Ностальгийная правда

 
Сибирских руд глубины,
московских смут раздрай, —
что русскому чужбины,
как не, простите, рай?
 

«Отнюдь не шизофреник…»

 
Отнюдь не шизофреник,
а может быть, и да,
свяжу себе я веник
на долгие года,
 
 
и в назиданье миру
являя благодать,
навек сниму квартиру
и стану подметать,
 
 
узнаю толк в посуде,
в любые сферы вхож,
но сердце не забудет,
что на земле я – бомж.
 

«Мне и привычки мои не нужны…»

 
Мне и привычки мои не нужны,
словно бы это вообще не я —
что ещё хуже ухода жены?
Только ее возвращение.
 

Об экспертном сообществе

 
К счастью, более чем смертное
всё сообщество экспертное.
 

Педагогическая поэма

 
В воскресный день с сестрой моей
мы вышли со двора:
«Я поведу тебя в музей», —
сказала мне сестра,
и по дороге в этот дом
зашли мы на Сенную,
там били женщину кнутом,
крестьянку молодую,
и я сказал сестре моей:
«Зачем нам, собственно, музей?».
 

Смерть чиновника

 
Пусть мир предельно сложен,
пусть Пурим, как звонок,
но я не понял всё же,
причём тут Починок.
 
 
Ебучие цунами,
попался и фьюить —
зачем Он шутит с нами
так, как нельзя шутить?
 

«Нисколько мне не мил…»

 
Нисколько мне не мил,
не будь помнут к ночи,
октябрь уж наступил,
похоже, даже очень, —
 
 
да вот не тянет вспять,
хотя, согласно драме,
само собой опять
зима не за горами.
 

«Не альфа и омега…»

 
Не альфа и омега,
но всё же помнить надо —
мне хорошо без снега,
а если снегопада
и впрямь дождётся эго,
вкушая здешний драйв,
ну что ж, немного снега,
возможно, будет в кайф.
 

Оборона Востока

 
Ляксандры, титы, буши,
распнёте – вам же хуже.
 

«Обожаю вальсики и блюзики…»

 
Обожаю вальсики и блюзики,
но всё чаще – хоть казнить вели —
хочется сумбура вместо музыки,
вместо неба даже и земли.
 

«Всегда со всеми ровен…»

 
Всегда со всеми ровен
повсюду наш игумен,
а Людвиг ван Бетховен
влюбился в бизнес-вумен.
 
 
Он ей готовил каши
и приглашал на танцы,
короче, что тут скажешь —
где мы, а где германцы.
 

«Нам семьдесят скоро…»

 
Нам семьдесят скоро,
пора, брат, пора
стать членами хора,
играть в баккара,
заглядывать в Тору,
а там невзначай
податься в вахтеры —
в монахи, считай.
 

«История – петля…»

 
История – петля,
что в фокусе зениц
яснее и нуля
и прочих единиц, —
 
 
и новой скуки для
я снова тороплю
Того, Кто у руля,
затягивать петлю.
 

«Ходят имяреки…»

 
Ходят имяреки
и другие люди
из варягов в греки,
а из чуди в юди,
ходят хоть при хане и
на одном дыхании,
словно Божий гурт,
а ещё – бегут.
 

«Весь как, извините, ребус…»

 
Весь как, извините, ребус,
на маршрут ушёл троллейбус,
 
 
а навстречу мчится «форд»,
словно вылитый кроссворд —
 
 
что-то сильно не в порядке:
век живёшь, а всё загадки.
 

Мандат

 
Безусловно, можно, сударь,
волком выть и бить посуду, —
жизнь, и правда, вечная,
как ссуда ипотечная.
 

Охотничья песенка

 
Разве есть профессия
лучше мракобесия?
 
 
Человеку трудно ведь
не охотиться на ведьм.
 
 
Скажем, безработица —
как не поохотиться?
 

«Поминая присных наудачу…»

 
Не жалею, не зову, не плачу…
 

Сергей Есенин

 
Поминая присных наудачу,
прожигая наше ремесло,
я всё чаще так или иначе
и жалею, и зову, и плачу —
видимо, мне просто повезло.
 

«Я – Толстой, на мне толстовка…»

 
Я – Толстой, на мне толстовка,
а в руке моей листовка,
на листовке текст простой:
«Славься, славься, Лев Толстой!».
Отцветает подорожник,
небеса не ловят блох —
я прекрасен как художник,
как философ – слаб и плох.
Это знает каждый школьник,
каждый Думы депутат,
демократии невольник,
каждый маршал и солдат.
И гундосит лектор честный,
излучающий покой:
«Лев Толстой – артист чудесный,
а философ никакой».
Не подам тому я руку,
кто избрал насилья путь,
сея зло,– но эту суку
удавлю когда-нибудь!
 

Гурман

 
Мне те поля, луга, леса,
как докторская колбаса —
наипервейшее из блюд, —
я и теперь её люблю,
она и здесь как ноу-хау,
к тому же, даже в чёрный день,
отнюдь не всё везде я хавал,
что подавали, ясен пень.
 

Памятник

 
Нет Вознесенского, нет Ахмадулиной,
Бродского нет и подавно – а хули нам —
вы не поверите, добрые люди,
но Межурицкого тоже не будет:
сгинет, любезный, во мраке колодца —
он не из тех, кто в гостях остаётся.
 

«Что нам надо…»

 
Что нам надо —
чтоб Иран не обогащал уран,
или лучше, чтоб уран
не обогащал Иран,
или чтобы утром ранним
Бог с небес спустился вниз
и увидел, что в Иране
полюбили сионизм?
 

«Чувак, не будь по жизни чайником…»

 
Чувак, не будь по жизни чайником,
моллюском, овощем, валежником —
не кое-как лижи начальнику,
но от души лижи мятежнику
за правду, а не для довольствия —
иначе что за удовольствие?
 

Непротивления

 
1.
Да, ищёт рыба впрямь, где глубже,
а честный человек – где хуже,
где полный, так сказать, отстой,
как завещал сам Лев Толстой.
Жизнь не пикник, а сущий ад,
зато ты нравственно богат
и посреди земного шума
то вспомнишь Лейбница, то Юма,
то Лялю из восьмого «Б»,
то летний пляж, то КГБ,
а там, глядишь, как будто рад
тому, чьё имя – Сущий Ад.
2.
Конечно, лучше на веранде
базарить о Махатме Ганди,
чем тырить в лавке колбасу
или разбойничать в лесу,
или во всей своей красе
за бочку скурвиться с вареньем, —
но даже с этим откровеньем
согласны далеко не все.
 

«Боюсь ли Страшного суда?..»

 
Боюсь ли Страшного суда?
Могу сказать и «нет», и «да»,
что всем, пожалуй, по плечу,
а значит, лучше промолчу, —
но если Страшного суда
не будет вовсе никогда —
хочу я или не хочу, —
то это страшно, господа,
а посему держу свечу,
не опасаясь пересуд, —
шучу я или не шучу —
за этот самый Страшный суд.
 

«И ты на целый мир не в ярости…»

 
1.
И ты на целый мир не в ярости,
и я в отставке адмирал,
но разве от счастливой старости
никто ещё не умирал?
 
 
2.
…и с тобой прощаясь нежно,
говорю я: «Майне кляйне,
не грусти вельми, понеже
скоро встретимся в онлайне».
 

Эволюция бунта

 
Проведите, проведите, отведите меня к нему,
я хочу видеть этого уполномоченного
по правам человека!
 

«Природа, как была наук мудрей…»

 
Природа, как была наук мудрей,
так и сейчас непостижима столь же:
чечен в России больше, чем еврей,
хотя на первый взгляд – куда уж больше.
 

«История берёт веса…»

 
История берёт веса,
невероятные весьма,
и всё коварней лотереи:
в Москве – арабская весна,
в Египте – русская зима,
а виноваты не евреи.
Или, даст Бог, опять они?
Тогда продлятся наши дни.
 

Подмосковные стансы

 
От с коррупцией борьбы
вечно счастливы рабы,
Подмосковье, Подмосковье,
где похерил счёт часов я
на ближайших полчаса —
и леса, леса, леса…
Знаю, мир бывает мрачен,
но судьбе наперекор
от того, что там батрачил,
я кайфую до их пор.
Я и нынче не помещик —
люди для меня не вещи,
к сожаленью или к счастью —
мало ли чего мне жаль, —
но взаимного согласья
я с тобой не избежал —
помнишь ли меня, Светлана,
не гусара, не улана,
но – такая уж судьба —
на плантации раба?
Подмосковье, Подмосковье,
средь египетских песков я
лично коротаю век
как свободный имярек —
и кому до гор поклонских
здесь, на реках вавилонских,
где планетам шлёт поклон
стольный город Вавилон?
До свиданья, Подмосковье,
в сандалетах без носков я
жив, здоров и клал табу
на с коррупцией борьбу.
 

Ляля и гражданин

 
Гражданин:
Вожди друг друга постреляли,
но нам не жаль их – мне и Ляле.
 
 
Ляля:
Как бы там ни было, адью, —
я ухожу как раз к вождю.
 
 
Гражданин:
Разит попсой, как от винила,
тебя ведь от вождей тошнило, —
не превращай былое в шлак!
 
 
Ляля:
Считай, что я уже ушла.
 
 
Хор:
Ушла, вернуть её нет шанса —
какой урок из перформанса?
 
 
Гражданин:
Житейских посреди стремнин
извечно в жопе гражданин,
будь он хоть трижды волк матёрый.
 
 
Хор:
О боги, люди и актёры,
слова его как в сердце нож,
но Лялю этим не вернёшь,
однако, Ляля, подожди,
скажи, зачем тебе вожди?
 
 
Ляля:
А ты не слышал, Хор-отец,
что Альфа, например, самец
не то же, что самец Омега?
 
 
Гражданин:
Какая, извините, мега—
ущербность, чисто моветон,
душа у женщины – бетон,
болото, типа холодец, —
а ты что смотришь, Хор-отец,
на ужас этот в стиле фолк?
Скажи ей про гражданский долг!
 
 
Хор:
Ты прав, аж слезы накатили,
давай поговорим о стиле.
 

Теория общей судьбы

 
Всё возможно в этом мире,
и Нерон, ступив за край,
всё же сделал харакири,
умерев как самурай.
 
 
Правда, то не харакири
было, но о том и речь,
что, на вещи глядя шире,
можно этим пренебречь.
 

Памяти хороших времён

 
Академик Зуев
доказал, что Этна —
это не Везувий,
а душа бессмертна, —
и добавил некто,
благородный кто-то,
что вносили лепту
в данную работу
ассистенты Гавел,
Гурвич и Гуревич,
с чем их и поздравил
лично цесаревич.
 

Особый путь

 
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Мы Газу отдали татарам,
Когда стоял вселенский вой,
Что, мол, крещеный мир в отпаде
От наших зверств, скажи-ка, дядя,
А не молчи, как неживой.
 
 
—Во-первых,– я тебе не дядя, —
Ответил, никуда не глядя,
Мой бедный дядя, словно псих, —
А во-вторых, все люди братья:
Татары, блин, евреи, мать их,
И звери – братья, как без них!
 
 
В среде племён, в семье народов
Мы братья все, вплоть до микробов,
Нас, прямо скажем, тьмы и тьмы,
И что ни тьма, то снова братья,
Как правильно успел сказать я,
И сестры – братья, как и мы!
 
 
Чтоб довести врага до шока,
Подставь ему другую щёку,
И враг, не выдержав, умрёт —
Подумаешь, отдали даром
Что бы то ни было татарам —
Зато мы избранный народ!