Старый дом, куда я поселил Ли Меллона, оказался, как ни странно, вполне пристойной резиденцией для генерала Конфедерации из Биг-Сура – генерала, который только что с успехом провел небольшое сражение в кустах у тихоокеанского побережья.
Дом принадлежал обаятельному дантисту-китайцу, но в прихожей часто шел дождь. Дождь проникал внутрь сквозь разбитые окна на крыше, затапливал прихожую и коробил паркет.
Появляясь в доме, дантист первым делом надевал поверх костюма синий комбинезон с нагрудником. Он держал его в каморке, которую мы называли «инструментарием», хотя в ней не было никаких инструментов, кроме висевшего на крюке комбинезона.
Дантист-китаец надевал комбинезон для того, чтобы собрать плату. Это был его мундир. Наверное, в другие времена он был солдатом.
Мы показывали ему дыры в крыше, из которых шел дождь, лужи и длинные подтеки по всей прихожей и кухне, но он отказывался в ответ на это совершать какие бы то ни было телодвижения.
– Поди ж ты, – философски говорил он, после чего спокойно направлялся в «инструментарий», снимал фартук и вешал его на крюк.
В конце концов, это был его дом. Чтобы купить его, дантисту-китайцу пришлось выдернуть тысячи зубов. Очевидно, ему нравились лужи, а мы не возражали против низкой платы.
Это было несколько лет назад – задолго до то, как Ли Меллон устроил себе в Сан-Франциско штаб-квартиру, в старом доме уже обитала очень интересная группа поселенцев. Я жил на чердаке в одиночестве.
Комнату прямо под чердаком занимал бывший учитель музыки шестидесяти одного года от роду. Он был испанец, и вокруг него, словно флюгер вокруг железного прута, вращались традиции и устои Старого Мира.
Он был кем-то вроде управляющего. Он взял на себя ответственность так, как кто-нибудь другой подобрал бы на улице мокнущий под дождем пиджак, решив, что он вполне подходящего размера, и если его высушить, будет смотреться вполне по моде.
На следующий день после того, как я поселился на чердаке, старик явился ко мне и сказал, что сходит с ума от шума. Он сказал, чтобы я немедленно собирал вещи и проваливал. Он сказал, что когда сдавал мне чердак, то понятия не имел, что у меня окажутся такие тяжелые ноги. Он посмотрел на мои ноги и сказал:
– Они слишком тяжелые. Им здесь не место.
Когда я снимал у старого пердуна чердак, я тоже об этом не подозревал. Чердак, по всей видимости, пустовал уже несколько лет. Все эти годы там стояла тишина, и старик, наверное, думал, что над ним находится пасторальный луг, где ветерок нежно обдувает головки полевых цветов, у ручья растут деревья и порхают птички.
Пришлось подкупить его слух фонограммой Моцарта – что-то с пастушьим рожком, – и это подействовало.
– Люблю Моцарта, – сказал он, мгновенно облегчив мне жизнь.
Он улыбался под музыку, а я чувствовал, как мои ноги становятся все легче и легче. Я тоже улыбался. Я теперь весил чуть больше семнадцати фунтов и танцевал, словно гигантский одуванчик у него на лугу.
Через неделю после Моцарта старик отправился в Испанию в отпуск. Он сказал, что уезжает всего на три месяца, но мои ноги не должны прекращать свое движение к тишине. Он сказал, что у него есть способ все узнать, даже если его самого нет на месте. Это прозвучало весьма загадочно.
Но отпуск оказался дольше, чем он планировал, потому что, возвращаясь в Нью-Йорк, старик умер. Он умер на площадке трапа, в двух шагах от Америки. Он не смог до нее добраться. Смогла шляпа. Она слетела с его головы, покатилась по трапу и плюхнулась в Америку.
Бедняга. У него не выдержало сердце, хотя по тому, как это описывал дантист-китаец, можно было решить, что виноваты зубы.
Несмотря на то что до физического присутствия Ли Меллона оставалось еще несколько месяцев, его сан-францисская штаб-квартира находилась в полной готовности. Вещи старика вынесли, и комната стояла пустой.
На втором этаже было еще две комнаты. Одну из них занимала секретарша с Монтгомери-стрит. Она уходила из дому рано утром и возвращалась поздно вечером. По выходным дням ее тоже невозможно было застать.
Я предполагал, что она была актрисой какой-нибудь маленькой труппы и все свободное время тратила на репетиции и представления. Можно было предположить и что-нибудь другое – все равно никто не смог бы проверить. У нее были длинные ноги, как у настоящей инженю, поэтому я до сих пор думаю, что она была актрисой.
Мы пользовались одной ванной на втором этаже, но за все то время, что я прожил в доме, ни разу не столкнулись.
В другой комнате на втором этаже жил человек, который всегда говорил по утрам «здравствуйте», а по вечерам «спокойной ночи». Очень любезно с его стороны. Однажды в феврале он спустился на общую кухню и стал жарить индюшку.
Он потратил несколько часов на приготовление этого грандиозного блюда, постоянно поливая птицу жиром. В дело пошли каштаны и грибы. Закончив, он унес индюшку к себе наверх и никогда больше не появлялся на кухне.
Вскоре после этого, кажется, во вторник, он перестал говорить «здравствуйте» по утрам и «спокойной ночи» по вечерам.
На первом этаже в передней части дома располагалась всего одна комната. Окна в ней выходили на улицу, поэтому шторы всегда были опущены. В комнате жила старуха. Ей было восемьдесят четыре года, и она вполне комфортно существовала на правительственную пенсию, то есть на тридцать пять центов в месяц.
Старуха была такой дряхлой, что напоминала мне героя моих детских комиксов – Хипа. Во время Первой мировой войны он был немецким летчиком, потом его самолет сбили, и он несколько месяцев пролежал в болоте раненый, и пока он там лежал, неизвестная волшебная сила превратила его на 7/8 в растение.
Хип бродил по свету, как стог полусгнившего сена, творил добро, и, конечно же, пули его не брали. Хип победил злодея из комикса, крепко прижав его к себе, затем вместо того, чтобы, как в классическом вестерне, ускакать в закат, провалился в болото. Вот так выглядела эта старуха.
Из своей огромной тридцатипятицентовой правительственной пенсии она платила за комнату, после чего у нее оставалось еще достаточно денег, чтобы купить хлеб, чай и корни сельдерея, которые были ее основной пищей.
Как-то, любопытства ради, я заглянул в книжку этой американской богини жратвы Адель Дэвис [12] «Давайте правильно есть и хорошо жить» – хотелось узнать, можно ли выжить на сельдерее. Оказалось, нельзя.
Сто граммов корней сельдерея не содержат в себе никаких витаминов, кроме 2 мг витамина С. Что касается минералов, то те же сто граммов содержат 47 мг кальция, 71 мг фосфора и 0,8 мг железа. Понадобилось бы очень много корней сельдерея, чтобы построить из них корабль.
Под конец «Давайте правильно есть и хорошо жить» победно возвещала, что сто граммов корней сельдерея содержат три грамма белка общим эффектом в 38 калорий.
У старухи в комнате была маленькая электроплитка. Всю свою «готовку» она производила на ней и никогда не появлялась на общей кухне. Плитка в комнате – тайное сокровище миллионов старух в этой стране. У Жюля Лафорга [13] есть стихотворение о люксембургских садах. Старушечьи плитки – это совсем другие стихи.
Но в XIX веке ее отец был преуспевающим врачом и владел лицензией на распространение в Италии и во Франции каких-то чудесных американских электрических приборов.
Она не помнила, что это были за приборы, но ее отец очень гордился лицензией и с нетерпением ждал, когда приборы выгрузят с парохода.
К несчастью, пытаясь их продать, он потерял все свои деньги. Видимо, никто не хотел держать у себя дома эти штуки. Люди боялись, что они начнут взрываться.
Сама она была когда-то очень красивой. Я видел ее фотографию в платье с декольте. Грудь, длинная шея и лицо у нее были просто восхитительны.
Потом она работала гувернанткой и учительницей языков в Италии, Франции, Испании и Германии, благо языки граничили между собой; теперь же, словно Хипа из комикса, ее покрывала расползающаяся дряхлость, и лишь редкие и случайные кусочки мяса могли прорвать сельдерейную тиранию ее последних дней.
Она никогда не была замужем, но я называл ее миссис. Я любил ее и однажды принес стакан вина. Это длилось бесконечно. У нее не осталось в этом мире ни родных, ни друзей, и она пила вино очень медленно.
Она сказала, что вино хорошее, хотя это было совсем не так, а допив, стала рассказывать о том, какой у ее отца был виноградник и какие там делались из винограда вина, пока их не высушили тысячи нераспроданных американских электрических приборов.
Она сказала, что виноградник располагался на холме у самого моря и что она очень любила приходить туда перед закатом и бродить среди тенистых рядов виноградных лоз. Средиземное море.
Сундуки в ее комнате были полны вещей былых времен. Она показывала мне книгу, полную госпиталей, которые строил итальянский Красный Крест. На обложке книги напечатали фотографию Муссолини. Его трудно было узнать в нормальном виде, а не вверх ногами на фонарном столбе. Она сказала, что Муссолини был великим человеком, но зашел слишком далеко.
– Никогда нельзя связываться с немцами, – сказала она.
Она часто задумывалась, что станет с ее вещами после смерти. Старые солонка и перечница с фигурками людей. Груда полуистлевших тряпок. За 84 года ей не хватило времени сшить из них платья или занавески.
Их засунут в корень сельдерея, придумают, как строить из сельдерея корабли, и тогда ее барахло поплывет по волнам.
Общая кухня находилась на первом этаже в задней части дома. Дверь из нее вела в большую комнату. До того, как бывший учитель музыки уехал в Испанию, в комнате жила тихая и ничем не примечательная женщина средних лет, и она всегда держала открытой эту дверь из комнаты в кухню. Как будто общая кухня была ее собственностью, и женщина не понимала, что там делают все эти люди. Она постоянно ходила взад-вперед или просто смотрела из комнаты.
Свою скудную холостяцкую пищу я предпочитал готовить в одиночестве, но это не получалось – она постоянно за мной наблюдала. Мне это не нравилось. А кому понравится, если тихая и ничем не примечательная женщина средних лет будет смотреть, как ты разогреваешь себе на обед жалкую банку тушенки и вермишелевый суп?
В конце концов, это общая кухня. Я ничего не имею против открытой кухонной двери, когда женщина готовит что-то для себя, но когда я готовлю себе обед, то хочу, чтобы дверь была закрыта, потому что, в конце концов, это общая кухня.
Пока учитель музыки умирал в Нью-Йорке, женщина съехала с квартиры, и ее комнату заняли три девушки. Одна из них оказалась симпатичной спортивной блондинкой, две других – уродинами.
Вокруг блондинки постоянно крутились мужчины всех сортов, и поскольку она не могла справиться с ними всеми, другим девушкам тоже перепадало вдосталь внимания.
Такой расклад я наблюдал уже не в первый раз. Красивая девушка живет вместе с уродиной. Обломавшись на симпатичной, успеваешь завестись так, что соглашаешься на уродину. На всякий случай уродина всегда рядом.
Прикухонная комната быстро превратилась в улей. Девушки приехали из небольшого колледжа на востоке штата Вашингтон и первым делом обратили свое внимание на бывших и настоящих студентов, в основном – коротко стриженных.
По мере того как они набирались опыта и приспосабливались к неровному пульсу космополитичного города, их внимание естественно переключалось на водителей автобусов.
Это было весело: прельщая девушек формой, в доме толпилось столько шоферов, что он стал похож на автостанцию.
Иногда мне приходилось готовить обед в обществе четырех или пяти водителей автобусов, сидящих за кухонным столом и наблюдающих за тем, как я жарю гамбургер. Кто-нибудь из них рассеянно щелкал компостером.
О проекте
О подписке