку, словно робот, я – чуть ссутулясь, как и положено пожилому, перегруженному работой человеку, исполняющему свой долг, остальные – как манекены. Надеюсь, мы никогда не откажемся полностью от расходов на содержание двора – вся эта шикарно разодетая массовка создает незабываемое зрелище.

С последними тактами гимна к трону подошел Виллем, принц Оранский, герцог Нассауский, великий герцог Люксембургский, командор ордена Священной Римской империи, генерал-адмирал Вооруженных сил Империи, Советник Гнезд Марса, Защитник бедных и, Божьей милостью, король Нидерландов и император Планет и межпланетного пространства.

Лица его я разглядеть не мог, но атмосфера церемонии вызвала во мне теплую волну доброжелательности. Я не был больше противником монархии.

Отзвучал гимн, король Виллем сел, кивнул в ответ на поклоны, и толпа придворных немного ожила. Патил куда-то пропал, а я, с Жезлом под мышкой, начал восхождение к трону, хромая даже при слабом лунном притяжении. Все это здорово напоминало путь к внутреннему Гнезду Кккаха, разве что здесь я ничего не боялся. Было немного жарко, да звенело в ушах. Вдогонку звучала мешанина из земных гимнов – от «Короля Кристиана» до «Марсельезы», «Знамени, усыпанного звездами» и прочих. Поклон у первой линии, поклон у второй, и последний, самый низкий, прямо перед ступенями. Колен я не преклонил – это только дворянам положено, а простолюдины делят со своим сувереном его суверенитет. В театре и в стереофильмах это часто показывают неправильно, потому Родж мне все тщательно объяснил.