Впервые мне стало известно о неуставных отношениях в Красной армии в середине 70-х; моя тётя, Аннушка Ривилис, врач-офицер, после окончания в 1943 году алма-атинского мединститута вместе со всем выпуском направлена была на фронт.
Молоденькая лейтенант, красавица и певунья, приглянулась начальнику прифронтового госпиталя, и хотя он ей в отцы годился, полковник принялся её обхаживать, настойчиво склоняя к оказанию сексуальных услуг. Фронтовой роман не складывался, и он решил продемонстрировать молодому хирургу, что ожидает строптивых девушек. Однажды после полудня, тоном, не терпящим возражений, он приказал: «Сегодня в одиннадцать часов вечера жду тебя в моей комнате».
– Никогда этому не бывать! – твёрдо ответила Аннушка.
Полковник рассвирепел. «Марш на передовую! – он назвал подразделение. – Приказываю провести проверку по форме двадцать и завтра к полудню доложить мне об исполнении».
Форма двадцать – кодовое название проверки на педикулёз, во время которой раздетые догола мужчины выстроены в строй для осмотра волосистой поверхности тела. Никогда офицеров, хирургов, не посылают на такое задание (для этого существует младший медперсонал, санинструкторы, имеющиеся в каждой роте) и не приказывают женщине отправиться в окопы немедленно, без провожатого, в ночь, в неизвестность, без чёткой ясности, где расположены вражеские окопы, а где свои.
Отдавая приказ, полковник цинично ухмылялся, наблюдая за подчинённой. Он знал, чем грозит одинокой девушке ночной поход к линии фронта, когда легко заблудиться и вместо своих окопов оказаться в немецких.
– Немедленно! – повторил садист, надеясь, что угроза попадания в плен возымеет действие, лейтенант испугается надругательств, которые могут её ожидать, и уступит.
Отказаться выполнять приказ, даже если он дикий и оскорбительный, она не могла. В армии приказы не обсуждаются, за невыполнение – трибунал, и лейтенант ответила так, как положено по уставу: «Есть!»
…Когда, уставшая и замёрзшая, она попала на передний край, наступила глубокая ночь. Боец, находившийся в охранении, проводил её в землянку, к командиру роты, молоденькому симпатичному лейтенанту, её ровеснику. Он напоил Аннушку чаем, а когда она обогрелась и немного обмякла – сказались усталость и нервное напряжение, – попытался её раздеть.
Она стала сопротивляться. У лейтенанта, успевшего «заправиться» алкоголем, похоть затмила разум, и он заорал: «Раз так – уходи! В моей роте тебе делать нечего!»
– Но сейчас ночь, я уйду утром, – взмолилась Аннушка.
– Нет, сейчас! Раз ты мне отказываешь, уходи!
– Как вам не стыдно? Вы же советский офицер… А если на моём месте оказалась бы ваша мать? У вас есть сестра? – спросила она, почувствовав, что лейтенант сник и начал прислушиваться к её словам. – Хорошо, я уйду, но если попаду в плен, то хоть буду знать, что надо мной надругался фашист, а не советский офицер.
Это подействовало. Лейтенант упал на колени и зарыдал.
– Сестра, прости! Прости меня, ради бога! Я тебя не обижу, сам уйду, а ты отдыхай.
…На следующий день в стрессовом состоянии Аннушка вернулась в госпиталь. Раненому политруку, оказывавшему ей знаки внимания, она пожаловалась на сексуальные домогательства начальника госпиталя, рассказала, как на передовой чудом избежала изнасилования, и политрук предложил выйти за него замуж. О любви она даже не думала – шок, полученный предыдущей ночью, заставил принять предложение. Замужество избавило от принуждения к сексу – жена политработника обрела надёжную «крышу».
Мне казалось, что тётушкина история – единичный случай, не опровергающий романтические легенды советского кино и литературы, на которых, восхищаясь милосердием победителей, выросло послевоенное поколение, пока на закате брежневской эпохи на Каролино-Бугазе я не познакомился с Галей Москаленко, одноклассницей тёщи, выпускницей сорок первого года одесской 117 школы.
Галя Москаленко жила в Москве, к морю приехала с внучкой. Её судьба типична для девушек её поколения.
В 1942 году, оказавшись в эвакуации в Астрахани, восемнадцатилетняя Галя оставила маме прощальную записку и добровольцем ушла на фронт. После окончания артиллерийских курсов её направили в женскую зенитную батарею войск противовоздушной обороны, защищавшую небо Северного Кавказа. Вчерашние школьницы таскали снаряды, за считаные секунды учились ловить цель, управлять зенитным орудием, рыли окопы и блиндажи. Девушки срезали косы, надели не по размеру сшитое мужское обмундирование – только в кино оно ладное и пригнанное по фигуре – и, забыв о женской природе (у многих на войне прекратились месячные), наравне с мужчинами несли тяготы окопной жизни.
Начальником батареи был сорокалетний мужчина (как и в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» о девочках-зенитчицах, которым, как и Гале, не было двадцати). На этом совпадения заканчиваются.
Начальник батареи не был похож на старшину Васкова из повести Бориса Васильева. И не только потому, что званием был повыше. Понравившуюся ему солдатку, не пожелавшую разделить с ним постель, он заставлял в дни, свободные от боёв, с утра до вечера копать и закапывать окоп. А другой солдатке приказывал вечером постелить ему постель, приготовить чай, постирать бельё. Отказаться выполнить приказ девочки не могли – они помнили о присяге и знали: приказ командира – закон для подчинённого. Неподчинение – трибунал.
Намаявшаяся на рытье окопов думала о той, которая стелет постель, имеет послабления и недоступные ей привилегии, потому как согласилась согревать её собственным телом, и рассуждала, что если она не последует примеру подруги, то на следующий день вновь с утра до вечера будет копать и закапывать окоп. Не лучше ли, вкрадывалась в душу мысль-искуситель, раз уж взвалила на себя тяготы воинской службы, оказать командиру десятиминутную секс-услугу, о которой после войны никто никогда не узнает и которая избавит её от изнурительного труда?
Психологически расчёт командира-садиста, возомнившего себя турецким султаном, а девушек – рабынями из гарема, был прост: физическими нагрузками сломить сопротивление гордячек и принудить к сексу.
…После одного из вражеских налётов Галя получила осколочное ранение и попала в прифронтовой госпиталь. За ранение ей полагалась медаль. После выписки для вручения награды её вызвали в штаб дивизии. Вручая медаль, комдив спросил, есть ли у неё какие-либо пожелания, и, осмелев, она попросила перевести её в другую часть.
– Почему? – удивился генерал.
– Могу ли я пожаловаться на командира батареи? – спросила Галя.
– Разумеется.
Генерал молча выслушал рассказ, а затем спросил: «Почему вы сразу об этом не доложили? Почему раньше никто не жаловался?»
– По уставу не положено жаловаться через голову командира, – ответила Галя.
– Идите, – ответил генерал. – Я разберусь.
Он сдержал слово – командир-садист был переведен в штрафбат. Дошёл ли он до Германии, ей неизвестно.
Почти аналогичная история приведена Ароном Шнеером в еженедельнике «Киевский ТелеграфЪ», 4–10 сентября 2009 года, № 36. Рассказывает Зина Сердюкова, бывший старшина разведывательной роты 6-го гвардейского кавалерийского корпуса:
«Была зима, взвод квартировал в сельском доме, там у меня был закуток. К вечеру меня вызвал командир полка. Иногда он сам ставил задачу по засылке в тыл противника. На этот раз он был нетрезв, стол с остатками еды не убран. Ничего не говоря, он бросился ко мне, пытаясь раздеть. Я умела драться, я же разведчик, в конце концов. И тогда он позвал ординарца, приказав держать меня. Они вдвоем рвали с меня одежду. На мои крики влетела хозяйка, у которой квартировали, и только это спасло меня. Я бежала по селу, полураздетая, безумная. Почему-то считала, что защиту найду у командира корпуса генерала Шарабурко, он меня по-отцовски называл «дочкой». Адъютант не пускал меня, но я ворвалась к генералу, избитая, растрёпанная. Бессвязно рассказала, как полковник М. пытался изнасиловать меня. Генерал успокоил, сказав, что я больше полковника М. не увижу. Через месяц мой командир роты сообщил, что полковник погиб в бою, он был в составе штрафного батальона».
В той же статье санинструктор Волков рассказывает, как поступали с девушками, отказывавшимися ублажать офицерский корпус.
«Когда в армию прибывала группа девушек, то за ними сразу “купцы” приезжали: “Сначала самых молодых и красивых забирал штаб армии, потом штабы рангом пониже”. Осенью 1943 года в его роту ночью прибыла девушка-санинструктор. А на роту положен всего один санинструктор. Оказывается, к девушке везде приставали, а поскольку она никому не уступала, её все ниже пересылали. Из штаба армии в штаб дивизии, потом в штаб полка, потом в роту, а ротный послал недотрогу в окопы».
Не напоминает ли это историю лейтенанта медицинской службы Анны Ривилис, отказавшейся уступить домогательствам начальника госпиталя и на ночь глядя отправленной в окопы? Несговорчивых девушек ждала передовая, сговорчивые оставались в штабах; несговорчивые – недоедали, грызли сухари и давили вшей, сговорчивые – ели американскую тушёнку, носили чистое бельё и мылись в бане. Неженское дело – война. Ни в чём не смею упрекать женщин-военнослужащих вынужденно ставшими фронтовыми жёнами. Одни, как Зоя Космодемьянская или как Галя Москаленко, на фронт пошли добровольцами. Другие надели форму после мартовского 1942 года постановления Государственного комитета обороны о массовой мобилизации женщин во все роды войск; другие ещё раньше – с 30 июня 1941-го, когда началась мобилизация женщин в войска ПВО, связи, внутренней охраны, на рытьё окопов и на строительство военно-автомобильных дорог. Как могли, так и выживали, сломленные фронтовым бытом. Ничего подобного в других армиях не было. Только в СССР женщины массово призывались в армию, служили в боевых частях и наравне с мужчинами участвовали в боевых действиях.
В конце 80-х, когда столичные журналы ошеломили читателей книгами, прежде запрещёнными политической цензурой, мой сослуживец, Яков Призант, ветеран Великой Отечественной, пехотинец, сержант разведывательной роты, поделился воспоминаниями:
– Лето 1942-го, хаотичное отступление. Мы заночевали в окопе. Шесть человек. Среди нас девушка-санинструктор. Окоп узкий, спали на одном боку и по команде переворачивались. После одного из переворотов, тот, кто оказался за спиной девушки, её изнасиловал.
– Она не сопротивлялась?
– Нет. До смерти была напугана. Отступление, все вооружены, никто друг друга не знает. Боялась, наверное, что её убьют, если станет сопротивляться.
– Что было с ней дальше?
– Не знаю. На второй день разрывом снаряда у того, кто её изнасиловал, оторвало руку и ногу. Думаю, он не выжил. А её я больше не видел. Отступление беспорядочное, каждый в нём за себя.
Похожее воспоминание записала Алексиевич:
«Выходили из окружения… Куда ни кинемся – везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Всё равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог… Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело… Каждый готовился умереть… Вырвались утром единицы… Мало… Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулемётами… Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашёл среди живых… Никогда не встретил»[5].
В обеих историях солдаты выходили из окружения. В первой – медсестра изнасилована случайным попутчиком. Вторая – о психологическом состоянии и вспышке сексуальности, ставшей защитной реакцией людей, уходящих в небытие. Они прекрасно понимали: единицы прорвутся утром сквозь пулемёты, а может, и никто. Такой была их прощальная ночь. Рука не поднимется никого осудить…
Последнее желание? Оно разное: у одних – сигарета, у других – секс. Кто-то хочет побыть наедине со своими мыслями и помолиться о близких, кто-то – забыться в алкогольном дурмане. На войне, где каждый день мог быть последним, родилась поговорка: «живём один день». Такой была психология солдата и офицера. «До смерти четыре шага», а если выживем и вернёмся домой – «война спишет всё». Эта фраза стала моральным утешением и жертв, и насильников. Но эта же утешительная мораль, оправдывающая сексуальные прегрешения, позволила многим, войдя в Германию, сорваться с цепи и продолжить жить одним днём, насиловать, грабить.
Развал Советского Союза нанёс психологический удар по ветеранам войны: некоторые, как, например, Юлия Друнина, не выдержали[6], другие, психологически оказавшиеся более устойчивыми, когда исчезла цензура, разговорились.
7 мая 2004 года газета «Московский комсомолец» опубликовала записанные Екатериной Сажневой воспоминания Анны Соколовой, в 17 лет ставшей курсантом снайперской школы[7].
«Никакой любви на войне не было. Только простые солдаты к нам, девчонкам, хорошо относились, делились последним, а старшие офицеры заставляли с ними сожительствовать – вроде как мы их фронтовые жены.
<…> большинство девчат-снайперш на передовую попадали невинными. Но в первые же ночи их «прописывали» – приглашали выпивать с командирами и лишали девственности.
Хочешь жить в тепле и довольствии – согласишься.
Если же нет – за твою жизнь никто не поручится.
А война спишет всё…
– Мы в разведке были всего две девчонки – остальные-то мужики. Понятно, у них природа своё берёт. В первый же день пребывания нас вызвали в штаб: “Будут приставать офицеры – сразу же сообщайте!” Куда там! После этих слов испугались мы с Клавкой сильно. Старались друг от друга не отходить. Через какое-то время подъезжает к нам адъютант командира дивизии: “Вас двоих к себе вызывает генерал!” Собрались, поехали, хоть и ночь – а как откажешься? Это же приказ…
В командирской землянке сидели двое. Генерал и полковник. Оба довольные, раскрасневшиеся – за несколько часов до этого наши войска перешли в очередное наступление.
Стол накрыт богато. Здесь и американская тушенка, и русская картошка, и дефицитный медицинский спирт.
Тут же нехитрая лежанка. Одна на четверых.
– Я схитрила, притворилась, что мне нельзя сегодня – у меня месячные начались. Бог миловал, и меня отправили обратно, а Клавочка осталась пировать…
<…> С генеральских посиделок Клава Орлова вернулась под утро. “Не вини меня, Анюта, я с тем генералом пожила!” У самой слёзы, как горошины, по щекам катятся».
Екатерина Сажнева приводит она ещё одну историю, рассказанную Анной Соколовой. После боя за ней увязался некий офицер, распаленный фронтовыми «ста граммами». Она бежать, он – за ней.
«Я побежала и зацепилась широкими снайперскими штанами за ветку. Ну, думаю, конец мой пришёл – сейчас он меня настигнет, и никто не поможет. А потом и не докажешь, кто снасильничал. И тут меня снял с куста проходивший мимо солдат <…>
По словам снайперши Соколовой, больше всего в освобождённых деревнях бесчинствовали и мародерствовали командиры»[8].
О проекте
О подписке
Другие проекты