Но похоже, что мельницы правительства мелют еще медленнее, чем Сигруд себе представлял. Потому что он наряду с десятками других неряшливо одетых дрейлингов и континентцев беспрепятственно покупает билет и плывет через Южные моря в Наваштру без происшествий. Сайпурские чиновники даже не смотрят в его сторону. Возможно, Сайпур так сильно нуждается в умелых рабочих, что его не особенно волнует, если некоторые из них будут вредоносными агентами.

Попасть из Наваштры в Галадеш потрясающе просто. Все идущие вдоль побережья транспортные пути – будь то дороги, маршруты кораблей или рельсы – неизбежно поворачивают к Галадешу, второму по величине городу мира, бесспорной столице цивилизации. И хотя блокпосты и меры безопасности в Галадеше серьезнее, чем где-либо, они все же не настолько серьезны, как те, с которыми Сигруду приходилось справляться на службе сайпурскому Министерству иностранных дел, – и, удивительное дело, они не представляют никакой угрозы для него.

«Возможно, это общество, которое я никогда не мог себе представить, – думает он. – Возможно, это общество, где более или менее царит мир».

А потом он внезапно оказывается на месте. Он ходит по Галадешу свободно и беспрепятственно – по городу, который во многом определил его жизнь и бесчисленное множество других жизней. Потому что любой выбор, сделанный здесь – касайся он хоть войны, хоть торговли, – обязательно имел миллионы последствий и жертв.

Сигруд старается не озираться, пока идет по Галадешу. Его больше всего поражает, насколько город чист и хорошо организован. Мирград был шизофреническим, полуразрушенным бедламом, Вуртьястан лишь немногим превосходил форпост посреди диких земель, а Аханастан построили специально для обслуживания судоходного канала, создавая полупромышленное-полуурбанистическое подобие города.

Но Галадеш другой. Галадеш, в отличие от всех прочих городов, которые он когда-либо видел, осмысленный.

Это можно почувствовать, когда идешь, минуя квартал за кварталом. От изящных деревянных свай, на которых стоит множество домов, до сточных канав на улицах и извивов надземки все сделано не просто хорошо, но именно так, как надо. Галадеш, как убеждается Сигруд, это город инженеров, город мыслителей, город людей, которые не действуют опрометчиво.

Или, по крайней мере, действуют опрометчиво только на своей территории. В остальном мире, как известно Сигруду, все происходит иначе.

Он не может не удивляться тому, как город течет, как он дышит. Как выстроенные из камня старые коммерческие здания в центре превращаются в изящные жилые кварталы, где все дома стоят на столбах или сваях на случай затопления – ибо Галадеш построен на море и постоянно воюет с водой. Возможно, именно поэтому бо́льшая часть города кажется безукоризненно продуманной и спланированной. Или, возможно, сайпурцы, которые были в рабстве у Континента на протяжении веков, невероятно, немыслимо чувствительны к вторжению в чужую жизнь. Стоит заглянуть в газеты, и сразу видно: если кто-то где-то предлагает построить новое жилое здание, галадешцы сразу устраивают масштабные дебаты о последствиях и воздействии такого строительства, а также о том, приемлемо ли оно. Такое поведение кажется Сигруду немного излишне цивилизованным, потому что сам он – дитя культуры, в которой в споре обычно побеждал тот, кто кричал громче остальных.

Он сразу же берется за дело. В этом высокоорганизованном мегаполисе не требуется много времени, чтобы найти адрес. Нужное ему место – недалеко от центра Галадеша, в одном из самых богатых и престижных районов. Когда он добирается туда, то не видит дома за высокими деревянными стенами, но понимает, что попал куда надо, благодаря охранникам-сайпурцам у ворот – они в штатском, разумеется, но дрейлинг знает, как выглядят солдаты.

Сигруд ждет вечера, потом пробирается тайком через дворы соседних зданий. Никто его не видит, никто не удивляется. Это цивилизованные люди. У них нет необходимости следить за своей собственностью.

Притаившись по другую сторону стен, он ждет звука шагов или вздоха. Ничего не слышит. «Наверное, охрана только у входа, – думает Сигруд. – И это… удивительно глупо». Дрейлинг готовится, потом перепрыгивает через забор.

Он приземляется в очень аскетичном саду позади дома. В основном просто трава, камни и странный кустарник, обстриженный почти под ноль. В задней части дома раздвижная стеклянная дверь, и замок на ней совершенно непримечательный. Сигруд вскрывает его менее чем за полторы минуты, а потом проскальзывает внутрь.

Он сверяется с карманными часами. Уже поздний вечер. Она скоро вернется.

Он тихонько крадется через дом, находит глубокую тень на балконе над входом и ждет.

Примерно через час раздается звон ключей. Дверь открывается. Затем появляется старая женщина.

Она слегка сутулится, волосы у нее серовато-белые, кожа в морщинах от долгих лет на солнце и напряжения. У нее теперь есть трость, которую она использует с большим нежеланием, как будто кто-то приклеил ее к руке, и она не знает, как снять эту штуку. Он наблюдает, как она подходит к вешалке для одежды и вставляет трость в углубление на дне, бормоча: «Проклятая хреновина», а затем начинает длинный, медленный, сложный процесс – снимает пальто. Это требует времени, ведь у нее не просто явно болят суставы, но к тому же левая рука – протез, сияющий металлом от локтя вниз.

Сигруд смотрит на нее, не шевелясь и даже не дыша. Не потому, что боится, но потому, что даже не ожидал увидеть, какая она старая. Она вовсе не то стремительное, могучее существо, с которым он был некогда знаком и которое, казалось, могло пробить корпус линкора, стоит только захотеть. За тринадцать лет она стала кем-то другим.

Он смотрит, как она ковыляет в кухню, где наливает себе стакан бренди. Стоит у раковины, не спеша потягивает алкоголь. Но он чувствует: что-то изменилось в том, как она движется. Слишком напряженно, слишком осторожно…

Женщина опускает стакан.

– Если это не ты, Сигруд, – произносит она, – то я повернусь и начну стрелять.

– Это я, – отвечает он, выходя из тени. – Как ты поняла, что я здесь?

– Потому что ты воняешь, – говорит она. – Очень сильно. Как будто сидел в трюме корабля не одну неделю. Как оно, скорее всего, и произошло. Все честно, не правда ли? Ты меня унюхал в Вуртьястане…

Генерал Турин Мулагеш замолкает, повернувшись и увидев его. Ее лицо обмякает от потрясения.

– Клянусь морями, Сигруд, – шепчет она. – Взгляни на себя. Только взгляни на себя.

Сигруд смотрит на нее с балкона, не зная, что делать.

– Ты ничуточки не изменился, Сигруд, – тихо говорит она. – Не постарел ни на день.

* * *

Сигруд ждет в читальне, где за большими эркерными окнами открывается вид на хаотичный центр Галадеша. Дрейлинг не может перестать его рассматривать.

– Ах, – говорит Мулагеш, возвращаясь с бутылкой вина и двумя бокалами. – Впервые в Галадеше?

Он кивает.

– Очень славный город, – говорит Мулагеш. – Если ты можешь позволить себе жить здесь. Большинство не может. Этот треклятый дом, где меня поселили, – мне, мать твою, пришлось бы прожить свою жизнь десять раз кряду, чтобы его оплатить.

Он вежливо улыбается, не зная, что сказать.

– Итак, поведал ли тебе кто-нибудь, – небрежно продолжает Мулагеш, зубами вытянув пробку из бутылки вина и выплюнув ее на пол, – каким гребаным дурнем ты себя выставил, явившись сюда?

– Да. Включая меня самого.

– Но не сработало.

– Нет. Обстоятельства.

– Да уж, это должны быть особенные обстоятельства, мать их за ногу. Ты все еще в розыске, Сигруд. За то, что ты сделал, многие военные шишки хотели бы увидеть твою голову на блюде. – Она поглядывает на него, пока наливает бокал. – И мне трудно их винить.

– Да. Я понимаю.

– И что же с тобой приключилось за последние десять лет или сколько там? – спрашивает она, наливая себе.

– Ничего хорошего.

Она угрюмо смеется.

– Сомневаюсь, что это было лучше, чем случившееся со мной. Сидеть в Парламенте больше десяти лет, иметь дело с тупоумными идиотами…

– Наверное, это было лучше, – говорит Сигруд. – У тебя, скорее всего, имелась уборная.

– А-а. Ну да, конечно. Это, безусловно, позволяет взглянуть на вещи в перспективе. Итак, скажи-ка, каким образом ты сюда прокрался, не потревожив никого из моей службы безопасности?

Дрейлинг пожимает плечами.

– Тихонько.

Она хмыкает и вручает ему бокал.

– Ну да. Ты всегда был жутким шпионом, Сигруд. Приятно, что хотя бы одна вещь не изменилась. Но я подозреваю, что знаю, почему ты здесь.

Сигруд берет стакан и нюхает. Он не будет сегодня пить. Он должен быть начеку.

– Да. Шара.

– Ага, – говорит она. – Ага.

Мулагеш медленно, со стоном садится в кресло рядом с ним. Он наблюдает за ее движениями, подмечая, что левое бедро движется труднее правого – наверное, артрит.

– Ах, – говорит она, видя его лицо. – Время меня не пощадило, верно? Впрочем, кого оно щадит?

Сигруд не знает, что сказать. Он так часто представлял себе, как пройдет эта встреча, но теперь, когда все происходит на самом деле, слова покинули его.

– Но с тобой, конечно, оно обошлось по-доброму, – продолжает она, потягивая вино. – Ты совсем – ничуточки! – не изменился с той поры, как я тебя запомнила, Сигруд. И если ты пробрался сюда так, чтобы никто ничего не заметил, то и двигаешься ты весьма неплохо.

– Моя мать в старости была очень крепкой, – говорит он. – Ну, так мне сказали.

– Человека, который постареет так же хорошо, как ты, – отвечает Мулагеш, – я назову гребаным медицинским чудом.

От слова «чудо» он вздрагивает. Его левая рука пульсирует от боли. Он так близко к женщине, которая видела, как умерла его дочь… Воспоминания захлестывают его, их слишком много, и они слишком быстры.

– Как твои дела, Турин? – спрашивает он, чтобы сменить тему.

– Хорошо, как мне говорят. Когда политика Шары действительно начала действовать лет этак пять или шесть назад, я куда реже стала слышать «нет» и куда чаще «как мы можем помочь вам, министр». Такой вот радикальный разворот. Оказывается, людям нравится открывать границы, если это приносит им деньги. Может, они поблагодарят Шару теперь, когда она мертва. Конечно, если это не навредит их положению. Политики, что с них взять.

– Ты… лидер меньшинства?

– М-м, – она потягивает вино, – Верхней палаты Парламента. Но, говорят, в следующем году буду лидером большинства. Вот забавно, правда? Полагаю, мне придется куда чаще беседовать с иностранными делегатами. – Она бросает на него взгляд. – Кстати… Хочешь знать, как дела у Хильд?

Сигруд моргает, озадаченный упоминанием своей жены.

– Ты с нею связывалась?

– Она была торговым канцлером Соединенных Дрейлингских Штатов. Я не смогла бы избежать разговора с нею.

– Д-да… наверное.

– Вообще-то она только что ушла в отставку. У них там все хорошо, так что ей больше нет нужды работать смотрителем, как она сама выразилась. – Мулагеш опять бросает на него взгляд. – Она снова вышла замуж. Полагаю, ты должен это знать.

– Понятно. Я об этом думал. – Он трет рот, его лицо слегка озадачено. «Как странно слышать о жизни твоих любимых на брифинге». – Она… ну, как бы сказать… счастлива?

– Думаю, да. У нее появились новые внуки.

Сигруд сглатывает.

– Карин?

– Наверное. У тебя ведь была только она и… и Сигню, правильно?

Он кивает, чувствуя себя странно – как будто какой-то чужак нарядился в его тело.

– У Карин уже пятеро детей, – говорит Мулагеш. – Четыре девочки и мальчик.

Он выдыхает.

– Это… немалое потомство.

– Да. Как-то так. – Она медлит, потом с теплотой спрашивает: – Хочешь, разузнаю, нельзя ли достать их фотографии для тебя?

Он долго думает. Потом качает головой.

– Нет?

– Нет. Это сильно усложнит то, что я собираюсь сделать.

– Что ты имеешь в виду?

– Сайпур не позволит мне вернуться, – говорит он. – Так что мне нет необходимости знать о таких вещах. Потому что у меня их никогда не будет.

Неловкое молчание. Мулагеш потягивает вино.

– Она с тобой связывалась, Сигруд?

– Кто? Хильд?

– Нет. Шара, конечно.

– Нет, – говорит он. – Я узнал, что она мертва, из вторых рук.

Мулагеш медленно кивает.

– Итак… Ты не знаешь, что она делала на Континенте?

– Нет. – Он выпрямляется в кресле. – А что? Ты знаешь?

Она безрадостно улыбается.

– Нет. Понятия не имею. Хотела бы знать. А ведь я спрашивала. Она не пожелала рассказать. Кажется, думала, что это поставит мою жизнь под угрозу. Что, учитывая случившееся с нею, могло быть правдой. Единственное, что она мне сказала… как же она выразилась… ах, да. Она сказала, цитирую: «Весьма вероятно, что однажды тебя навестит Сигруд».

Сигруд удивленно моргает.

– Она сказала, что я приду к тебе?

– Правильно. Я ничего не поняла. Ты же был преступником. Но она сказала, что, если ты ко мне придешь, я должна передать сообщение, но я полагаю, ты понятия не имеешь, что бы это могло быть, верно, Сигруд?

Он ошеломленно качает головой. Он такого совершенно не предвидел.

Мулагеш задумчиво глядит в пустоту.

– Значит, Шара знала, – говорит она. – Должна была знать, что ее могут убить. Должна была знать, что ты услышишь об этом. И придешь ко мне. В конечном счете. – Она издает глухой смешок. – Умная малышка. Она находит такие восхитительные способы заставить нас всех делать ее грязную работу за нее, даже из могилы.

– Что за сообщение?

– Очень простое, – говорит Мулагеш, – и очень запутанное. Она сказала, что, если ты однажды придешь ко мне, я должна передать, чтобы ты защитил ее дочь. Любой ценой.

Сигруд на миг застывает. Потом раздраженно трясет головой.

– Но… но я потому и пришел сюда, – говорит он. – Я пришел к тебе, чтобы узнать, где Татьяна Комайд!

– Ты не дал мне закончить, – резко отвечает Мулагеш. – Дело в том, что никто не знает, где Татьяна Комайд. И, по-видимому, не знал в течение нескольких месяцев.

– Что?

– Что слышал. После убийства разыскать Татьяну было государственным приоритетом, но усадьба Комайд оказалась совершенно пустой. Похоже, Шара распространяла идею о том, что ее дочь живет в усадьбе… но это было далеко от истины. И сейчас начнется путаница. – Мулагеш подается вперед, болезненно кряхтя. – Гребаный артрит… Просто дерьмо, когда тело восстает против тебя. Ну да ладно. Шара велела мне передать, чтобы ты защищал ее дочь, но еще Шара сказала, что ты найдешь ее дочь у той единственной женщины, с которой она разделила свою любовь.