Второму Рифкат завернул руку за спину и так толкнул, что тот влетел в плотную стену кустов рядом с тротуаром. Остальные окружили Рифката. Поднимая Ильдуса с земли, он принялся махать правой рукой. Один из парней вырвал гитару из рук Анфисы, и она пронзительно закричала, к ней присоединилась Галия.

И в этот момент Рифката ударили по лицу. У него всё вспыхнуло перед глазами, в воздухе закружились огненные бабочки. Он покачнулся, но не упал. Его ударили ещё и ещё. «Не падать! Не падать!»– повторял он про себя. Кто-то направил в глаза фонарик. «Сейчас опять ударят», – подумал Рифкат, но вдруг увидел подъезжавшую милицейскую машину.

– Бандиты! – произнёс он и сплюнул кровь…

И вот теперь он в постели. Всё внутри кипит от злости, что поддался тем парням. Мама, конечно, всё поняла, но притворяется: «Отдохни, отдохни, сынок, не волнуйся», – и ставит перед ним чай. Рифкат делает вид, что всё нормально, пытается улыбнуться матери и плотно сжимает от боли зубы.

Вдруг невыносимо начинает болеть голова. Как будто кто-то в мозг вбивает гвоздь, и с каждым ударом он входит всё глубже и глубже. «Тук-тук, тук-тук», – стучит молоток.

– Сейчас, сейчас, – говорит мама.

Только почему она говорит по-русски?

8

Когда этот проклятый гвоздь в голове начал медленно растворяться и потом исчез совсем, Рифкат открыл глаза. Перед ним, ободряюще улыбаясь, стояла врач.

– Что, дружок, спишь или просто задумался? – спросила она.

Рифкат хотел что-то ответить, но губы не слушались его. Врач, как будто угадав его состояние, кивнула и влажной марлей смочила его засохшие губы, а потом положила прохладную тряпицу на лоб.

– Задумался… – Рифкат удивился, что слова его еле слышны.

– Старайся много не думать. Голове твоей нужен отдых и покой. Гляди в потолок и лежи себе тихо, – пробормотала врач, осматривая его голову.

– Мысли… сами… – Рифкату было трудно договаривать фразу до конца, но они, чувствует он, понимают его.

– Ладно, ладно, тогда старайся подумать о чём-нибудь хорошем.

Чтобы доставить врачу удовольствие, он довольно долго лежал глядя в потолок, но хорошими его мысли назвать нельзя. «Раз уж вызвали хирурга из окружного госпиталя – значит, дела мои не самые лучшие».

– Готовьте к операции, – услышал он голос врача из округа.

Прежде укола боялся, а теперь вот операция. И что резать, это ведь голова! Хотя и правая рука не в порядке, – это он уже понял. У отца тоже нет пальцев. На шахте оторвало. Как же он будет играть на гитаре?

От брызнувшей в мозг боли Рифкат заскрипел зубами, его лицо исказилось гримасой.

– Болит, сынок, может, ещё укол сделать?

Услышав голос врача, он снова вспомнил мать.

– Не надо… До операции… – Его речь была прерывистой. – Маме не пишите… Пусть не знает… Где Ильдус?

– Кто?

– Ильдус.

– Кажется, он приходил, земляк твой. Ждал-ждал, не пустили, он ушёл.

– Пустите его.

– Так ведь к тебе столько приходили… Как сказали, что Миргазизову нужна кровь, всем полком налетели. Одиннадцать человек отобрали – у кого группа крови совпадает. Сейчас ещё под дверью шумят, зайти просятся.

– Пустите их, – тихо попросил Рифкат и поднял глаза на врача.

Она не смогла выдержать этот взгляд и кивнула:

– Только не надолго. И не шевелиться. Рана раскроется.

Солдаты вошли в палату, стараясь ступать без шума. Сняли голубые береты, держат в руках. И не знают, что говорить.

– Привет, Рифкат!

– К тебе не пускают.

– Ильдус где? – спросил Рифкат.

– Да он за ворота ещё, наверное, не вышел, – зачастил незнакомый солдат и, не ожидая просьбы, выбежал из палаты.

Врач недовольно покосилась.

Все молчали, ни у кого не находилось слов, а Рифкат смотрел им в глаза и ощущал такую близость к этим парням!..

– Сегодня выстроили полк, генерал рассказывал про тебя, – начал младший сержант.

Рифкат видел его раза два. Володей, кажется, зовут. Да, Володя Чигарев.

– Ты ж, наверное, не знаешь всех парней, – догадался младший сержант. – Ефрейтор Роман Шильмут, рядовые Виктор Бурка, Виктор Желятин, Николай Меблев, Владимир Богданов, Константин Абашкин, Владимир Ярмошевич, Михаил Бахтеев…

Когда сержант называл имена, каждый делал шаг вперёд. Как будто Рифкат – их командир и, стоя перед строем («Да уж… стоя», – невесело улыбнулся про себя Рифкат), производит поверку солдат.

– Чего вы топчетесь на месте, садитесь, – сказала врач.

Солдаты переглянулись и уселись на кровать напротив. И вдруг у всех у них развязались языки.

– Если бы не ты, Рифкат, так и не узнал бы, какая у меня группа крови. – Это расслабленно пошутил то ли Виктор, то ли Володя. У Рифката все имена перепутались в голове.

В разговор влез парень с торчавшими, как у ежа, смоляными волосами – кажется, Роман:

– Мне говорят, крови надо двести граммов. Да хоть полведра…

– Ребята, вроде бы люди одной группы крови произошли от одной обезьяны? Правда, нет? – серьёзно спросил Николай.

– А что такое? – состроил на лице озабоченную мину Роман.

– Так, выходит, мы ж все родные братья! – обрадовался Николай.

– Это верно, – согласился Роман и тут же добавил: – Теперь, Коля, я наконец-то понял, на кого это ты так похож…

От дружного смеха, похоже, сотряслись стены палаты. Рифкату так хотелось расхохотаться вместе с ними, как раньше – во весь голос, чтобы слёзы выступили на глазах, но не дремлющая ни на мгновение боль отделяла его от них непреодолимой стеной. Они и после этого говорили наперебой: вышел боевой листок с заметкой о нём, приходил прапорщик из музея части, фото спрашивал, – но Рифкат слышал это уже в тумане.

– Рифкат!

Туман в палате медленно рассеялся, и перед ним возник Ильдус. Он тяжело дышал, лоб мокрый от пота. И глаза влажные то ли от пота, то ли от слёз.

– Так, ребята! Время ваше вышло, – беспрекословно начала врач, а Ильдуса, поднявшего на неё растерянный взгляд, поспешила успокоить: – Земляк пусть останется.

Все нехотя встали и, снова присмирев, потихоньку вышли из палаты. Потом дверь приоткрылась, и в неё заглянул Николай:

– Рифкат, не забудь, теперь мы все родные, держись!

Ильдус стал ощупывать потихоньку руки, тело, голову Рифката.

– Цело, у тебя всё цело, – просияла радость у него на лице.

Рифкат шевельнул правой рукой, кисть которой была как будто погружена в постоянную боль.

– Да чепуха это, – взволновался Ильдус, – поправится, теперь вон какие протезы делают, лучше настоящей!

Если бы он знал, какое счастье слушать его слова на родном языке, – так же с ним говорил отец, сёстры, мать.

– Почему в последнее время от них не было писем? – встревожился вдруг Рифкат. – Может, заболели? Или просто времени нет? Мне письма не приходили, Ильдус?

– Нет… Может, сегодня придёт, тогда я тебе принесу – сразу же.

И тут Рифкат вспомнил своё последнее письмо домой – всё, до последней строчки…

«Живы-здоровы, дорогие мои? С солдатским приветом пишет вам рядовой гвардии Рифкат Миргазизов. Я живу хорошо и как описать то, как я живу, не знаю. Вы мою жизнь представить себе не можете. Тут не то что дома, в постели не понежишься, не пойдёшь куда хочешь. На всё режим, на всё приказ. Но ради того, чтобы вы в мире и спокойствии жили, чтобы мир был на земле, и не такое можно стерпеть. Честно говоря, даже горжусь, что это зависит от меня. Впереди времени много, а жизнь только начинается – успею ещё отдохнуть и повеселиться. До армии я многого, оказывается, не понимал. А когда прыгнул в первый раз с парашютом, увидел, какой мир прекрасный, и тогда как будто смысл жизни передо мной открылся. Чуть не крикнул, чтобы всем людям было слышно: «Жить хочется!»

Ладно, что-то я расчувствовался. Всё-таки напишу немного о своём житье-бытье. Вчера у нас был большой праздник. Прыгали с 800-метровой высоты. Знаете, этого нельзя передать, – какое счастье, когда летишь вниз, дёрнул за кольцо и – паришь над землёй…

В нашей роте из Татарстана пять человек. Когда сильно тоскую, есть с кем отвести душу. Всё идёт отлично, только времени не хватает. Недавно бежал кросс на три километра. Занял в полку четвёртое место. А те, кому достались первые три места, – поехали домой, в отпуск. Вот так. А мне четырёх секунд не хватило. Всего четыре секунды… Ладно, всё ещё впереди. Я теперь каждый день бегаю понемногу – тренируюсь. Курить бросил. Конечно, нелегко быть десантником, семь потов сходит, письма писать некогда— вот за это уже третий раз принимаюсь. Но десантные войска самые лучшие… Скоро у нас большие учения, готовимся к ним.

Пока ваш сын ещё «салага», через год стану «фазаном», а потом – «дембелем». Вот как просто: два шага – и дома.

Ладно, будьте здоровы, до свидания. Всем от меня привет. Рифкат».

Он ещё подрисовал в том письме свой «портрет». Плечистый десантник с горой мускулов. И рот до ушей. Ещё в школе любил делать смешные рисунки. И там, и в армии стенгазету оформлял. От его рисунков все покатывались.

А теперь уже ничего не нарисуешь… От этой мысли Рифкат очнулся. Ильдус, неподвижно сидевший возле кровати, всё это время не отводил с него глаз. И не сможешь больше ни улыбаться, ни веселиться – после пережитого, отделившего всё прежнее страшной чертой…

Всё прежде было легко и просто: гитара, магнитофон, друзья, шутки… Казалось, всю жизнь будешь таким крепким, здоровым, и шуткам этим, веселью не будет конца. Некогда было остановиться, задуматься хоть на миг, как быстро летит время и что каждая секунда, отстукивающая в этой вот белой палате тупой болью в голове, не повторится… Кому ты будешь нужен? Без руки? Галие? Видимо, он что-то сказал или вскрикнул в забытьи, – Ильдус тревожно склонился над ним, по растерянному выражению лица друга Рифкат понял это.

– Эх, гитару бы сюда сейчас! – сказал Ильдус, пытаясь подбодрить друга, но тут же лицо его напряглось, – какая теперь Рифкату гитара! – И уже по инерции, стараясь не показать виду, что сморозил глупость, он закончил: – Помнишь, как в Нижнекамске у Сашки в больнице под окнами пели?

Рифкат всё видел и осознавал. Чувства обострились, и он замечал каждую мелочь и понимал всё с полуслова.

– Помню, конечно… – Чтоб не обидеть друга, он сделал вид, будто ничего не произошло.

– Я ж тебе не сказал! – загорелся Ильдус. – Позавчера письмо получил из дома: Саня в училище поступил. В морское. В Астрахани его не приняли, а в Одессе приняли! Говорит, по городу в морской форме щеголяет!

– Саша молодец. Такой и адмиралом станет… – забыл Рифкат про боль.

– У него же перелом позвоночника! – не мог успокоиться Ильдус. – Ау тебя что? Только рука да голова.

– Пустяки, – согласился Рифкат. Хоть он и лежит без движения, но чувствует, что в теле бурлит накопленная сила. Как только в ране возникает боль, так все его мышцы натягиваются, как тетива лука. Вот только с правой рукой и головой плохо. Рука ещё куда ни шло – временами ничем не напоминает о себе. А боль в голове не уходит ни на мгновение, только после укола чуть притихнет, как если бы под дождём остывало горящее полено, а потом снова займётся пламенем. Непогасимый огненный вихрь забрался в черепную коробку и неистовствует там, испепеляя мозг. В отчаянии ему показалось, что этот огонь будет полыхать вечно, и боль эта никогда не прекратится. Стараясь заглушить её хоть чем-то, он стал напевать про себя:

 
Быть солдатом совсем нетрудно,
Если милая будет ждать…
 

Он видел, что Ильдус растерянно повернул голову к врачу, наверное, решив, что друг его бредит. Женщина в белом халате успокаивающе подняла руку: не беспокойся, всё нормально.

– Сейчас сделаем переливание крови, – убеждал её мягкий голос, – скоро будет лучше.

– А у меня кровь не взяли, – вспомнил и повернулся к Рифкату Ильдус. – Как это, я им говорю, может не совпасть группа? С детства дружим, учились в одном классе, служим теперь вместе, и оба мы татары – да всё у нас одинаковое! Значит, и кровь должна быть одной!

Рифкат не стал поддерживать разговор. Друзья, эта палата, письма домой, слова, что ему говорили, – всё стало безразличным. Он даже не заметил, как, подчиняясь жесту врача, из палаты вышел Ильдус. Рифкат был уже далеко-далеко, шагал, раздвигая ногами сочную зелёную траву, и перед глазами возник бесконечный луг, тянувшийся от Камы до самой дедушкиной деревни.

9

Каждое лето, как только заканчивался учебный год, Рифкат правдами и неправдами перебирался в Ильметь. И в первый же день приезда тащил деда на луг или в лес.

– Потерпи, сынок, терпеливый достигнет цели. Отдохни с дороги. – Харис-бабай отбивает косу на наковаленке, и хоть весь год живёт ожиданием приезда внука, старается не показывать свою радость. – В деревне не любят бездельников, это не то что у вас в городе, по паркам прогуливаться. Вот мы с тобой заодно и сена накосим…

В последний приезд к деду деревня показалось Рифкату особенно дорогой. Может, потому, что скоро в армию и пора прощаться с родной стороной, он стал слишком впечатлительным?

Пока дед налаживал косу, Рифкат успел сходить на речку. Стоило ему приехать в село, как все мелкие заботы, ничтожные проблемы, мучившие его дома, в городе, как будто растворялись в чистейшем воздухе, настоянном на пахучих травах, отступали при виде открытых лиц, огрубевших на ветру. С ним здоровались знакомые и незнакомые: «Младший сын Шавката приехал!», расспрашивали про городские дела, парни вечерами приходили посидеть возле дедовских ворот. А Рифкат жадно впитывал в себя и особую, степенную поступь никуда не торопившихся людей, и сочные, не затёртые их слова и суждения… В городе всё слишком одинаково— асфальт, жалкие деревья, дома. А тут ни один дом не спутаешь с соседним. Дедов дом похож на самого Хариса-бабая: скуластые щёки, сухой, лёгкий… А во-о-он дом напротив напоминает человека с мрачным лицом, глубоко натянувшего кепку, и окна тёмные. А в том, наверное, живут люди с широкой душой: окна в полстены и ворота настежь, когда бы ни глянул.

Рифкат шёл по улице, приглядываясь к домам, пока не оказался на самом краю села. Мир словно посветлел на бескрайнем поле. Всё вокруг полыхало желтизной, только далеко-далеко стрекотал и сползал по склону комбайн, похожий на красного кузнечика. Спелые колосья медленно кивали головками и, кажется, переговаривались друг с другом, как седые аксакалы. Взглянут на красного кузнечика и, точно желая спрятаться, опять наклоняются вниз.

– Хлеба поспели… – вздохнул Харис-бабай, когда они вышли вместе косить. Радовался или сожалел дед, Рифкат не понял. – Эх, будь я чуть помоложе, так бы и прошёлся по всему полю, чтобы вон до той низинки легла полоса…

– Ты что, дедуля, косой собрался косить? Для этого комбайн нужен.

– Косили, бывало, сынок, этой вот косой и не такие луга…

– Те времена прошли, теперь техника работает. Один комбайн тысячу людей заменяет – я в газете читал.

– Э-эх! – усмехнулся Харис-бабай. – Ничего не понимающий в жизни человек написал это. Пирожок он на пуговицах, понял? Не сорвутся такие глупые слова из уст человека, повидавшего жизнь. «Тысячу человек»! – чем больше он говорил, тем сильнее волновался. – Ни черта он не заменяет! Ничто на земле не может заменить человека! – Харис-бабай постукал тыльной стороной косы о землю. И, резким движением стянув слуховой аппарат, сунул его в карман. Когда разозлится, всегда делает так и остаётся во всём мире один-одинёшенек. На этот раз, уже не слыша ничего, он всё не мог остановиться: – Ты посмотри, в селе на одну закрутку и то молодёжи не осталось – все в город сбежали. Дым ваш вонючий нюхать. Если уж так охота— лезь в угарную баню, дыши, раз приятно. В городе что – прочешут язык свои восемь часов, потом уткнутся в ящик этот – телевизор, и гори всё синим пламенем – что здесь у нас поля не убраны, рук не хватает. Ты посмотри, за током у нас целая шеренга комбайнов стоит: некому за штурвал сесть! А этих, командированных, я бы гнал помелом до самого города, откуда их понаприсылали. Лежат себе голяком, загорают – у них, видите ли, обеденный перерыв! Это в такое-то время, когда каждая секунда дорога! Нет, не знают они цену хлеба, цену земли. А один – тоже ещё нашёлся умник, пирожок на пуговицах! «Не горюй, – говорит, – бабай, страна у нас большая, тут хлеба недоберём, откуда-нибудь привезут». А мы побираться не привыкли! – повысил голос Харис-бабай. – Мы вот этой косой да серпом и себя кормили, и другим нашего хватало. А теперь с комбайном возятся до самой пороши, и толку нет. Эх, сынок, сынок, неужели и для тебя хлеб в магазине растёт? Сейчас таких бы, как ты, парней тридцать – враз бы это поле слизнули… Слышь, Рифкат, – останавливается дед. – Может, и вправду в село после армии вернёшься, а?

– Видно будет, – неопределённо ответил Рифкат.

– Что сказал? – Харис-бабай забыл от волнения, что убрал в карман слуховой аппарат.

– Вернусь! – приложив руки воронкой ко рту, крикнул Рифкат.

Сейчас он вспомнил, как потеплели тогда глаза деда и как закивали тяжёлые колосья, как будто тоже услышали и поняли его.

10

Освободившись от своих дум, Рифкат всматривался в потолок, оглядел палату. Врач, по-видимому, вышла. В голове нет колющей боли, только гудит беспрерывно, как будто рокочет комбайн вдалеке.

«Пока никого нет, надо попробовать встать», – решил Рифкат и сделал мучительное усилие, однако с места не сдвинулся. От напряжения ноги будто судорогой свело, всё тело охватила дрожь, мускулы напряглись, только голова не шевельнулась, и ему показалось, что никаких сил не хватит, чтобы приподнять непомерную её тяжесть. От испуга перед этим бессилием он попытался подняться рывком, и сразу же та прежняя боль, свернувшаяся ненадолго в голове, как аждаха^[10]