2
Книга Бытия. Часть первая

Вначале сотворил герр Шмидт музыкальный мир, который был для Йоханнеса новым и неизведанным.

И сказал герр Шмидт: «Да будет рамка для музыки». И явились пять параллельных линий. И назвали их нотным станом. И увидел Йоханнес, что все линии хороши, и полюбил их.

И был вечер, и было утро: день один.

И сказал тогда герр Шмидт: «Да будут ноты и паузы». И появились на линиях разные пятнышки. И увидел Йоханнес, что все пятнышки хороши, и полюбил их. А герр Шмидт назвал имена пятнышек (ля, си, до, ре, ми, фа, соль) и их длительности (целые, половинные, четвертные, восьмые, шестнадцатые…).

И был вечер, и было утро: день второй.

И сказал потом герр Шмидт: «Да будет у каждой ноты свое место». И появились слева на нотном стане удивительные значки. И были это ключ «соль», ключ «фа» и ключ «до». И все они были хороши, и Йоханнес полюбил их.

И был вечер, и было утро: день третий.

И сказал герр Шмидт: «Да будут диезы и бемоли». И на нотном стане появились новые удивительные значки. И еще сказал герр Шмидт: «Да принесут новые знаки плоды по роду своему, и да наполнится ими музыка». И появились тональности.

И одни были мажорные, чтобы властвовать над днем, другие – минорные, чтобы царить ночью. Но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их все: первые – за то, что были светлые и веселые, вторые – за то, что были темные и глубокие.

И был вечер, и было утро: день четвертый.

И сказал герр Шмидт: «Да будет то, что поможет нам держать ритм». И вертикальные линии пересекли нотный стан, разделив его на такты. Одни такты были длинные, и ритм в них был сложный, другие были короче, и ритм в них был простой, но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их.

И был вечер, и было утро: день пятый.

И сказал тогда герр Шмидт: «Пусть музыка оживет!» – и нотный стан, ноты, паузы, ключи, диезы, бемоли и такты словно вздохнули и встрепенулись.

«Пусть жизнь множится и ширится, пока не выйдет за пределы бумаги!» – и все вокруг наполнилось гармонией и динамикой: явились тысячи эмоций, каждая со своим именем – piano, forte, adagio, moderato, allegro, crescendo, diminuendo, ritenuto, accelerando, legato…

И Йоханнес увидел, что и вся эта жизнь, и каждое чувство и движение хороши, и полюбил их.

И был вечер, и было утро: день шестой.

И сказал герр Шмидт: «Да будут моря и океаны, чтобы плыть по ним». И усадил Йоханнеса за пианино, перед черными и белыми клавишами. Перед морем из пятидесяти двух белых и тридцати шести черных клавиш. Нет, не морем – безбрежным океаном из восьмидесяти восьми клавиш, океаном музыки, по которому можно плыть и плыть. Бесконечно. Назло всем ветрам.

И Йоханнес прикоснулся к клавишам, и увидел, что они прекрасны, и полюбил их всей душой. И стали они его вселенной.

И был вечер, и было утро: день седьмой.

И совершил герр Шмидт к седьмому дню труды свои. Возблагодарил Господа, пославшего ему эти труды, и почил от дел.

Йоханнеса же он благословил, перекрестил и оставил в Эдемском саду – пусть тоже денек отдохнет.

3

Несмотря на то что Йоханнес учился плавать по волнам из эбенового дерева и слоновой кости с необыкновенной легкостью и быстротой, герр Шмидт ни на минуту не забывал данного им Всевышнему обещания и ни на шаг не отступал в обучении от строжайшей методики. Он соблюдал методические принципы так же неукоснительно, как истинный христианин соблюдает десять заповедей, высеченных на каменных скрижалях, которые Моисей принес с горы Синай. Он заставлял ученика отрабатывать каждый элемент, не позволял забегать вперед, перескакивать через ступеньку – это могло впоследствии сказаться на технике исполнения. А в конце каждого урока он для вящей пользы заставлял Йоханнеса произносить максиму из собственного пианистического катехизиса: «Музыка, музыка и только музыка!»

Первыми пьесами, вышедшими из восьмидесятивосьмиклавишного океана старого пианино компании «Гротриан – Штайнвег», были этюды для начинающих: Кёлер, Геллер, Черни. Они заложили основы техники, и после них уже можно было переходить к следующему этапу: маленьким прелюдиям Баха, «Нотной тетради Анны Магдалены Бах», легким сонатинам Клементи или Диабелли, «Лирическим пьесам» Грига, «Детским сценам» и «Альбому для юношества» Шумана…

Уроки герра Шмидта были не только уроками игры на фортепиано. Этот человек, которого талант Йоханнеса превратил из пессимиста в энтузиаста, вкладывал в работу всю душу. Конечно, он занимался постановкой рук, учил, как их правильно levare, как регулировать высоту банкетки (эта тема, как и тема педалей, возникала довольно часто, потому что мальчик рос), и прочим вещам, которые должен знать всякий пианист. Конечно, всем этим он занимался. Но не только этим. Старый учитель, выполняя возложенную на него свыше миссию, использовал всякую возможность расширить горизонты ученика, передать ему все накопленные за долгую жизнь знания об инструменте и о музыке. Благодаря герру Шмидту Йоханнес понимал, для чего нужна и как работает каждая деталь старого пианино «Гротриан – Штайнвег», и очень много знал о жизни композиторов, чьи пьесы играл.

О знаменитых композиторах герр Шмидт мог рассказывать часами. Едва начав очередной рассказ, обычно замкнутый и немногословный, прячущийся за стеклами своих больших очков учитель превращался во вдохновенного трубадура, менестреля, рапсода, оборачивался истинным Minnezänger^[3] с глубоким бархатным голосом. Он рассказывал каждую историю так страстно и увлеченно, словно излагал предание из Ветхого Завета. Завороженный этими рассказами, Йоханнес внимал раскрыв рот, а Ортруда, вечно чинившая на кухне одежду, оставляла работу и тоже садилась возле пианино, чтобы лучше слышать герра Шмидта.

Герр Шмидт рассказывал о Бахе и его сыновьях: семи от первой жены и тринадцати от второй – Анны Магдалены, которой Бах посвятил знаменитую «Нотную тетрадь». О Клементи и его соперничестве с Моцартом. Об издателе Диабелли и вариациях, которые написал для него великий Бетховен. О Черни, прилежном ученике гениального Бетховена, о некоем Григе, норвежском музыканте, о котором Йоханнес и его мать прежде никогда не слышали и которого, судя по всему, вдохновляла музыка Шумана – композитора, женатого на великой пианистке по имени Клара, родившей ему восьмерых детей, которым и посвящен «Альбом для юношества».

Так и шло время. Чудесные рассказы, уроки с понедельника по субботу, полные «музыки, музыки и только музыки», и вдруг оказалось, что Йоханнес вырос и стал очень похож на человека с фотографии, стоявшей на ночном столике в спальне матери, – на своего отца, которого он никогда не видел.

Каждое утро, когда сын садился завтракать, Ортруда, глядя на него, радовалась, что назвала его именем мужа. Потому что Йоханнес, несмотря на юный возраст, был уже точной копией того молчаливого, высокого, светловолосого мужчины, которого она так любила.

Красивый замкнутый подросток жил в своем мире, где не было отца, а были только пианино, мать и герр Шмидт. В этом мире, созданном только для него, Йоханнес чувствовал себя спокойно и уверенно, а все, что находилось за пределами его маленькой вселенной, было для него враждебной территорией. Хуже всего была школа – место, где не было друзей, но было много бездушных учителей. В классе он выбрал парту в дальнем углу – там до него труднее было добраться; на переменах он с отрешенным видом слонялся по школьному двору. Те, кому полагалось быть его товарищами, вместо этого дразнили и задирали его. Их бесило, что он не такой, как они. Йоханнеса игнорировали, над ним насмехались, порой даже пускали в ход кулаки… Но при всем том он не был запуганным и забитым. Он умел держать удар. Сколько мальчишки над ним ни смеялись, сколько ни досаждали, сколько ни били, им не удавалось сломить его дух: у Йоханнеса была надежная броня, которая крепла с каждым днем. И была она не из стали – броней Йоханнеса было то, о чем его обидчики понятия не имели: музыка.

Со временем мальчишки, убедившись, что донимать Йоханнеса бесполезно, оставили его в покое, и он, оберегаемый своей все расширяющейся музыкальной вселенной, продолжил выживать во враждебном мире школы. Он успешно сдавал экзамены по всем предметам, чтобы больше к ним не возвращаться. Он делал все возможное и невозможное, чтобы этот ужас поскорее закончился. Он день за днем ostinato терпел эту пытку, мечтая только об одном: поскорее вернуться домой, в свой мир, к своему верному другу – пианино. Играть на нем было единственным желанием Йоханнеса, его единственной, неутолимой страстью.

С того самого далекого дня, когда он, семилетний, впервые сел за инструмент и заиграл, с той самой недели, когда герр Шмидт творил для него музыкальный мир, Йоханнес точно знал свое предназначение. А потому все, что выходило за пределы океана из восьмидесяти восьми клавиш, не представляло для него никакого интереса.

Он с жадностью прочитывал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов и которые дополняли и уточняли те чудесные истории, что рассказывал ему герр Шмидт. Ноты каждого нового произведения, которое приносил учитель, Йоханнес тщательнейшим образом разбирал, анализировал и играл пьесу до тех пор, пока не заучивал наизусть. Выученные произведения оставались в его памяти навсегда.

Чем больше он учился, тем больше ему это нравилось и тем сильнее становилась жажда новых знаний. Его все увлекало, все вызывало у него восторг, но с приходом юности он стал выделять среди композиторов тех, чья музыка была ему ближе. Разумеется, он, следуя рекомендациям учителя, каждый день начинал свое плавание с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, но, как только выходил в открытое море, его паруса наполнялись ветром романтизма: Шуберт, Шопен, Лист, песни без слов, фантастические фантазии, волнующие ноктюрны, вальсы на три счета, эфемерные прелюдии, экспромты…

Вот так и плыл Йоханнес по жизни до того летнего дня, последнего дня учебного года, когда ветер вдруг резко переменился и заставил парусник изменить курс.

Вернувшись из школы, он, как всегда, застал дома герра Шмидта. Только сидел учитель не на