– Ральфа я им не отдам!

– That’s right. Если что, я им заплачу. Хотя, по справедливости, они должны нам заплатить за моральный ущерб.

Вероника зевнула, прикрывая рот. Наверное, специально, чтобы продемонстрировать пренебрежение к интересам семьи бывшего жениха.

– Да. Пора спать. Нам осталось всего ничего для сна!

Я встал и подбросил в камин дров.

– Иди в спальню и разбирайся там сама как можешь.

Я подал ей найденный фонарик.

– Свежее белье найдешь в сваленной в углу куче – я не успел еще всё разложить по шкафам.

Отправив Веронику, я собрал грязную посуду и хотел было ее мыть – вода в вёдрах согрелась.

– Вероника! Я совсем забыл – тут два ведра горячей воды! Можешь сполоснуться в ванной…

Но Вероника уже не отзывалась. Не переменив белья, она нырнула в мою постель, в которой я и сам по забывчивости ни разу не спал, предпочитая спальный мешок, раскинутый у камина. Так было душевнее и теплее, как в лесу у костра.

Я задумался, стоя у порога спальни – мыть ли посуду или тоже отправиться спать?

А если спать, то где? Растягиваться как собаке у камина или идти в холодный сырой кабинет на диван?

А может попробовать сунуться к теплой Веронике? Она явно показала свою симпатию ко мне во время застольного диалога! Но это противоречило моей недавно произнесенной речи о свободе и неприкосновенности личности и моей декларации о собственном нейтралитете и непосягательстве на ее тело! Вот дурак – сам себя загнал в угол пьяным словоблудием!

Рядом со мной нарисовался Ральф, вдумчиво вглядываясь в меня и как бы соображая, не задумываю ли я что худое против его хозяйки?

Такое бдение-наблюдение сбило с меня и без того робкое желание совершить подвиг и я решил ретироваться. Но тут раздался голос Вероники:

– Иди сюда! Я не люблю, когда стоят в дверях.

– Ты мне или Ральфу?

– Тебе! А Ральфа уложи около камина. Завтра сделаешь ему конуру.

Я хотел было сказать, что завтра и без того будет много дел, но передумал. Не время было дискутировать на эту тему – всему своё время!..

Поутру мы проснулись от лая собаки внутри дома и тарахтенья трактора за окном. Прежде чем вставать и надевать портки, я прильнул было в приливе сокровенной благодарности к Вероникиной шее, но она уперлась руками в мою грудь, не грубо, но решительно отстранив от себя и давая понять, что нежности ей не нужны.

Обиженный и сердитый, я вышел на крыльцо, придерживая застрожившегося Ральфа за ошейник. Обычно веселый и жизнерадостный Мордвин на этот раз тоже выглядел хмурым и озабоченным.

– Что случилось?! С чего это ты так закручинился?

– Пафнутия сильно избили. Алевтина скорую вызвала и милицию. А в твоей комнате окно разбили.

– Это я слышал.

– Тебя допрашивать будут. И Веронику тоже. Ребята просили, чтобы вы не говорили, что они вас преследовали.

– Да? И что взамен?

– Стекло они вставят. Дверь починят. А самое главное – трогать вас больше не будут! Живите себе спокойно и не бойтесь!

– Большое человеческое спасибо! Только мы и так не боимся – отбоялись уже.

– Осторожность всё таки нужна. Пацаны в это дело уже точно впрягиваться не будут, но Гриня с Кексом притихнут только на время. Так что шибко не расслабляйтесь.

– Постараемся… А как там Пафнутий?

– Пафнутий как всегда будет молчать.

– Я не про это! Что с ним в смысле физического состояния?

– Живой… Что с ним сделается? Дело привычное – заживет как на собаке! Его часто поколачивают.

– Потому и поколачивают, что не боятся наказания.

Мне стало тоскливо.

– Ладно… Сваливай доски и поедем отмазывать юных ублюдков!

– Ты же хотел вручную разгружать?!

– Перехотел! Жизнь привнесла свои коррективы в моё домохозяйственное настроение.

Ральфа мы оставили дома. Взяли с собой только документы.

Милицейский допрос был чистой формальностью. По всему было понятно, что до нас был серьёзный разговор с более солидными людьми, которые всё уже определили. Я в свою очередь не порывался открывать душу и загружать ответственных людей ненужной информацией из опасения нечаянно угодить самому ногой в жир. Про Пафнутия вообще не спрашивали, будто его и не существовало. Видимо, одинокий инвалид был совершенно неинтересен как бесперспективный в смысле возможных гонораров. Разошлись мы учтиво – с чувством исполненного долга.

Передав Веронике эстафету для продолжения процедуры беспристрастного дознания, я отправился к комендантше. Та была грустной и тихой. Рассказала в какую больницу отвезли Пафнутия. Я решил немедленно туда съездить.

– А как его фамилия!

– Пафнутьев.

– А имя?

– Пётр. Пётр Фёдорович.

– Понятно… Спасибо. До свидания!

Комендантша вместо ответа как бы всхлипнула и махнула рукой.

Мы вышли с отпущенной дознавателями Вероникой на свободу и пошли в сторону центральной площади, где были сосредоточены магазины, администрация и разные конторы. Девушка неожиданно просунула мне руку под локоть и плотно прижалась.

«Показушница!» – сердито подумал я, понимая, что ей хочется позлить деревенских обывателей, которые прильнули к своим окнам. Но вновь ощущать ее сильное тело, пусть и в такой интерпретации близости, было приятно, и я, смягчившись, спросил:

– Послушай, Вероника, а ты не знаешь где живёт вчерашний пацан?

– Иван?

– Да.

– Здесь недалеко. Мы будем мимо проходить.

Иван стоял у своей калитки, будто ожидал нас.

– Здорово, Иоанн! Спасибо, что помог Андрею погрузиться!

– Здравствуйте!

Я освободился от Вероники и, подойдя к калитке, протянул ему руку. Ответная рука была забинтована в запястьи. Я вспомнил свой вчерашний шаолиньский удар.

– Болит?

– Не очень. Опухла, правда.

– Как же ты вчера мотоцикл вёл? И доски сегодня грузил?

– Ничего страшного. Вчера в горячке и не чувствовал, а сегодня я в основном левой поднимал, а правой только придерживал.

Геройский парень! Вот таким, наверное, был и Александр Матросов – сначала хулиганом, а потом грудью на дзот бросился!

– А я грешным делом хотел было тебя попросить, чтобы отвёз нас в больницу.

– Так у меня и прав нет! Я ведь только по полям гоняю.

– Ясно. Придется на автобусе. Заодним и график лучше изучим.

– Можно Андрея попросить. Да он и сам хотел Пафнутию харчей отвезти – там ведь сейчас кормят одним овсом как лошадей.

– Овсяной кашей? Ну это не самая плохая еда, вообще-то! Даже наоборот. Просто мы к ней не привыкли.

Иван пожал плечами. В его возрасте я тоже терпеть не мог овсянку.

– Так я побегу к Андрею, а вы подождите здесь!

– Мы будем ждать у совхозной конторы! – уже вдогонку крикнул я стремительному пацану.

Мы продолжили свой путь как и прежде под ручку. И чем ближе мы приближались к людному месту, тем теснее ко мне прижималась Вероника.

Тогда я подумал, раз уж девушке так хочется подразнить публику, может мне стоит её обнять за талию, чтобы усилить эффект близости. Но она почувствовала возникшую у меня вдруг креативную мысль и сильно стиснула пытавшуюся освободиться руку, полагая, видимо, что это будет перебор.

Когда мы, наконец, появились на центральной площади, женщины, судачившие у магазинов и на автобусной остановке, сразу замолчали и вытянулись, как сурикаты. Курившие мужики, напротив, добродушно улыбались, а кто-то из них даже ободряюще подмигнул.

Веронику от такого зрительского внимания повело. То, что она не позволила мне сделать сегодня утром в удобном для этого месте, она сделала сейчас, на миру.

Резко повернув меня к себе, она прижала мою голову к своей голой шее, так, что я чуть не задохнулся. Потом также резко оттолкнула.

– Я скоро, миленький!

И побежала в контору увольняться. А я тёр шею и удивлялся её силе: как мне всё таки повезло – такая и коня на скаку остановит, и пьяного мужика из горящей избы вытащит! А еще я подумал: раз мы сейчас едем в райцентр и при документах, то может есть смысл сразу подать заявления в загс – пусть нарожает мне законных сыновей, чудо-богатырей, с которыми я осуществлю заветную мечту о конном заводе!

Наверное, в этот момент моё лицо приняло такое блаженно-глупое выражение, что наблюдавшие неотрывно женщины в негодовании отвернулись.

Синий «Москвич» Андрея Мордвина появился в тот самый момент, когда из конторы выскочила неправдоподобно счастливая Вероника, помахивая трудовой книжкой.

– Первый раз вижу её такой! – сказал вышедший из машины Андрей, закуривая сигарету.– Это ты её так осчастливил?

– Почему бы и нет? Я освободил её из плена! – с пафосом ответил я. А сам подумал, какие всё-таки женщины все артистки, даже такие твердокаменные, как Вероника!

Мы сели на заднее сидение. На переднем, рядом с водителем, находился Иван.

– Ты тоже с нами?

– Да. За одним мамку проведаю.

– А вы не боитесь, господа-товарищи, на глазах добропорядочной общественности водиться с презираемыми изгоями?

– Не боимся! Мы сами стали изгоями, – нервно отвечал Андрей, безуспешно пытаясь завести мотор. – Супруге с утра добрые люди доложили о моих вчерашних блужданиях в поисках истины!

– In vina veritas? Ты это имеешь ввиду?

– Кабы только это!

Чувствовалось, что ему тяжело и физически, и морально. Я переключился на Ивана.

– А у тебя как дела, Ваня?

– Нормально. Пацаны даже рады, что я отвёз вас домой. Говорят, от греха всех сберёг.

– Ну, и слава богу! Значит, будем жить дальше!

Старенькая машина наконец завелась и рванула вперед. Мы закачались на ухабах. Для удобства и по логике развития предыдущего представления, я поднял руку, чтобы обнять Веронику за плечи, но она тут же отодвинулась к другому окну.

Андрей заметил это в своём зеркальце и ободрюще-иронически подмигнул: дескать, крепись, паря, все они ведьмы!

Ехали молча. Я размышлял на банальную тему, что весь мир театр и все мы в нём актёры. А может не все? Иван, например, разве играет? Да и все остальные, находящиеся в машине, если и играют, то нарочито, пародируя окружающий мир и не собираясь казаться лучше, чем они есть.

Может, поэтому судьба со стремительно развивающимися событиями так быстро скомпоновала нас в команду единомышленников.

Когда мы въехали в райцентр, я попросил Андрея подъехать к местному рынку. Вытащив из кармана довольно крупную купюру, я попросил Веронику сходить на базар вместе с Иваном за продуктами для передачи матери и Пафнутию. На её безмолвный вопрошающий взгляд, ответил, что может расстреливать всю сумму – излишки заберём с собой. Пожав плечами, она, наконец, сообразила, что мне нужно поговорить с Андреем наедине.

Лишь только они отошли на несколько метров, я сразу огласил свою идею:

– Хочу пожениться с ней! Как ты на это смотришь?

– Так скоро?! – горько усмехнулся Андрей. – Ты ведь толком её не знаешь! Она срок мотала за что-то ужасное. Отрубит тебе ночью голову топором и всё! Сам видишь, какая она непредсказуемая.

– Чего это ты? Зачем ей отрубать мне голову? Я ведь её друг-спаситель!

– Друг-спаситель! Сегодня друг, завтра враг. Заведешь какую-нибудь кралю на стороне и тебе капец! Вероника такое не потерпит, – настойчиво и горячо убеждал меня Андрей. – Я думаю, она и сама это понимает, поэтому держит тебя на дистанции, – вспомнил, наверное, как она отстранилась от меня в машине. И уже улыбаясь, добавил: – Это, кстати, и в твоих интересах – сохранишь статус свободного человека!

А ведь верно. Всё верно. Андрей временами бывает страшно умным – он из той редкой породы трактористов, воспетых Борисом Гребенщиковым, которые могут и пива напиться, и Жан-Поля Сартра лелеять в кармане замасленной телогрейки. Одним словом, с женитьбой на Веронике я решил повременить, почему-то самонадеянно не сомневаясь в её согласии.

В больнице мы разделились на две группы: Иван с Андреем пошли проведать его мать, а мы с Вероникой направились к Петру Фёдоровичу Пафнутьеву. Когда он нас увидел входящих с продуктами, губы его, вздутые как у негра, затряслись, а из глаз с припухшими веками потекли безмолвные слёзы.

Мне всегда были чужды сантименты, особенно когда плачут мужчины. Но тут при виде одинокого безобидного старика, на теле которого пьяные юные отморозки отрабатывали лихие удары, не смог удержаться от нахлынувших эмоций и взявшись за его шершавую мозолистую руку, неожиданно для самого себя выпалил:

– Пётр Фёдорович! А ведь мы приехали за тобой… Я пойду сейчас к врачу и договорюсь, чтобы тебя отпустили с нами. Ведь у тебя нет никаких переломов?

Пафнутий еле заметно помотал головой.

– Вот и отлично! Я пошёл, а Вероника побудет с тобою.

Врач сразу дал согласие, сказав что внутренние органы и кости у старика целые, и нуждается он сейчас прежде всего в человеческом участии и добротной еде. Я пообещал обеспечить тем и другим. Врач вызвал сестру-хозяйку и распорядился выдать стариковские одежды.

По дороге домой выяснилось, что помимо статуса пенсионера Пафнутий числился кочегаром и рабочим по уходу за зданием общежития. Я пошутил, что пафнутьевская пенсия даст нам возможность быть вольными птицами, а из кочегаров придется уволиться: «Хватит тебе работы и на нашей усадьбе!»

Мы вновь заехали в поселок Бухалово, забрали стариковские шмотки и прочий его небогатый скарб и отправились в отдел кадров. В приемной администрации мне пришлось самому написать за старика заявление, потому что правая кисть у него вышла из строя и сильно припухла. Оказывается, на этот раз он дал в силу своих возможностей отпор юным негодяям, за что и был сильно избит.

Подпись под заявлением он всё-таки должен был поставить сам. Наблюдая, как превозмогая боль и морщась, он кое-как карябает больной рукой каракули, я вспомнил: " Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»…