Отзывы на книги автора «Полина Барскова»

Любители математики, а может те, кто не забыл окончательно школьную программу этой царицы наук, наверняка помнят, что помимо чисел простых, обыкновенных, рядовых, ничем не примечательных имеются ещё и числа особенные, странные, чуднЫе. Математики называют их иррациональными, трансцендентными и даже мнимыми — на самом деле там довольно сложная картина и здесь всё это математическое упомянуто только в качестве ассоциативного ряда, возникшего при чтении и в послечтении книги.

Прочитанный сборник мини-рассказов совершенно точно может быть отнесён к литературе трансцендентной, иррациональной — но точно, что не мнимой. Эта необычность, трансцендентность проходит сразу по нескольким признакам.

Дальше...

Forma (лат. Форма). Мы имеем дело с совсем коротенькими, иногда буквально в несколько предложений рассказами-миниатюрами. Уже одно это обязывает автора не рассусоливать и не размазывать смыслы тонким слоем, а буквально сразу помещать читателя в ту или иную ситуацию/событие и, пройдя с ним (читателем) этот коротенький путь, вывести его к осознанию, но скорее к проживанию того или иного состояния, эмоции, чувства или просто ощущения.

Meaning (англ. Смысл). Автор вовсе не пытается вызвать у своего визави (сиречь читателя) какие-то особенные эмоции и чувства, Полина Барскова просто вспоминает что-то такое, бывшее с ней или около неё и вызвавшее в ней самой вот такой сиюминутный, но иногда помнимый спустя годы и десятилетия отклик. А это уж дело самого читателя, резонировать на прочитанное или равнодушно пожать плечами и недоуменно глянуть на хорошие и отличные оценки, выставленные книге другими.

Accordo (итал. Аккорд). Речь идёт вот о чём. Каждый отдельный рассказик может и не вызвать какого-то особенного к себе отношения. Но прочитанные вкупе все они представляют собой некий гармоничный сложный секст-септ, а может нон аккорд. Который возникает сначала тонкой звучащей струной с обертонами варгана и с оттенками пронзительного дудука, а затем набирает … нет, не мощь, а сочность (ну, вот как у Пинк Флойд в некоторых композициях сначала возникает робкий звук, который затем усиливается и наполняется до полного звучания; впрочем приём этот используется и другими музыкантами). И вот эта музыкальность книги вызывает ответные резонансные ритмы и движения — не физические, конечно, но эмоционально-чувственные, тонко-сентиментальные. Ом мани падме хум (хинди ओम मणि पद्मे हम) в общем.

Die Details (нем. Детали). При этом Полина Барскова очень тонко умеет использовать совсем необычные (своей обычностью) детали и подробности. Которые для неё, видимо, служат некими триггерами, запускающими процесс воспоминания и входа в определённое состояние. Причём иногда даже не понимаешь, при чём тут пуговица в одноимённой миниатюре, или какая-то другая деталь. Но это непонимание совсем не важно для получения всех ощущений и восприятия книги. Мало ли у кого какие триггеры имеются в их собственных жизненных историях, у всех у нас свои болевые точки и не менее свои эрогенные зоны.

Érogénicité (фр. Эрогенность). И странным образом возникает ощущение от прочитанной книги как от тонкой интимной ласки — вспомните самые первые робкие свои попущения в интимном плане и тогда может поймёте, что имелось ввиду. Только речь здесь сейчас идёт не о сексуальности как таковой, а о мощном чувстве удовольствия, пронзительного и чуть томительного.

Historicidad (исп. Историчность). Некими особыми своеобразными кавычками в этой книге стали рассказы, открывающие сборник, и замыкающая его пьеса. Потому что и первое, и второе посвящены теме блокады Ленинграда. Говорящие о ней совсем с другой стороны, негероической и не патетической, а вот просто как было у отдельного простого человека — голод, холод, страх, смерть. Такие моменты я встречал у В.В. Конецкого (глава «Тамара» в романе «Кто смотрит на облака») и у Бориса Стругацкого «в романе «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики», ну и ещё у некоторых авторов. И это совсем другая картина тех событий...

Χάος (греч. Хаос). Этот сумбурный и почти что трансцендентный отзыв на прочитанную книгу практически никак не сумел отразить всю ту гамму мыслей и чувств, возникших при прочтении и оставшихся внутри. Одно скажу — всерьёз подумываю купить книгу в бумаге (это при том, что давно отказался от покупки новых книг).

Англ. validity, фр. validité – годность (действительность, законность, весомость, обоснованность), от лат. validus – «сильный, здоровый, достойный». Валидность. Использованные в тексте отзыва иностранные слова понадобились здесь для того, чтобы подчеркнуть универсальность текстов сборника, пригодность их для людей любых культур и разных языков. Думаю … просто уверен, что книга будет понятна практически любому человеку с любого конца света.

Стереотип, но стереотип вполне справедливый. Русская литература испокон веков – надрыв, мрак и уныние, разыскивать в которых крупицы счастья нужно с лупой, и полученный перечень выйдет довольно скудный. «Редакция Елены Шубиной» затеяла славное дело – собрать под одной обложкой «счастливые» поэзию и прозу и тем самым разбить убеждения и читателей, и писателей, и просто сочувствующих, уверенных в том, что в русской литературе счастья нет. Получилось ли? А вот знаете, спорный вопрос.

Счастье у всех получилось очень разное, но с тем, что все оно русское – не поспоришь. Мрак и уныние никуда не делись, просто к ним пришпилили не-всегда-хэппи-и-не-всегда-энды. Мало солнечного света и свежего ветра, звонкого смеха, песен, распирающих грудь (такое оно, видимо, мое представление о счастье), много проблем и тоски, а суть счастья часто сводится к обыденным вещам или психологическим проблескам. Оно и правильно, и такое счастье бывает. Но, глядя на него, как-то не тянет говорить «Счастье-то какое!» Найти силы жить дальше после депрессии и попытки суицида? Осознать, что жизнь не закончена, а только начинается? Понять, что счастья нет и не будет, и успокоиться душой? Решить, что оно зависит от тебя, и найти тепло ты можешь и в родной берлоге, среди людей, которых знаешь уже давно, было бы правильное восприятие? Это скорее «счастье, что все обошлось». Мрачноватое какое-то счастье. Тускловатое. Счастье типа «норм счастье», а не «СЧАСТЬЕ!» (а так хотелось именно такого!).

В сборник вошли стихи и рассказы известных русских авторов – Наринэ Абгарян, Дмитрия Быкова, Яны Вагнер, Евгения Водолазкина, Александра Гениса, Марины Степановой и других, а также то, что названо лучшей прозой выпускников Школы литературного мастерства.

Лично мне больше всего понравились рассказы Анны Матвеевой «Ида и вуэльта» и «Кредит» Ярославы Пулинович. Стихи не пошли, но тут, полагаю, на любителя. Что касается прозы – хоть и часто мрачноватая, она все же хорошая, крепкая.

Рассекающим в поисках счастья, мрачным и унылым, обросшим бытовыми проблемами рекомендуется. Кто знает, может, именно эти страницы помогут вам понять, что и вы-то на самом деле счастливы.

Стереотип, но стереотип вполне справедливый. Русская литература испокон веков – надрыв, мрак и уныние, разыскивать в которых крупицы счастья нужно с лупой, и полученный перечень выйдет довольно скудный. «Редакция Елены Шубиной» затеяла славное дело – собрать под одной обложкой «счастливые» поэзию и прозу и тем самым разбить убеждения и читателей, и писателей, и просто сочувствующих, уверенных в том, что в русской литературе счастья нет. Получилось ли? А вот знаете, спорный вопрос.

Счастье у всех получилось очень разное, но с тем, что все оно русское – не поспоришь. Мрак и уныние никуда не делись, просто к ним пришпилили не-всегда-хэппи-и-не-всегда-энды. Мало солнечного света и свежего ветра, звонкого смеха, песен, распирающих грудь (такое оно, видимо, мое представление о счастье), много проблем и тоски, а суть счастья часто сводится к обыденным вещам или психологическим проблескам. Оно и правильно, и такое счастье бывает. Но, глядя на него, как-то не тянет говорить «Счастье-то какое!» Найти силы жить дальше после депрессии и попытки суицида? Осознать, что жизнь не закончена, а только начинается? Понять, что счастья нет и не будет, и успокоиться душой? Решить, что оно зависит от тебя, и найти тепло ты можешь и в родной берлоге, среди людей, которых знаешь уже давно, было бы правильное восприятие? Это скорее «счастье, что все обошлось». Мрачноватое какое-то счастье. Тускловатое. Счастье типа «норм счастье», а не «СЧАСТЬЕ!» (а так хотелось именно такого!).

В сборник вошли стихи и рассказы известных русских авторов – Наринэ Абгарян, Дмитрия Быкова, Яны Вагнер, Евгения Водолазкина, Александра Гениса, Марины Степановой и других, а также то, что названо лучшей прозой выпускников Школы литературного мастерства.

Лично мне больше всего понравились рассказы Анны Матвеевой «Ида и вуэльта» и «Кредит» Ярославы Пулинович. Стихи не пошли, но тут, полагаю, на любителя. Что касается прозы – хоть и часто мрачноватая, она все же хорошая, крепкая.

Рассекающим в поисках счастья, мрачным и унылым, обросшим бытовыми проблемами рекомендуется. Кто знает, может, именно эти страницы помогут вам понять, что и вы-то на самом деле счастливы.

Прочитав 3/4 книги, я думал назвать рецензию «Ностальгия со вкусом ржавчины». Ведь основная часть произведений книги именно такая: струится поток сознания, весьма поэтично-насыщенный и интеллектуальный поток, и в нем – хорошие и плохие моменты прошлого не смешиваются и не вытесняют друг друга, вот и получается ржавый привкус, как от старой металлической кружки у родника. Но последнее произведение книги, оно же заглавное – «Живые картины» смешало все карты. В нем ностальгии вовсе нет, лишь ужас и горечь. Вот так и получилось, что книга в сознании разделилась на две неравные части, о своем восприятии их расскажу отдельно.

Палочкой развороши муравейник – и расползутся в стороны мысли-воспоминания. В твоем детстве лес был большим и таинственным, есть ли через него провожатый? Может, отец? Этот молчаливый человек, чье неговорение угнетало, без уюта, без просвета, без гордости «этой мой папа». Не всегда бунт вызывает слово или действие, твой бунт, героиня (Полина?), был против сущности и против пассивности. Какой жест подростка может быть сильнее, чем придумать себе другого отца? Даже маловероятного. Давай пролистаем календарь вперед: из лета в осень, из юности в молодость. Там серое болото апатии, потерять любимого человека и как-то продолжать жить, ощущая вечный холод и мрак, а вокруг родственники, их лицемерие и ненужные советы, принимать и пытаться улыбаться, но краски облетели с холста, осталась лишь серая грунтовка, она держится сильнее. Была ли настоящая поддержка? Была, иначе даже со временем выйти бы не получилось. Снова в детство? В прекрасные заросли ежевики, где ты была королевой, пусть даже для слабоумного, но и он может искренне восхищаться тобой. И снова все испортили взрослые, но они же хотели как лучше. А еще про Бианки, его сложную жизнь, про борьбу за выживание в детских книжках... – есть некая несобранность сборника? Есть. Написать про картинную галерею, про город, куда нет возврата и про все-все остальное? Излишнее, пусть читатель прочтет самостоятельно, я лишь намекаю, отсылаю, показываю наиболее запомнившееся. И я не виноват, что плохое мне запомнилось лучше.

Любовь во время войны. Сколько же об этом написано! Доброго и страшного, дающего надежду и терзающего. Пьеса «Живые картины» - одно из наиболее тяжелых произведений на эту тему. Разве можно умирать от голода и холода в 25 лет, особенно если ты талантливый художник? Всего полтора года назад, было мирное небо, лето, тепло и первая настоящая и взаимная любовь. А теперь вы прячетесь вместе от бомбежек в Эрмитаже, где вывезены все картины, но остались рамы. Вы запрещаете друг другу говорить о еде и мертвецах, но больше ни о чем говорить не в состоянии. Вы примеряете на себя рамы картин и видите в них страшных, истощенных людей. Все очень плохо в мире, если у двух талантливых образованных людей единственная мечта, остающаяся в жизни – о «стационаре», где дают кашу. И очень жутко, что даже каша не способна порой уже ничего исправить.

Наткнулась я тут на пост одного критика, где она размышляет о том, надо ли читать книги, которые ты не понимаешь. Сложные, заумные, скучные. Стоит ли ломать ногти и зубы об эти книжища. Или всю жизнь стоит радостно порхать по страничкам легкого чтива, аки пчелка по цветочкам? Или может надо давить себя, иногда истязать, мучиться, болеть. Прям выжимать себя, вгрызаясь в сложные тексты. Ведь в экстремальных условиях рождаются алмазы, но правда если переборщить, то можно стать графитом. А потом ты уже не сможешь жить без таких текстов. Вот и стала книга Барсковой таким крепким интересным орешком для меня.

"Это было не любовь, это было мученье"- застряло у меня в голове при чтении. И это не от того, что мне книга не понравилась, и не от сложности текста, а скорее от наполненности. Текст Барсковой можно сравнить с супом хашем, подаваемым очень горячим и с рюмкой настойки ереванским прохладным утром. Сразу видно, что автор поэтесса. Я не могла отвлекаться от слов и смыслов иначе суть и атмосферность терялись, и текст становился бессмысленным. Мне приходилось держать высоким градус концентрации, поэтому читала не спеша. Но, впрочем, книга состоит из рассказов и медленный темп чтения отлично сюда вписывается. Одни рассказы казались песнями, другие четкими ритмичными стихами. Что-то просто казалось цветом, температурой, туманом. Сон об сне или что-то далекое из детства -вот так пишет Барскова. Она чувствует красоту слов, она с ней живёт и делает, что хочет, и даже самыми мерзкими словами она описывает прекрасное, но в другую сторону тоже работает.

Нет возможности пересказать рассказы ибо даже в голове своей они кажутся какой-то серой требухой.
Отдельно конечно занимает место пьеса "Живые картины". Грустная история о любви (или нет) Снежной королевы и художника в замерзающем блокированном городе, она(история), кстати, на реальных событиях основана. Я бы сказала, что на фоне ужаса происходил ещё один ужас. Один ужас оттеняет другой. Я бы никогда не хотела, чтобы эту пьесу давали в театре, на это не хватит никому душевных сил. У автора "блокада" это болезнь, и все ленинградцы больны этой чумой. И болезнь эта уродует не только внешне, но и внутренне. Только одно лекарство предлагает своим героям автор, и это не любовь. Это красота. Не в подвалах у буржуек спасаются влюбленные от смерти, а в залах Эрмитажа с эхом картин на стенах. Да и искусство, оно же вечно живое, а люди под блокадой уже и не живы. А герои просто остро нуждаются в понимании, что они живы, а не зависают на очередном круге ада. Даже просто воспоминаниями о картинах дают больше сил на жизнь, чем воспоминания о еде.

Книга великолепна. Я теперь хочу заполучить ее в бумаге. Найдете где Барскову, не отмахивайтесь от нее сразу, даже от стихов. Дайте и себе и ей шанс, попробуйте стать камнем.

День засорён трудом.
В этой мутной тёплой гуще мелькают подводные солнечные пятна.
Что они?
Это — ты сама, ты вся, ты та, доходящая до себя сегодняшней только бликообразно.
Это — сизые черничные кусты в сосновом лёгком корабельном лесу, лес сверху раскрыт, беспомощен: у леса сняли (и потеряли, закатилась) крышку, как у алюминиевого бидона, и залили холодным солнцем.

Modern Talking Полина Барскова

Несчастья? Какие несчастья, -
То было обычное счастье,
Но счастье и тем непривычно,
Что выглядит очень обычно © Г. Шпаликов

Что такое счастье? Есть ли какой-то универсальный ответ? Большинство наверняка ответит, что счастье — это семья, дети, большой дом и много денег. Незамужних девушек, не имеющих детей, жалеют, выражают им сочувствие. Но, неужели нельзя быть счастливым без традиционного набора счастья? Без ребёнка или высокооплачиваемой работы? С кредитом или борьбой с неизлечимой болезнью? Почему иностранцы, читая произведения русских писателей, видят только черноту и печаль? Разглядеть русское счастье и рассказать о нем взялись современные отечественные писатели и поэты. Результат, сборник «Счастье-то какое!» представила Майя Кучерская — замечательная писательница, создатель и руководитель школы «Creative Writing School», выпускники которой также выступили авторами текстов для сборника.

Не ждите сладко-приторных историй в духе «Куриного бульона для души», с героями сборника «Счастье-то какое!» вы будете грустить и радоваться, смеяться и плакать, любить и ненавидеть, встречать и расставаться, вы будете... жить. Ведь, на самом деле, счастье — это каждый день чувствовать себя живым, это уметь радоваться победам и достойно принимать поражения, это бить первым и брать от жизни максимум, каждый её день пить жадными глотками, смотреть на мир широко распахнутыми глазами, уверено шагать навстречу новому и не бояться возвращаться назад.

Основу сборника составили рассказы, эссе и стихи именитых российских авторов, тут и Дмитрий Быков, и Евгений Водолазкин, и Наринэ Абгарян, и Александр Генис и многие другие. Однако, без молодых писателей, только делающих первые шаги к своему читателю, картина была бы неполной. Запомните их имена — Матвей Булавин, Тимур Валитов, Ирина Жукова, Екатерина Златорунская, Татьяна Кокусаева, Евгения Костинская, Михаил Кузнецов, Александра Шевелева, вы еще их обязательно услышите. Сложно, очень сложно определить фаворитов сборника, слишком многое отозвалось в сердце. Всё же выделю невероятный рассказ «Лакшми» Евгении Некрасовой, с ещё большим нетерпением жду выхода её книги «Калечина-Малечина», лиричный текст «Ида и вуэльта» Анны Матвеевой, снова необычную Ксению Букшу и её белые стихи (?) «Я — Максим», щемящий рассказ «Голубое и розовое» Екатерины Златорунской. Каждый из них привносит что-то новое в русскую литературу, оставляя неизменным главное — любовь к родному языку.

Никогда не грустите, что что-то закончилось, лучше улыбнитесь, что это было, идите вперед с высоко поднятой головой и помните — за черными тучами есть солнечный свет, и, как правило, чем чернее тучи, тем он ярче. Любите друг друга, дышите полной грудью и ловите мгновения.

Случайная цитата:

Костя лежит на соседней подушке, а от створки платяного шкафа рикошетит луч света. Проедет трамвай, и шкаф задребезжит, как шкатулка с кольцами. Где-то там уже идёт на работу новый день, а они скулят и удивляются другдруговой радости. И, может быть, они уже пропускают самое интересное — или это они — самое интересное этого дня.

Несчастья? Какие несчастья, -
То было обычное счастье,
Но счастье и тем непривычно,
Что выглядит очень обычно © Г. Шпаликов

Что такое счастье? Есть ли какой-то универсальный ответ? Большинство наверняка ответит, что счастье — это семья, дети, большой дом и много денег. Незамужних девушек, не имеющих детей, жалеют, выражают им сочувствие. Но, неужели нельзя быть счастливым без традиционного набора счастья? Без ребёнка или высокооплачиваемой работы? С кредитом или борьбой с неизлечимой болезнью? Почему иностранцы, читая произведения русских писателей, видят только черноту и печаль? Разглядеть русское счастье и рассказать о нем взялись современные отечественные писатели и поэты. Результат, сборник «Счастье-то какое!» представила Майя Кучерская — замечательная писательница, создатель и руководитель школы «Creative Writing School», выпускники которой также выступили авторами текстов для сборника.

Не ждите сладко-приторных историй в духе «Куриного бульона для души», с героями сборника «Счастье-то какое!» вы будете грустить и радоваться, смеяться и плакать, любить и ненавидеть, встречать и расставаться, вы будете... жить. Ведь, на самом деле, счастье — это каждый день чувствовать себя живым, это уметь радоваться победам и достойно принимать поражения, это бить первым и брать от жизни максимум, каждый её день пить жадными глотками, смотреть на мир широко распахнутыми глазами, уверено шагать навстречу новому и не бояться возвращаться назад.

Основу сборника составили рассказы, эссе и стихи именитых российских авторов, тут и Дмитрий Быков, и Евгений Водолазкин, и Наринэ Абгарян, и Александр Генис и многие другие. Однако, без молодых писателей, только делающих первые шаги к своему читателю, картина была бы неполной. Запомните их имена — Матвей Булавин, Тимур Валитов, Ирина Жукова, Екатерина Златорунская, Татьяна Кокусаева, Евгения Костинская, Михаил Кузнецов, Александра Шевелева, вы еще их обязательно услышите. Сложно, очень сложно определить фаворитов сборника, слишком многое отозвалось в сердце. Всё же выделю невероятный рассказ «Лакшми» Евгении Некрасовой, с ещё большим нетерпением жду выхода её книги «Калечина-Малечина», лиричный текст «Ида и вуэльта» Анны Матвеевой, снова необычную Ксению Букшу и её белые стихи (?) «Я — Максим», щемящий рассказ «Голубое и розовое» Екатерины Златорунской. Каждый из них привносит что-то новое в русскую литературу, оставляя неизменным главное — любовь к родному языку.

Никогда не грустите, что что-то закончилось, лучше улыбнитесь, что это было, идите вперед с высоко поднятой головой и помните — за черными тучами есть солнечный свет, и, как правило, чем чернее тучи, тем он ярче. Любите друг друга, дышите полной грудью и ловите мгновения.

Случайная цитата:

Костя лежит на соседней подушке, а от створки платяного шкафа рикошетит луч света. Проедет трамвай, и шкаф задребезжит, как шкатулка с кольцами. Где-то там уже идёт на работу новый день, а они скулят и удивляются другдруговой радости. И, может быть, они уже пропускают самое интересное — или это они — самое интересное этого дня.

Contrary_Mary  уже довольно подробно и по делу написала тут про эту книжку и я там со всем, в общем-то, согласен, но хотел бы акцентировать один важный момент (который у Барсковой важен, а в отзыве коллеги немного затерялся): блокадная литература - это, как давно понятно, не единый гомогенный стоико-героический нарратив; но это и не два противостоящих друг другу нарратива - "официальный" и "неподзензурный". Была ещё и литература "для внутреннего пользования", вполне официально ходившая в осаждённом Ленинграде, но не выпускаемая из него, чтобы на Большой Земле не узнали, как там всё плохо на самом деле (и этот нарратив мне показался, честно говоря, самым интересным тут; возможно, потому, что и со стихами Гора, и со стихами Берггольц, представляющими два других нарратива, я уже сталкивался не единожды, а, например, поэму Шишовой и стихи Крандиевской прочитал только сейчас).
Для полноты картины всё это очень нужно и если, не ровен час, в официальной историографии от блокады опять останется один героизм-стоицизм, по этим (и другим, ещё, может, и не найденным) стихам, по блокадным дневникам (в диапазоне от "осталась одна Таня" до "опять обед с водкой") и так далее всё-таки можно будет восстановить действительную жизнь города, полную глобального отчаяния и мелочных радостей.

Блокадными поэтами Барскова занимается уже давно (см., например, антологию "Written in the Dark: Five Poets in the Siege of Leningrad" ), и самое, может быть, удачное в этой книге - сборнике не столько "статей", сколько "эссе", узнаваемых барсковских эссе с их распухающей на глазах словесной чрезмерностью, - это именно то, что Барскова не стесняется пересматривать, а то и отбрасывать прежние выводы, какими бы соблазнительно-изящными они не были. Когда "блокадную неподцензурную литературу" только-только открывали как самостоятельный объект чтения/исследования - тогда напечатали Гора, напечатали Зальцмана, - она казалась одной большой голодной судорогой, криком ужаса, советской "Герникой", зальцмановским "Ры-ры" или мычанием и лаем Гора. Зрелище ужасающее, но и завораживающее - в том числе своей не-посредственностью, как если бы эти не тексты не репрезентировали страдание, а транслировали его напрямую.

Однако более близкий взгляд разрушает эту стройную картину. Оказывается, что Зальцман начал свои кощунственные и страшные "Псалмы" ещё до войны (возможно, его подтолкнула к этому царившая в сталинском Ленинграде атмосфера страха и незащищённости), а Гор в своих, казалось бы, беспрецендентных блокадных стихотворениях (которые, действительно, стоят особняком во всём "блокадном корпусе") снова и снова перерабатывает "довоенные" образы и мотивы, вдохновлённые отчасти его детством на Алтае (на это указал ещё публикатор Гора Андрей Муджаба в своей статье для сборника "Блокадные нарративы" ). И в то же самое время - вопреки часто повторявшимся тезисам о "распаде языка" в результате "блокадной травмы" - Татьяна Гнедич возводит почти классицистские, архитектурно-стройные строфы, а бывшая жена Алексея Толстого Наталья Крандиевская пишет тихие и ясные и, несмотря на страшные бытовые детали ("Ничком на кожаном сиденье / лежит давно замёрзший труп"), какие-то удивительно неиспуганные стихи - исполненные скорее смирения, чем ужаса.

Отношения между "официальной" и "неподцензурной" словесностью тоже оказываются куда более сложными, чем простое деление на "фальшивую пропаганду" и "подпольную литературу, выражающую подлинный мучительный опыт". Ольга Берггольц изящно скользит между "официальным" и "неподцензурным", нацелившись на Сталинскую премию и примеряя на себя образ блокадной Мадонны. По ленинградскому радио транслируются (правда, потом всё же оказываются сняты с эфира) стройные стансы Зинаиды Шишовой, в которых звучит запретное для текстов, идущих на Большую землю, слово "дистрофия". Николай Тихонов пишет плакатнейшую агит-былину о восставшем из гроба Кирове, который с дозором обходит владенья свои в героически сопротивляющемся Ленинграде - но его же прозаические очерки о жизни в осаждённом городе пересказывает и перелицовывает эмигрантская пресса как живой голос из "советского ада".

Сам опыт блокадного страдания оказывается не монолитным, многообразным. Так или иначе страдали, справедливо напоминает Барскова, практически все - но когда Хармс умирал от голода в психиатрической больнице, удивительный поэт-паразит Рудаков, друг/приживальщик Мандельштама, получал военный паёк - находился в Ленинграде на лечении после ранения на фронте; Крандиевская периодически получала "передачи" от родных с Большой земли, Тихонов, как пишет Барскова, был "отделён от блокадного ада ледяной корочкой привилегии" - хотя и он мучился если не голодом, то авитаминозом, цингой от скудного (пусть и позволяющего жить и работать) рациона.

Больше того: в (блокадной) жизни было место не только мучениям. Берггольц и Крандиевская особенно много пишут о радости:

Этот год нас омыл, как седьмая щелочь -
О которой мы, помнишь, когда-то читали?
Оттого нас и радует каждая мелочь...

Но даже в невыносимых, казалось бы, стихах Гора вдруг открывается дверь в некий райский сад вещей:

Как яблоко крутое воздух летний
И вздох, как день и шаг тысячелетье.
Я в мире медленном живу и любопытном
И конь как Тициан рисует мне копытом
То небо, то огромную Венеру, то горы
То деревья, большие и прохладные
И я смотрю и взоры мои в море,
А море мое мир немирный и доклад.

Это постепенно открывающееся глазу многообразие блокадного мира может показаться - страшное слово - разочаровывающим для тех, кто рисовал стройный, непротиворечивый образ "неподцензурной блокадной литературы". Удачно найденная конструкция, которая помогла привлечь внимание к творчеству ново- или заново открытых "блокадных" писателей, рассыпается на глазах. Но обнаружение жутковатой и цветущей сложности на месте монолитной тотальности позволяет вывести на свет, в центр внимания сюжеты, которые не очень-то в неё укладывались. Взять того же мандельштамовского спутника-паразита Рудакова (впрочем, не является ли этот образ тоже сконструированным Барсковой?). Блокадный мир оказывается не монолитом, а сложно устроенной системой, в которой соседствует множество слоёв, уровней и сюжетов - и вместо того, чтобы поставить на блокаде точку, можно уверенно сказать: каждый из этих сюжетов ищет своего исследователя.

Я впервые в жизни, что-то выиграла. Моему счастью не было предела. А тем более если книга как раз таки о счастье, то было радостно вдвойне! Правда, получив книгу, я совершенно забыла о ней (такое со мной бывает). И вот, спустя какое-то время, я ее нашла и стала изучать (слово «читать» специально не употребила).
Это сборник рассказов от разных авторов, а также стихотворения современных поэтов и лучшая проза выпускников Школы литературного мастерства “Creative Writing School”. К большому сожалению книга мне «не зашла». Было скучно. Может от того, что книга правдива? А мы (согласитесь со мной) не часто жалуем правдивость (не до такой степени, конечно). После прочтения я впала в какое-то уныние и поняла, что такие книги просто не «мои». Я привыкла к фантастике, либо чему-то легкому, а тут было много настоящего. Но все равно я говорю всем авторам: «С-П-А-С-И-Б-О!». Спасибо за такие сборники и удачи вам в новых удивительных задумках!