Шуба

Утром обнаружилась пропажа шубы. Переворошив на вешалке свой пуховик со сбившимися в подол остатками пуха и слипшимися подкладкой и верхней тканью, мужнину осеннюю куртку, так и не убранную на зиму, дочерины шмотки, среди которых тут же пижама (вот паразитка!), увидела ее старенькое пальтецо, сообразила: все ясно, нацепила мою шубу и ушла в школу!

Посидела в угрюмом оцепенении, вздохнула: в чем-то надо идти в университет. Откорябала лед с оконного стекла, сквозь утренние сумерки разобрала на уличном термометре: минус двадцать пять. Ого! В пуховике только мусор выносить, где-то еще было зимнее пальто, так называемое «марлевое», но если между протершимся драпом и ватином вставить и приметать полиэтиленовый пакет, то продувать будет меньше. Кое-как придала себе социально-приемлемый вид, надела на лицо выражение типа все нормально и шагнула в декабрьскую темень.

Вечером с ноющим сердцем приступила к разборкам с дочерью:

– Ты что, совсем нюх обморозила?!

Молчание.

– Я тебя спрашиваю?!!

– Тебе чё надо?

– Я сегодня позорилась перед студентами в этом вторсырье, там что ни студентка, то в чернобурке, а я как старьевщица!

– Ну так купи себе чернобурку!

– На какие шиши?

– У отца возьми.

– Что значит возьми! Он их что, печатает?

– Да ладно прикидываться-то.

– Это на черный день!

– Ну вот, считай, что настал.

Это точно, настал. Сначала в пятнадцатилетнюю прорву-дочь улетала вся косметика, потом пошли платья-костюмы, а вот теперь до шубы добралась! Слава тебе, Господи, что размер ноги разный! Деньги, конечно, у мужа есть, даже в долларах, и ни на какой черный день они лежат, а на поездку за четыре тысячи километров, куда он периодически срывается к своей тайной подруге, только тайну эту она давно уже знает, а делает вид, что не знает, лишь потому, что не знать безопаснее. Она привыкла уже закрывать свои слишком зоркие глаза то на одно, то на другое и жить сегодняшним днем, решая проблемы по мере их поступления. Вот проблема и поступила – настала зима, дочь выросла, на дворе девяностые, а молодость проходит почем зря: ни мужа, ни денег, ни, следовательно, шубы. Горькие слезы.

– Ма-ам, ну что ты, мне же тоже надо в чем-то ходить! А тебе твоя шуба и так уже мала, да и вообще стыдно тридцатипятилетней женщине ходить в мутоне, да ладно бы полированный мутон, а то так себе, овчина…

Что б ты понимала, овчина! Эту шубу в восемьдесят девятом мать, твоя бабка, привезла из Баку, тогда только там и можно было их купить, да еще такого маленького размера, сорок второго. Да разве детям объяснишь, как что достается!

Она тогда как раз загремела в больницу с аппендицитом, прямо на первое мая, кругом все в зелени, а она буквой зю с торчащей из правого бока трубкой. У матери путевка в кои веки, она и на самолете-то ни разу не летала, а теперь разрывается между материнским и общественным долгом, летит весь ее спетый-спитой коллектив, душой коего она является, деньги с книжки уже сняла на три шубы, одну себе, вторую дочери, а третью – окупить поездку, но провезти можно только две, стало быть, третью провезет одна из товарок, которая не наскребла денег на комплект.

Сидит у больничной кровати с амбивалентным лицом, да поезжай ты уже, что толку тут сидеть! Операция уже сделана, ненужный воспалившийся отросток отрезан, а отрезать бы надо другой ненужный отросток, которого сколько ни корми, а он все одно в лес смотрит, за четыре тысячи километров. Пришел после операции навестить: что это ты непричесанная и без макияжа? Засунула немытую голову под холодный кран прямо в раковину в палате, в мае горячую воду отключают на профилактику, навела марафет. А, что об этом вспоминать… Ну и поехала, и привезла три шубы, одна вот она, на драку собакам, хотя за семь лет и маловата стала, и вытерлась на сгибах, однако прослужит еще сто лет. Да, овчина, да, сейчас такие уже не носят, а носят нутриевые, а уж если совсем шикарно – то из енота, крашеного под чернобурку, но это уж так, помечтать…

– Ма-ам, а ты скажи ему, что на послезавтра минус тридцать пять обещают, и что теперь, околеть? Ну а как же закон, что все в семье общее? Ма-ам, а ты возьми у него деньги да купи сама, что ты, не знаешь, где они лежат? А потом скажешь, какая разница?

Кого вырастила, твою мать! Я такая не была. Я попросить-то боялась, входила в положение. Хотя, если посмотреть, то с какого перепугу входила в их положение? Отец как-то привез из командировки калымных денег, развернул пачки, устроил дождь из новеньких рублей, купил матери сапоги, капроновый платок, пальто кримпленовое, а вечером напился, взял топор и разрубил все покупки на кусочки. На другой день купил все то же самое заново, только на пианино уже не хватило, мать сослалась на то, что дочери не захотелось учиться в музыкальной школе, вроде как та обронила, что не больно-то и надо, так и порешили. Потом эти слова мать часто пересказывала («а моя сказала, что в музыкальную школу не пойдет, так что я буду зря деньги тратить на пианино?»), порубленные сапоги стали домашними тапками, а платок, восстановленный вручную из неровных кусков швом через край, тоже зачем-то был сохранен, попадался иногда на глаза, напоминая о той единственной большой отцовской зарплате. Так что денег не было, надо было входить в положение родителей и обходиться как-нибудь тем, что есть.

Эта уродилась другая неизвестно в кого. Надо ей – взяла без спросу и пошла, на мать наплевать. А, может, так оно и надо? Всю жизнь входишь в чье-то положение: сначала родителей, чтобы, не приведи Господь, их не расстроить (а на самом деле не разозлить), теперь мужа, дочери… Может, эта пятнадцатилетняя выдерга права, взять да и вытащить у него из внутреннего кармана заначку, все равно уйдут той!

Где-то читала про созидающее видение, что надо представить, чего хочешь, и начать творить в своем воображении. Вроде как энергия следует за мыслью, и если о чем-то думаешь, то оно сбудется. Только представлять нужно во всех деталях: как эта шуба сидит на тебе, как ты проходишься с надменным лицом (в духе манекенщиц в журналах «Мода») мимо коллег-мужчин, как обзавидуются тетки в университете. Не верится, что такая фигня действует, только расстраиваться лишний раз. Надо подумать лучше про что-то более реалистичное: например, поставить на двойной ватин пальто и доходить эту зиму, а там… А что там? А про «там» думать еще опаснее.

Муж позвонил в дверь, внутри похолодело. Открыла, впустила с мороза, видимо, как-то отличалась от себя обычной:

– Что-то случилось?

– Поешь сначала, потом поговорим.

– Давай уже, не томи!

– Мороз обещают, шуба нужна.

– Сколько?

– Не знаю…

– Ну так узнай!

Мужья никогда не должны знать, что сколько стоит. Если мало – набавить, если много – убавить, главное – сбить со следа, запутать, чтоб была возможность выкроить разницу, которую сберечь и потом с ее помощью свести концы с концами, а то и вообще дерзнуть – тайком купить то, о чем давным-давно мечтала – купальник или сумочку. Этому женскому искусству выживания не учатся специально, оно в крови. Если шуба стоит шестьсот баксов – проси семьсот, разница не так заметна, зато хватит на приличную меховую шапочку. Если же сваляешь дурака и попросишь ровно столько, сколько нужно – забудь о шапочке раз и навсегда: насчет шубы он проявит благородство, шуба жене – это классика, дань неписаному закону, который мужчина, скрепя сердце, соблюдает. Но если через неделю, обнаружив, что шубу не с чем носить, заикнешься о шапочке – навлечешь на свою голову громы и молнии.

Короче: выдох, пауза, звонок по телефону подружке якобы про стоимость шубы (которая давным-давно известна и зависит от того, какова сумма мужниной заначки, тоже хорошо известная), и продолжение диалога, теперь уже недолгое ввиду того, что супруг надуется и уставится в газету (поездка к его тайной подруге под угрозой). Баксы переложены из внутреннего кармана его пиджака в специально пришитый к нижнему белью карман, откуда завтра будут со вздохом выпороты в женском туалете холла известной гостиницы, переоборудованного в меховую ярмарку. Шуба будет нутриевая, и она откроет новую эру в жизни этой семьи – женщине достаточно одной-единственной победы для научения, одной-единственной, чтобы решить: лучше бояться и сделать, чем бояться и НЕ сделать. И так теперь будет всегда: и когда она, обмирая от ужаса, проявит свою осведомленность об иногородней подруге мужа, и когда в результате останется вдвоем со старшеклассницей-дочерью, без работы и без денег, и будет в панике браться за все предложения и как-то даже успешно справляться с ними, пока не обнаружит, что давно уже востребована как профессионал, и когда, мучаясь ночными кошмарами, купит свою первую квартиру… Ужас и ужас. Но не УЖАС!!! же…

12.09.07

Три георгина

Она по темноте возвращалась за город в полном автобусе, уже начиная трезветь после вечеринки. Он ехал с сыном-подростком и изредка бросал на нее взгляды. Ей не понравился: обросший, неухоженный, лысеющий. Место на заднем сиденье освободилось, и он, вместо того чтобы уступить ей, поспешно посадил на него своего сына. Она фыркнула от такого хамства, так как не сразу догадалась, что этот маневр ему понадобился, чтобы заговорить с ней без помех. И когда он приблизился к ней со словами: «Так поздно и без охраны», – отбрила: «Каждый думает, что если красивая женщина едет одна, то с ней можно заговаривать в общественном транспорте».

Той же ночью, увидев в зеркале его холостяцкой квартиры свое похмельное лицо с расплывшейся под глазами тушью, она поняла, что слова про красоту сильно преувеличены. Однако, как потом он ей признался, именно они его заинтриговали: надо же, ничего особенного и такого высокого мнения о себе.

Это первое свидание не удалось: слишком уставшие были оба, за тонкой стенкой то ли спал, то ли притворялся, что спал, его ревнивый сын; два чужих неустроенных человека, сегодня пусть будет как будет, а завтра каждому своей дорогой.

Тем не менее, в выходной он купил три красных георгина и отправился по сентябрьской хмари в частный сектор на поиски адреса, который она все-таки оставила, уходя. Дверь открыла молодая женщина с огромными глазами, и он непроизвольно извинился, думая, что ошибся адресом. И тут же был ошеломлен, узнав в красавице свою давешнюю усталую знакомую. И в этом ошеломлении пребывал все то время, пока она переезжала со съемного жилья в его квартиру, пока они подавали заявление в ЗАГС и пока он не поверил, что это не мираж, что эта на десяток лет младше его, образованная, со вкусом одетая женщина – его жена. А она обнаружила, что вышла замуж за разведенного аспиранта, без пяти минут кандидата наук, владельца хоть и пустой (благородно все оставил жене после развода), но зато собственной однокомнатной квартиры. В его отсутствие она поила чаем подруг среди оклеенных его диссертацией стен, и те вздыхали, приходя к выводу, что их ранние браки вовсе не победа, и им на ум приходили выражения народной мудрости вроде «цыплят по осени считают» и «хорошо смеется тот, кто смеется последний».

Однако в ранних браках есть все-таки свои положительные стороны, к примеру, та, что молодые начинают с чистого листа, и если испачкают лист чем ни попадя, то претензии только к себе. Люди пожившие, вступив в брак, вынуждены разгребать чужое. Так, однажды в дверях ее нового жилища, неведомо откуда узнав адрес, нарисовался некто, о ком мрачно шутят: «нашелся тот, кого вы не теряли». Диалог происходил на пороге и больше состоял из монолога с его стороны, а от нее в ответ были остановившийся взгляд и побелевшие губы. Тем не менее, вечером возвратившийся с работы супруг обнаружил в почтовом ящике записку, не оставляющую разночтений: «Я увидел тебя. Теперь мне есть, чем жить», и это ознаменовало новый этап в семейной жизни молодоженов.

Она тоже недолго праздновала свой триумфальный переход от неприличного положения невостребованной девы-перестарка (двадцать восемь лет!) к высшей ступени в женской социальной иерархии – браку с устроенным опытным мужчиной. Дело в том, что сын-подросток, проживавший с отцом временно (отсюда и благородство – разменять квартиру со всеми удобствами в пользу бывшей жены с ребенком), по таинственной причине не переехал к своей матери, уже беременной в новом браке, а остался с отцом и вступил в пубертат со всеми вытекающими: черепом с перекрещенными костями на дверке письменного стола, холодильником, перманентно опустошаемым им и его варварами-одноклассниками, зубодробильной магнитофонной музыкой, интонациями, с пол-оборота вызывающими бешенство у самого чадолюбивого взрослого. Она тоскливо искала в квартире место, откуда не будут пропадать ее сигареты, купленные в тяжелую годину эпохи развитого социализма либо по талонам, либо по баснословным ценам у фарцовщиков, и расклеивала объявления об обмене куда угодно, только на большую жилплощадь с изолированными комнатами.

Почему-то их брак никак не мог ограничиться только ими двумя, уставшими пилигримами, желавшими только одного – покоя, заботы и отдохновения, все время другие люди вклинивались, заставляя их оправдывать социальные ожидания. От него требовалось закатить ей сцену ревности по поводу ее прошлой жизни, которая бурно протекала сначала в студенческих общежитиях и стройотрядах, потом в съемных квартирах молодого специалиста по распределению, так что отголоски в виде непрошенных визитеров долго еще будут аукаться, бросая тень и на него, ничего не подозревавшего мужа. А она должна была взять на себя роль молодой мачехи, которая изображает из себя добрую мать до того момента, пока подавленная субличность не выйдет из-под контроля и не проглянет наружу.