Глава 2

Каждая дочь Кобулья садится на одну чашу весов, на другую кладут мешки с кардамоном и арахисом. И когда чаши придут в равновесие, размер приданого для свадьбы считается определенным.

Джаннат Мунши. Шадигар: критические заметки о ралухском браке

Чаша жила своей, особой жизнью. Дыхание ее было натруженным и хриплым, зачастую смешиваясь с производимыми ее обитателями звуками: чашники, в их числе и носители, храпели громче, чем кукарекают петухи, и более протяжно, чем звонят колокола каждое утро в храмах Уст. Кабир божился, что Амир храпит, как целый свинарник, и не помогало никакое количество толченого зеленого кардамона, добавленного в воду.

– Ну что, передал Харини рисунок? – поинтересовался Кабир на следующий вечер после возвращения Амира из Ванаси.

Говорил он тихо, поглядывая одним глазом на занавеску, за которой амма готовила ужин, поддерживая рукой округлившийся живот. Аромат специй был слабым, и Амир надеялся, что на следующей неделе башара наполнит их кувшины.

Он слабо кивнул брату, от спазмов в спине ломило кости. Амир поморщился и провел ладонью по позвоночнику вниз, насколько мог дотянуться, потом расправил плечи.

– Да-да. Ей понравилось. Она сказала, что повесит его на стену у себя в опочивальне рядом с другими рисунками.

Кабир оживленно задышал, на губах у него появилась широкая улыбка.

– Я еще нарисую. Как думаешь, может, другим блюстителям престолов тоже понравится?

В царившей дома полутьме Амир различил, как поблескивает метка пряностей на шее у брата.

– Это не важно. – Он рассеянно пожал плечами. – Рисуй просто потому, что тебе это нравится. Уверен, кто-нибудь обязательно сочтет твою картину достойной висеть у него в опочивальне.

Мысль, похоже, вдохновила Кабира: он бросился к полке, взял чистый лист пергамента и выбежал из дома, чтобы начать новую работу. Амир, слишком уставший, чтобы гоняться за братом, сел и стал просматривать другие его рисунки. В качестве объекта для изображения Кабира влекла не только Ралуха. В своем безграничном воображении одиннадцатилетнего мальчишки он пытался даже представить, как выглядят Внешние земли за пределами королевств. Горы, видимые с шафрановых полей, облака над ними, леса и предвещаемая ими тьма за их оградой. Брат рисовал сверкающие под солнцем реки, несущие воды через густые джунгли, и…

Амир помедлил, рука, взявшая следующий лист пергамента, задрожала. Изображение громадного зверя занимало почти весь лист. Черная злая тварь нависала над деревней. Кабир намеренно затемнил рисунок, оставил две алые точки для глаз, которые с ненавистью смотрели из сердца тьмы на Амира.

Забыв о собственных словах, он свернул рисунок и пошел за Кабиром. Он знал, где его искать.

Чаша пробуждается к жизни в точности так, как это происходит по вечерам с рыбным рынком в Джанаке. В отличие от высокожителей, здесь никому не нравится сидеть по домам. Это время обменяться мнениями и посплетничать, час, когда можно растереть мазью натруженную спину. В воздухе висел запах залежалого имбиря. Ручеек нечистот журчал в сточной канаве, опоясывающей Чашу, этот неизменный, как время, очаг упадка среди тусклого света фонарей, над которым Ралуха сияла в вышине, подобно осколкам золотой луны.

Единственный запах, который редко здесь встречается, – как ни странно, шафран. Нет, лишь одна золотистого цвета субстанция стекала в Чашу, и это не была королевская пряность.

Амира раздражал довольный вид многих чашников. Он застыл как вкопанный, услышав раскаты хохота и глядя, как Вени и Мадури шутливо препираются на завалинке. Чуть подальше пять-шесть человек пристроились у чайного прилавка. Дамини, с закрывающей половину лица повязкой, мела угол улицы и неуклюже пританцовывала, бедра ее качались в такт песне.

А может, именно так и стоит жить? Может, это он, Амир, неправильно все воспринимает? Что его стремление сбежать из Ралухи и вступить в ряды пиратов Илангована в Черных Бухтах есть иллюзия, как утверждает Карим-бхай?

Предмет своего гнева Амир нашел возлежащим на джутовой циновке, облаченным в лунги^[12], с одной ногой, закинутой поверх другой, покуривающим трубочку-биди и пускающим колечки дыма из раскрытых буквой «о» губ. Кабир сидел рядом с Карим-бхаем и рисовал при свете свечи.

– Ступай обратно домой, – сказал Амир брату. – Амме нужна твоя помощь.

Кабир расстроился:

– Но я только начал рисовать. Дай мне немножко времени.

– Сейчас же, Кабир! – прикрикнул Амир.

Карим-бхай хмыкнул и вытащил биди изо рта, показав перепачканные бетелем зубы, после чего подтолкнул Кабира, чтобы тот не мешкал исполнять приказ брата. Последнего запаса терпения у Амира едва хватило дождаться, чтобы Кабир наконец ушел. Достав из-за пазухи лист, Амир развернул и сунул под нос Карим-бхаю:

– Это ты научил его рисовать Бессмертных Сынов?

Бегая глазами по пергаменту, Карим-бхай беспечно пожал плечами:

– Кто-то научил. Лучше сызмальства привыкнуть бояться тех, кто поджидает тебя за оградой Внешних земель. Так у нас будет меньше беглецов вроде твоего отца. Взял и пошел смерти прямо в раскрытую пасть, не так ли?

Амир отдернул рисунок, порвал и высыпал клочки на голову Карим-бхаю.

– Достаточно знать, что Внешние земли непроходимы. Нет нужды приправлять для вкуса тот религиозный бред, который скармливают нам высокожители. Бхай, я не хочу, чтобы Кабир стал рабом подобных историй.

– Ты говоришь как человек, никогда не бравший денег или специй за продажу картинок. И как ты объяснишь это бедному мальчику? Что ты даришь его работы людям в восьми королевствах? Даришь?

Время от времени Амир приторговывал рисунками Кабира. Пристрастие аммы к имбирю и кумину разрослось до такой степени, что без них она готова была уморить себя голодом. Естественно, Амир никогда не рассказывал об этом Кабиру. У его брата имелся единственный талант, и Амир не хотел пятнать это страстное увлечение, переводя его в разряд доходных предприятий. Особенно потому, что Кабиру вскоре придется вступить на тропу пряностей. Захотят ли тогда рисовать его заскорузлые пальцы? При мысли об этом Амира передергивало.

Карим-бхай сделал из биди еще одну затяжку, потом выбил из трубки пепел о подошву сандалии. Он усадил Амира рядом на кушетку, прихлопнул севшего на руку комара.

– Было время, пулла, когда твой отец тоже не был рабом этих историй. Вместо этого ему было любопытно. Он любил подобраться к ограде и поглядеть, а что там дальше. Бесстрашный он был, твой аппа. Ненавидел, когда ему указывали, что делать, и напоминали, где его место. Всегда находятся в Чаше люди, которые, раз выбравшись, уже не могут остановиться. Не знают как.

– Понять не могу почему, – огрызнулся Амир, думая про Илангована.

– Потому, что не так уж неразумно молиться. Оставаться связанным писанием.

– Писанием, исключающим нас из людского рода. – Амир сплюнул на землю. – Мы хуже рабов, бхай.

– Га! – Карим-бхай тихонько цыкнул. – Все мы уж слишком с этим носимся, не так ли?

– Тебе легко говорить, – рявкнул Амир. – Ты берешь все, что тебе нужно, у ног твоих драгоценных министров.

– Эй, пулла, а ты не берешь? Насколько помнится, мы с тобой были двумя тенями, крадущимися по восьми королевствам, не одной. Ты можешь не заходить в их залы, но разносишь для них ароматы, в точности как я.

Амира это уязвило.

– Я делал это, чтобы скопить на Яд!

Если Карим-бхая такая реакция обидела, он не подал виду.

– Войдя в раззолоченный дворец, пулла, я выполняю свой долг перед Чашей. Пятьдесят пять лет служу я дворцу, с возраста твоего брата. Как думаешь, кто убедил Сумана-Коти подписать разрешение чашникам открывать свои лавки на базаре? Как по-твоему, кто побудил министра зерна увеличить довольствие пряностями семьям тех, чьи сыновья и дочери были носителями? Если Орбалун подумывает закрепить хотя бы одно место в Совете за представителем вратокасты, так это потому, что я денно и нощно сидел у ног его министров, клянчил, сливался с тенью, разносил подарки и личные послания в далекие королевства, незнакомые с торговлей пряностями. Я пристроился между высокожителями и вами, чтобы принимать на себя по возможности первый удар.

– Тебе нет нужды так поступать, – обратился к нему Амир просительно. – Ты можешь уйти со мной в Черные Бухты. К Иланговану.

Карим-бхай захлопал в ладоши и покатился со смеху. Хохотал он так долго, что показалось, будто за это время успело уже стемнеть, но наконец вздохнул и закашлялся, хватаясь за грудь и разражаясь короткими приступами смеха. С тяжело вздымающейся грудью он наклонился ближе к Амиру и положил ему руку на плечо:

– Делай свое дело, пулла, а мне предоставь делать мое. В этой жизни Уста благословили меня меткой пряностей, и я намерен добросовестно исполнить свой долг.

– Хо! – воскликнул Амир. – Исполняй свой долг, ладно: таскай письма для высокожителей, а мои не передавай. Таков ведь твой подход?

Карим-бхай спихнул его с кушетки.

– Я целый час прождал у ворот дворца. Харини так и не появилась. Как и ее отец или стражники. Во дворце царила мертвая тишина, пулла. Не вини меня. Карим-бхай всегда доставляет письма.

Цепь размышлений Амира и его досада от приводимых Карим-бхаем доводов тут же нарушилась. Харини снова вплыла в его мысли, и сердце пропустило удар.

Зачем понадобилось ей столько Яда? Или Бинду соврала с одной только целью избавиться от Амира? Едва ли она могла знать о его чувствах к Харини. И казалось невероятным, чтобы из всех блюстителей престолов и их отпрысков Бинду ни с того ни с сего взяла и выдумала такую историю про Харини.

Столь же сильно хотелось узнать причину, по которой Харини не приняла Карим-бхая. Обиделась, что Амир не пришел сам? Он ведь обещал. Так или иначе, у него имелось больше вопросов, чем ответов, и старый простофиля-носитель, покуривающий биди и почесывающий бороду, ничем не мог помочь.

– Мне нужно в Халмору, – вымолвил Амир.

Карим-бхай улыбнулся, раскурив очередную биди и выдохнув облачко дыма в затхлый воздух Чаши.

– Тебе повезло. Через пять дней нам предстоит нести груз в Халмору. Я сверился с реестром Дженгары, там значится твое имя. Нас отобрали, чтобы доставить сотню фунтов куркумы для башары в честь махарани.

«Сотню фунтов, – устало подумал Амир, касаясь метки на шее. – И благословение, и проклятие».

При помощи плетки Хасмин выстроил носителей в ряд. Он лаял, отдавая ненужные приказы, и вообще был особенно придирчивым в тот вечер. Амира подмывало еще сильнее его позлить, просто давая понять, что его спина еще не до конца согнулась, но Карим-бхай не дал:

– Я просто не могу позволить ему вот так издеваться…

– Еще как можешь! Хасмину известно, как важна сегодняшняя миссия. Если на то пошло, сегодня он более сдержан, чем обычно.

– Скажешь тоже!

– Обрати внимание, как он оглядывается. Чувствует, что за ним следят.

– Следят?

– Мы идем в Халмору, чтобы обеспечить башару.

– Мне нет никакого дела до башары, бхай.

– Недооценивая значимость башары, ты только себе делаешь хуже. Не просто так министр шелка лично поручил мне пересчитать тюки. А как думаешь, кто поставил Сумана-Коти на его должность?

– Орбалун? – не наобум предположил Амир.

На Карим-бхая можно положиться в его стремлении при каждой удобной возможности оказаться поближе к махарадже Ралухи. Тут, впрочем, Амир отдавал должное старому носителю. Башара представляла собой священный ритуал во имя будущего королевства. Носителям она обещала дополнительный паек из пряностей для семей, а быть может, даже выходной. Первое Амира интересовало мало, зато выходной… Ах, соблазн был велик.

– Хо. – Карим-бхай кивнул. – Башара не может начаться, пока махараджа не смажет идол Уст куркумой.

«Сотня фунтов, – с горечью подумал Амир. – Этого хватит, чтобы с верхом засыпать идола Уст и еще несколько».

Выросший в Чаше Амир никогда не понимал непрестанного тяготения остальных жителей Ралухи к ритуалам. Чашникам нравилось, когда все по-простому. Быстренько помолились, пропели пару песен, а потом откупоривай бочонки с пальмовым вином. И напротив, дворец просто увяз в сотнях разных обрядов.

Не то чтобы Амир не имел понятия о башаре – мать никогда не упускала случая познакомить его с подробностями. Она рассказывала о ней, как о песне: как у королевы начинаются схватки, как все стараются услужить ей. Девять старух из купеческих кварталов приходят накануне родов во дворец, бормоча «башара» себе под нос. Украшенные жемчужными ожерельями и драгоценностями с вкраплениями аметиста, старухи будут утешать королеву во время ее мук и раздирающей душу боли, намазывая ей на щеки куркуму, вкладывая в рот чеснок и перец, втирая шафран в волосы. Мускат, если заслужит. Они окунут ее ноги в розовую воду с добавлением сандалового дерева и сухой золы и станут петь песни не родившемуся еще младенцу. Из дверей в дальнем конце родильной палаты жрецы будут звонить в колокольчики, пока ребенок не появится на свет, после чего гонцы побегут к не знающему покоя блюстителю престола, махарадже Орбалуну, с добрыми вестями.

Это все было немного чересчур. Нет, сильно чересчур. Но ему предстоит встреча с Харини, и в череде дней одной мысли о мгновениях с ней бывало достаточно, чтобы терпеть плеть и ругань Хасмина, даже если служба состояла в растрате специй на младенца.

– Запомни, не больше часа, – предупредил Карим-бхай, когда очередь двинулась и передние из носителей, бросив на завесу щепотку куркумы, исчезли во Вратах пряностей. – Тебе повезло со стражниками-ванасари, но халдивиры не так беспечны по части охраны.

– Я обернусь прежде, чем они что-то поймут.

– Я не был бы так уверен, пулла. – Карим-бхай понизил голос. – Что-то там творится.

– Ты о чем?

– Может, и ничего, только я вчера принес Суману-Коти письмо из Халморы. Письмо от мештского министра. Он просит возбудить торговое расследование и выяснить, почему Халмора передала носителям-мешти только четверть от условленного объема куркумы.

– Четверть? Но…

– Хо! – перешел на шепот Карим-бхай, потому как они приближались к Вратам. – Халмора всеми силами сбывала куркуму. Это всегда был ее основной товар. Почему она придерживает его сейчас? Разве что там случился неурожай, но это едва ли. В лесах вокруг форта растет полно куркумы.

– И какое это имеет отношение ко всему прочему?

– Хо, это просто странно, вот и все. А торговля пряностями не любит странностей, – ответил Карим-бхай. – Просто прошу, пулла, будь осторожен. При любом раскладе возвращайся через час. Сегодня все не как всегда.

– А Халмора не как Ванаси.