Катина соседка ничего сложнее яичницы приготовить не могла.

Ей бы, поэтессе, в Париж, ей бы кататься в пролетке и, хохоча в ухо то одного, то другого толстосумного поклонника, пить на ласкающем ветерке шампанское. Ей бы в любовники промотавшегося картежника-графа, ей бы соболиное манто на плечики… А еще ложу в опере, рассвет на берегу Сены и поздний завтрак на круглом столике в хрустящей крахмалом простыней постели.

Катя вдруг вспомнила, что еще третьего дня обещала занести соседке Ируське халявных материных картошки и яблок.

– Че, как ремонт-то твой? – без интереса полюбопытствовала Блатная.

Сегодня целый день перед тем, как выехать в клинику и заступить на смену, Катя занималась разборкой коридора и своей комнаты – упаковывала вещи в коробки. Напоминание о предстоящем ремонте отозвалось нытьем в пояснице.

– Еще не приступили. Подготавливаю квартиру.

– Ты поаккуратней давай с этими молдаванами!

– Они белорусы. Дворники наши местные. Муж и жена.

– Все равно за ними глаз да глаз. Ценности из дома забери, когда они там шуровать начнут.

– У меня их нет. Ценностей.

– А что у тебя есть? На жопе шерсть? Редкая, но своя?

В ответ на грубую шутку Катя лишь вяло улыбнулась.

– Ладно… Пойду перекурю – и на боковую, – пробурчала Блатная и, взяв со стола магнитный ключик от лифта для сотрудников, пошоркала к двери.

– Давай, – перебирая в коробке печенье, машинально отозвалась Катя.

Возле двери стоял заранее заготовленный санитаркой пакет с алюминиевой миской и котлетами, недоеденными больными в обед. Зацепив пакет крючковатыми пальцами, санитарка вышла из сестринской.

Не успела Катя сунуть в рот вторую печеньку, как в кармашке ее форменной блузы раздался сердитый писк.

«Дома. Поел. Скоро ложусь».

«На тренировке был?»

«Да».

«Ок. На завтрак ешь йогурт. Он в холодильнике».

Жуя, Катя подошла к раковине, вымыла руки и тщательно вытерла вафельным полотенцем. Вернувшись к столу, достала из кармашка брюк Нинкин мобильный. Заняв на время удобный, со спинкой, санитаркин стул, набрала код-пароль.

Личную жизнь Кате заменяли безобидные влюбленности.

Пару раз в год судьба подкидывала ей в отделение подходящий объект, такую вот сложносочиненную, как эта Нина, натуру, не выношенную кухаркой из средневековья, но вылепленную по проекту умелого скульптора.

Она, как и все предыдущие объекты, несла в себе неуловимую, недоступную Кате загадку женской сущности.

В манере даже в порыве эмоций обращаться на «вы», в тоненьком дешевом обручальном колечке, в небрежно брошенной на стул дорогущей сумочке, в аромате волос, в очаровательной нахрапистости и тут же, следом – в наивности, с которой она назвала пароль от своего телефона, Катя считала интереснейшую своими противоречиями историю чужой жизни, к которой, без раздумий, взяла на себя право ненадолго стать сопричастной.

Блатная должна была вернуться не раньше, чем минут через пятнадцать.

Катя знала, что, подкармливая бродячую собаку, прибившуюся во двор клиники, санитарка выкуривала подряд две, а то и три сигареты.

Отхлебнув из чашки, Катя сразу нашла фотоприложение, иконка которого – цветик-семицветик – была ей знакома по старенькому Борькиному айфону.

Перед глазами запестрели квадратики картинок.

Она отмотала к началу – первое фото датировалось мартом этого года.

На нем Нина, державшая в руках охапку роз, была в коротком цветастом халатике. Лицо ее было не накрашено и по-утреннему свежо.

Она принадлежала к тому типу женщин, которых косметика делала ярче, но старила на несколько лет – на всех последующих, сделанных в те же минуты снимках, в камеру смотрела шкодливая девчонка. Материнство и истинный возраст выдавали лишь слегка поплывшая талия да чуть-чуть жирка на коленках.

Теперь Катя знала, что на восьмое марта муж приносит Нине в спальню внушительную охапку роз. Что ж… На его месте она заказала бы ей корзину голландских подснежников.

А вот и муж – ушастый, с маленькими, темными, пытливо-недобрыми лазами, еще не старый с больно заумным выражением лица, в этот же день, за столиком в ресторане рядом с успевшей нацепить на себя броню Ниной. Здесь лицо уже подкрашено, плечи оголены, на ней бархатное черное платье и кулончик с изумрудом на тонкой цыплячьей шейке.

Следующие снимки сделаны в середине марта – на них сахарели горы, укрытые голубой глазурью неба. Нина была запечатлена вдалеке, в каком-то скучном серо-желтом лыжном костюме. Вероятно, она хорошо каталась, раз не кривлялась, от нечего делать, перед камерой.

Зато в ресторанах, которые она посетила на этом, судя по меткам над фото, итальянском курорте, она была похожа на милую нарядную кошечку, особенно в своей шерстяной, щедро расшитой жемчугом серой кофточке.

Весь пандемийный апрель и май Нина фотографировала в основном еду, детей, какую-то лохматую улыбчивую собаку и природу.

Пасхальный, усыпанный разноцветным бисером кулич, пестреющие всеми цветами детской акварельной палетки яйца, здоровенная рыба в фольге. В центре накрытого кружевной скатертью круглого стола – красная лампадка и маленькая иконка на подставке – Богородица с Младенцем.

А вот Нинкины детки, мальчик и девочка, сидят за столом. На лицах —безмятежные улыбки, девочка – копия отца, она совсем некрасива, но, окутанная маминой любовью, похоже, об этом вовсе не думает. У очкастого, похожего на Нинку мальчика лет восьми на зубах брекеты.

Судя по хороводу березок и топкой, недавно освободившейся от снега земле на следующем фото, семья жила за городом. Об этом свидетельствовали все последующие снимки – хрупкие почки на тонких тугих ветках, буйство белой и фиолетовой сирени, тюльпан, победно взметнувший свой желтый фонарик над черной рыхлой землей палисадника. И снова лес – тропинка, озаренная утренним светом, речушка, островок первоцветов и мохнатая собака, валяющаяся на изумрудной траве.

Дальше шла бесконечная вереница скриншотов одежды, продающейся на сайтах.

Скромная маечка, на которую положила глаз Нина, стоила треть Катиной зарплаты, а бестолковая бархатная темно-зеленая сумочка на серебристом замке-поцелуйчике – полторы.

Пытаясь представить, какой эта сумочка могла быть на ощупь, Катя закрыла глаза и, растопырив толстые пальцы, провела ими по воздуху.

В конце июля, зацепив и август, Нина с семьей побывала в Сочи.

Бурое море, магнолии, пальмы и снова кабаки – Нина с размывшимся в кадре мужем, Нина без мужа в серии не слишком удачных селфи.

На одной из фоток Нина позировала в бикини. Катя раздвинула пальцами экран – теплый, мягкий, уже загорелый животик Нины настойчиво требовал прикосновений.

Скрипнула дверь, и в сестринскую, тяжело дыша открытым ртом, зашла Блатная.

– Блядство, а не погода, – ворчала она, вынимая из пакета грязную собачью миску.

– Почему без куртки выходишь? Здоровье деть некуда? – Катя покосилась на ее подмокший халат и быстро сунула чужой телефон обратно в карман.

– Дык тепло еще час назад было.

– А три часа назад дык было еще и светло.

Катя встала и начала спешно прибираться на столе.

– Че, на пост-то когда пойдешь? – скинув мокрый халат и оставшись в несвежей, белой, с красной эмблемой спартаковского клуба футболке, санитарка открыла кран и принялась скрести ногтями миску.

– Черт! – хлопнула себя по лбу Катя. – Мне капельницу давно пора снимать.

Выходя из сестринской, она укоризненно бросила Блатной:

– Ты бы хоть в туалете антисанитарию свою намывала.

– Давай, иди уже… Без сопливых скользко, – беззлобно буркнула санитарка.

Вернувшись в девятую палату, Катя застала там безмятежно сопевшую Нину.

Освободив ее руку, неестественно застывшую на подушке, от иглы, Катя, прежде чем выключить свет, постояла над спящей.

Нина, как и все взрослые бабы этого мира, вжилась в свою роль.

Несправедливо кем-то прописанный для многих побывавших и находившихся в этом отделении сценарий отвел ей место в нарядной массовке, что было не так уж мало.

Ей освещали путь надменные огни престижного загородного шоссе, модели ее сумочек вычерчивали заморские кутюрье, ей дарили цветы и украшения, а самое главное – она знала слова заветной песенки, которых почему-то не сообщили Кате.

Катя, стоявшая, как и несчетное количество других на подхвате за кулисами, была лишь той, кто эту сцену обслуживал.

Чем-то неуловимым Нина напомнила Кате одну девчонку из училища – маленькую юркую Диану, или, как все ее звали – Динку.

Она была смешливой и громкой, с такой же узкой, как у Нины, грудной клеткой и открытой, глуповатой, обнажавшей десну улыбкой.

Что бы она ни болтала, это почти всегда вызывало у окружающих беззлобный смех, а говорила Динка много, и редко по делу.

Однажды Катя застала ее в туалете – та горько рыдала у грязного, закрашенного наполовину белой масляной краской окна.

Не зная, как действовать, Катя подошла к Динке и присела рядом на подоконник.

Отсморкавшись в серый клочок туалетной бумаги, девушка уставилась на Катю.

Веки, с выступившими на них тоненькими голубоватыми прожилками, набухли от слез.

Всегда легкая в общении с кем бы то ни было Динка глядела на Катю так, как, должно быть, осужденные смотрят на прокурора. Словно это именно она, обрюхаченная случайным мужиком Катя, олицетворяла все зло мира и была живым доказательством тщетности любых попыток что-либо изменить, тем, кто режет скальпелем крылья и топчет грязным кроссовком мечты.

Текли минуты, казавшиеся Кате растянутыми обнаженными нервами.

Динка, не выдерживая пристального Катиного взгляда, то снова сморкалась, то утирала глаза. Постепенно выражение ее лица стало смягчаться, расправились носогубные складки, приподнялись набрякшие веки и, наконец, рот растянула широкая улыбка.

– Как ты? – кивнула она на Катин конусообразный живот.

– Справляюсь, – ответила Катя.

– Хорошо…Ты молодец. А я решила – оставлять не буду. Без любви семьи нормальной не получится. – В ее голосе звучали поучительные интонации народной свахи с Первого канала.

– А чем тебе ребенок не семья?

– Так я хочу, чтобы все как надо… Как положено.

Скрывая усмешку, Катя привстала.

Надо ли рассказывать Динке, у которой папаша владеет автосервисом, приносящим семье хороший доход, о том, что «как положено», то есть с мужьями-алкашами, живут почти все девки в ее средневековье?

Чем больше водки – тем больше любви – абстрактного, притянутого старушечьей палкой понятия, а на самом деле всего лишь свода нехитрых законов средневекового сосуществования.

Динка, дурында, не понимала, что трудяга-отец выиграл для нее у судьбы в лотерею.

Он мог нанять ее ребенку няньку, мог отправить ее учиться в вуз за деньги.

У Динки были все шансы стать врачом, ее сын или дочь могли бы с гордостью писать сочинения на тему «Моя мама – доктор».

И в этой конструкции вполне можно обойтись без мужика.

Так думала Катя, когда ей было восемнадцать…

Теперь же, глядя на спящую Нину, она понимала: не имея опыта отношений с противоположным полом и с самого начала оказавшись «не в теме» в такой важной для большинства женщин сфере, решать за других легко.

Беременность Динка не сохранила.

Примерно через год она стала встречаться с другом отца, который был старше ее на двадцать лет, и бросила училище.

Выходя, Катя выключила в палате свет.

Откатив капельницу в процедурную, решила на несколько минут выйти подышать свежим воздухом. Прошмыгнув в сестринскую, где уже ворочалась на диване Блатная, схватила со стола магнитный ключик и быстро, дабы избежать любых возможных вопросов, выскочила обратно в коридор.

Пройдясь вдоль палат, Катя убедилась, что в ее царстве тихо.

Отделение, взяв передышку между операциями, уколами и капельницами, смотрело сны о далеких, теперь, в связи с пандемией, малодоступных курортах, о родительских чатах, репетиторах, распродажах и доставках, о квартплатах, банковских вкладах и денежных заначках.

И, конечно, о мужчинах – осточертевших и нежно любимых, законных и тайных, поголовно напуганных новым витком нестабильности, накрывшей мир с приходом пандемии.

Спустившись по лестнице на первый этаж, Катя с силой вжала заедавшую металлическую кнопку и, дождавшись писка, толкнула дверь.

Крыльцо черного хода освещала одна-единственная, вмонтированная в потолок грушевидная лампочка. Капли мелкого осеннего дождя, похожие на мошкару, бесились под ее жидким, цвета мочи, желтоватым светом.

Катя почувствовала, как тянет внизу живота – завтра к вечеру у нее должны были начаться месячные – совершенно лишний, в отсутствие половой жизни процесс, который после родов она окрестила для себя «рудиментарным».

В кармане брюк Нинкин телефон едва слышно издал металлический бряк.

Катя достала его и, набирая код-пароль, раздумывала, что бы ответить на сообщения Нинкиной родни и стоит ли отвечать – на часах было уже полдвенадцатого.

«Дорогая, ну как ты? – запоздало беспокоилась в ватсапе какая-то «Яна-Кони». – Что сказал врач?».

Катя залезла на главную страницу мессенджера.

В чате с названием «гимназия 131» висело девять непрочитанных сообщений. Родительские обсуждения текущих школьных дел, коих у Кати в подобном чате у самой было в избытке, не вызывали ни малейшего любопытства.

Она полезла в чат ниже, с «любимым».

«Милушка моя, мой огонечек, все будет хорошо! Петровна мне все рассказала. Ты только не волнуйся! Я звонил нашему Виктору Анатольевичу, он сказал, это не страшно! Главное, что вовремя прооперировали. Завтра с утра примчусь, прорвусь к тебе и принесу твой любимый «Наполеон». Люблю».

На сообщение мужа, отправленное в десять тридцать пять вечера, Нина, конечно, не ответила – телефон уже был у Кати.

Быстро проглядев их переписку, Катя удостоверилась, что Нина, заботясь о нервной системе мужа, летевшего во время операции в самолете, не сообщила ему подробности визита к врачу и поставила об этом в известность (как и сказала Кате) только сидевшую с детьми няню.

«И почему их, козлов, всегда берегут?! – недоумевала Катя. – Что за подвиг такой? Ради чего эта героическая щепетильность?»

На мониторе висело еще одно неоткрытое сообщение с не занесенного в контакты номера.

Раздумывая над тем, что ее вообще-то волновать не должно: как именно Нинкин муж собирался в условиях строжайшего карантина «прорваться» в их отделение, Катя машинально ткнула в сообщение пальцем.

«Отпусти его. Он давно тебя не хочет. Ты еще не старуха, найдешь себе мужика. Поживи сама, дай пожить и другим».

– Оба-на! – невольно вырвалось у Кати.

Мошкара из дождевых капель, обдавая лицо липкой влагой, злобно кружила под фонарем. Где-то в дремавшем парке, в глубине деревьев, угрожающе глядевших на нее из тьмы и словно слипшихся в одну темную массу, пряталась от ненастья собачонка Блатной – невероятно пугливая дворняга с вечно опущенным облезлым хвостом.

В чате, кроме этого, пропущенного Катей вместе с другими сообщениями послания, ничего больше не было.

Постояв с минуту с зажатым в руке телефоном, она брезгливо пихнула его обратно в карман и подмерзшими от уже ощутимого холода пальцами набрала заветный для больничных курильщиков код от черного хода.

Поднявшись на этаж, Катя снова прошлась по коридору отделения.

«Делать или не делать прививку?», «Вдруг зацепит родителей?», «А если он меня, больную, теперь разлюбит?» – просачивалось из дверей от тех, кто так и не смог уснуть и дырявил глазами темноту.

«Какие же они все дуры… – думала Катя. – Их пользуют, как хотят, лгут им – в большом и малом, они все свои болячки наживают в переживаниях за этих двуногих животных! А двуногие зачастую даже не знают, как хотя бы физически удовлетворить этих дур… Бегают от матки к матке, и не ради счастья, а ради самоутверждения».

Остановившись у своего поста – большого и серого, с ячейками для бумаг внутри полукруглой панели стола, она решила еще раз проверить сына.

Достав телефон, удивилась, что не видит их последней переписки.

И только пролистав ленту сообщений, поняла, что снова держит в руках не свой, а Нинин телефон.

Катя вернулась в сестринскую.

Блатная, издавая открытым ртом отвратительный храп, дрыхла на диване.

Большой свет был выключен, над раковиной едва горел светильник с подыхающей, требовавшей замены лампочкой.

На столе, рядом с коробкой печенья, лежал забытый Катей мобильный.

«Лег?» – отстучала она сыну.

«Давно», – через пару минут откликнулся он.

«Врешь! – с раздражением подумала Катя. – В компе, говнюк, сидишь».

Осторожно, чтобы не разбудить чутко спящую, несмотря на обманчивый храп, Блатную, Катя прокрутила по часовой стрелке ключ в замке шкафчика и достала оттуда бутылку со спиртом.

На подоконнике стояла недопитая бутылка «Святого источника».

Вылив остатки чая в чашку Блатной, Катя плеснула в свою чашку граммов двадцать спирта и развела его водой примерно один к трем.

«Антиковидные!» – подбодрила себя она.

Алкоголь она никогда не любила. Быстрый и «бычий» кайф средневековья не приносил ей ни веселья, ни успокоения, а лишь делал голову пустой и какой-то дурной.

Но ради своей соседки ей иногда приходилось идти на компромисс и, давя во рту горечь, пить с ней водку, выслуживая перед ней звание единственно верной подруги.

Выпив залпом, Катя, за неимением другой закуски, затолкала в рот очередную печеньку.

Уставившись в спину Блатной, прикрытую тонким, колючим больничным одеялом, Катя пыталась понять, какие чувства вызывает в ней невольно прочитанное в чужом телефоне.

Спирт успел слегка затуманить сознание, высвобождая глубинное, истинное, то, к чему она сейчас хотела прислушаться.

С раннего детства ей запрещали выражать свои потребности и эмоции, заставляя делать то, что хотели от нее другие.

«Тебе не холодно, не ври!» – отмахивалась от нее, еще маленькой, но уже нескладной и некрасивой, мать, болтая с соседкой на лавке.

«Здесь негде писать, потерпишь до дома!» – тянула она ее из парка.

«Месячные – это не болезнь. Вставай и уберись в квартире!».

«Не умничай! Мы с отцом не для этого жизнь прожили, чтобы ты, начитавшись книг, нас еще тут учила!» – Эти и им подобные фразы с детства стали для Кати частью привычной среды сосуществования с другими людьми.

В школе и медучилище девчонки поддевали ее за мальчуковую внешность и усердие в учебе, дворовые – за замкнутость и нежелание разделять с ними нехитрые радости жизни.

Она давно уже привыкла не обижаться, когда обижали, привыкла не верить брошенным вскользь пустым обещаниям, не принимать близко к сердцу критику и даже хамство.

Вот только Нинка была другой – обезоруживающе хрупкой и восхитительно эмоциональной.

Неизвестная – наглая, беспринципная, и, вероятно, красивая, в этот ничем не примечательный стылый сентябрьский вечер намеревалась грубо столкнуть ее со сцены.

Катя попыталась во всех красках представить, как зайдет в палату, как вожмет клавишу верхнего света, тычком в плечо разбудит Нину и сделает то, что должна, – ткнет лицом в спасительную для ее женского достоинства правду. И мир Нины – где если и травились, то несвежими устрицами, а пьянели только от холодного, по несколько тысяч за бутылку шампанского, – этот праздничный мирок с повседневными футболочками по двадцать тысяч штука, шатнется и поплывет из-под ее все еще стройных загорелых ног.

Но рядом будет она, Катя!

Подперев своим крепким пацанским телом потерявшую равновесие Нину, она не даст ей упасть в разверстую под ногами яму, не позволит скатиться до импульсивных действий, запретит звонить сплетницам-подругам, отговорит тревожить с утра скверной новостью пожилых родителей и уж тем более детей.

Всю ближайшую неделю, которую Нине предстоит провести в отделении, Катя будет рядом – ради этого она даже договорится, сославшись на ремонт в квартире, взять чужие смены.

Она, невольная свидетельница ее женского краха, станет для Нины незаменимой.

Для начала ласково вколет ей лежащее в кармане наготове успокоительное.