Ква-Ква

В моём дворе было всего четыре дома, а детей и того меньше: второклассник Юра, девятилетний Колька и я – вот и вся наша дружная команда. Мы всегда что-нибудь придумывали и во что-то играли, где-то бегали, куда-то лазали, словом, находили себе самые разные развлечения.

Тот день у нас не задался. Прослонявшись без дела, мы решили уже расходиться, как Юра вдруг резко обернулся:

– Гля, поца, жаба вышла!

«Жабой» была Оля, девочка-даун. Это было большое безобидное создание, всегда одетое в одно и то же грязное зелёное платье, и с такими же зелёными соплями на лице. Она всегда гуляла одна, в стороне ото всех, тихо бормоча себе под нос что-то, известное только ей одной. У Жабы были две удивительности. Одна – она считала кошек своими куклами, наряжала их в разное тряпьё и везде таскала с собой, хватая несчастных за что придётся. Из-за другой она страдала сама.

Дело в том, что Жаба необычно, очень по-особенному плакала, отрывисто квакая, словно потревоженная лягушка. Многие мальчишки во дворе специально её обижали, чтобы на потеху покуражиться над ней.

– Айда поприкалываемся!

Колька сломал себе хлыстик. Мы с Юрой набрали мелких камушков и стёклышек и, окружив Жабу, принялись бросать ей по голым ногам.

Она вертелась из стороны в сторону, поднимала ноги и что-то мычала, но никак не хотела плакать. Когда наши заряды кончились, Колька стеганул прутиком ей по коленям. Жаба замерла и от боли присела. Затем она затрясла головой, и слёзы покатились по её грязным щекам.

Мы переглянулись. Представление не состоялось. Юра и Колька отошли на шаг, но я остался. Вытащив из кармана железный пистолет, я с силой ударил Жабу по спине. Я ожидал всего что угодно, но когда она встала, выпрямилась и с высоты с неподдельным удивлением посмотрела мне в глаза, мне стало плохо, и я выронил пистолет.

Как то сразу после этого я тяжело заболел и даже пропустил первую четверть в школе. Лишь к холодам, пошатываясь от слабости после больницы, я встретился со своими друзьями. Новости у них были тоже не ахти. Колька упал с велосипеда, сломал руку и был в гипсе, а у Юры развелись родители, и его определили в продлёнку на весь день.

Медленно шагая по двору, мы услышали истошное мяуканье и остановились. Возле стоящей у подъезда «Волги», как в горячке, металась Жаба. Она пыталась освободить из-под колеса придавленного котёнка и тянула его за задние лапы.

Увидев нас, она съёжилась, но потом поднялась, подошла к Юре и принялась, брызгая слюной, ему что-то громко мычать.

– Иди, иди, я не понимаю! – Юра попятился от неё назад.

Тогда Жаба схватила Кольку за руку, но он резко оттолкнул её. Колька тоже дал задний ход: – Теряемся, а то она мне вторую руку поломает…

В это время котёнок протяжно мяукнул и затих.

Жаба, вся трясясь, боязливо подошла ко мне, остановилась и, глядя мне прямо в глаза, заплакала: «Ква-ква-ква-ква!» Я её понял. Через минуту хозяин «Волги» откатил машину. Жаба схватила бездыханного котёнка на руки и, прижимая его к себе, быстро пошла прочь, но вдруг замедлила шаг и обернулась. Она смотрела на меня и улыбалась мне. Я сам видел.

После этого случая Жаба исчезла. Взрослые пацаны говорили, что её определили в интернат или в психушку, но скоро о ней вообще забыли и больше не вспоминали никогда.

Ошейник

– Где этот гадёныш?

Разъярённый отчим распахнул дверь. Вовка вздрогнул, спрятал деньги в носок.

– Пятихатку ты взял?

Отчим набычился, надел на шею толстую цепь с крестом.

– Не кричи, голова раскалывается…

Мать подтянула недопитую бутылку.

– Заткнись, синька, а то и тебе достанется.

Отчим поймал Вовку за руку, потащил из комнаты.

– Не бейте, это не я!

– Ты зачем деньги берешь? На водку?

– Нет!

– Дурь куришь или клей нюхаешь?

– Не надо, отпустите!

Вовка вырвался, выскочил из квартиры, слетел по лестнице вниз. В подвале пятиэтажки было темно, но Вовка знал дорогу на ощупь. Он подлез под трубы и зажёг фонарик.

– Вставай, Черныш! Есть будем!

Пес, скуля, встал и, поджав лапу, завилял хвостом. Вовка достал сосиски, положил на пол.

– На, ешь! Ты не скули, мне ещё хуже: мать пьёт, отчим озверел совсем, думаю, он нас из квартиры скоро выгонит, – Вовка поправил собаке белый ошейник. – Вот тогда к тебе приду, вместе будем!

Вовка обнял собаку. Черныш дернулся, взвизгнул от боли.

– Прости, я не хотел! Я тебе лекарство принесу, обещаю!

Все стихло. Вовка прислушался: кто-то сильно захрапел. Пора! Он проскользнул в прихожую, нашел куртку отчима, полез по карманам. Мелочь, ключи, бумажки… денег не было. Вовка хотел уже уйти, но вдруг увидел нож отчима. Он встал на цыпочки и взял его с полки. На пустыре пацаны за нож дали только сотню. Они же подсказали, где купить мазь. На еду денег совсем не оставалось, и Вовка вернулся во двор. Мусорные баки были полные, и Вовка залез на бак. Он стал искать и складывать съестное в пакет.

– Во, даже колбаса есть!

Вовка спрыгнул с бака:

– Ой!

Управдом тетя Маша схватила его за шиворот.

– Тебя что, домой не пускают?

– Это я для Черныша. У него лапа перебита!

– Ты его лечишь?

Вовка показал ей мазь.

– Ему нужен ветеринар.

– А он за деньги?

– Ещё какие! У отчима попроси, пусть даст.

Вовка повернулся, показал свой фонарь под глазом.

– Уже дал!

– Вставай, Черныш, лечиться будем!

Пёс с трудом приподнялся, лизнул ему руку. Вовка вытащил тюбик, принялся мазать рану. Черныш заскулил.

– Терпи! Я же твой друг!

Вовка вытряхнул объедки из пакета:

– Налетай! Тебе поправляться надо. Я решил: мы с тобой в тайгу уедем. Будем жить вдвоём в избушке, как в мультике. Ты будешь зайцев ловить, а я грибы и ягоды собирать. Не пропадём!

Вовка замолк, затем вздохнул, отломил себе кусок засохшего кекса.

Через час отчим стегал Вовку тонким ремнём и его цепь раскачивалась, как маятник, и отсчитывала удары.

Вовка прислушался, подлез под трубы.

– Ты что скулишь, Черныш?

Пёс попыталась встать, но задрожал и рухнул на пол.

– Вставай, родненький! – Вовка схватил его за ошейник. – Я сейчас, Черныш, я доктора при-

веду! Я тебя не брошу!

Вовка влетел в комнату, метнулся к матери.

– Где отчим

– Не знаю…

Отчим пришёл только под вечер. Вовка встретил его на пороге:

– Я попросить хочу…

– Что?

Отчим разделся, снял с себя цепь, положил на шкаф.

– Я… мне деньги нужны!

– Пошёл вон! – отчим оттолкнул его и зашёл в ванную.

Когда зашелестела вода, Вовка придвинул табурет к шкафу, сверху подставил скамеечку. Затем залез, потянул к себе цепь… Ба-бах! Пирамида качнулась и рухнула.

Вовка сидел на полу, сжавшись в комок. Отчим надел на шею цепь, поправил крест.

– Ну что, допрыгался, воришка!

Вовка закрыл лицо руками.

– Не трусь, не трону! Люди о тебе беспокоятся. Управдом приходил, участковый спрашивал.

– Зачем?

– Решать вопрос.

Отчим полез в свою куртку.

– Что решать?

Вовка перестал дышать.

– Вот что!

Отчим развернулся, и к ногам Вовки упал белый ошейник.

Вовку нашли на вторые сутки. Он лежал рядом с Чернышом. Участковый вытащил Вовку из-под труб, поставил на ноги.

– Пойдём, нельзя тебе здесь.

– Он – мой друг!

– Его надо похоронить.

Вовка зашмыгал носом.

– Я не смог… я его бросил!

Участковый крепко взял Вовку за руку.

– Нет, парень, ты – настоящий друг. Самый настоящий!

Бегунов Валерий

Как кормить борщом по науке

В детстве меня невозможно было накормить супом или борщом. Ни в какую! Не любил я первых

блюд. Я застывал над тарелкой, упрямо бычился и без конца водил ложкой туда-сюда. То зачерпывая суп или борщ, то медленно выливая его обратно в тарелку – но только не в рот.

Но однажды мой любимый дяде-дед или дедо-дядь придумал беспроигрышный способ скармливать мне первое. Без упрёков, скандалов, приказаний и уговоров. До последней капли в тарелке. Но сперва надо рассказать об этом замечательном человеке, дружбой с которым я очень дорожил.

Это был младший брат моей бабушки по матери. То есть двоюродный дед. Однако я называл его дяде-дед или дедо-дядь. Или просто – дядя. Он был крупный учёный мирового уровня, профессор в Ленинградском кораблестроительном институте, и разрабатывал судовые двигатели для грузовых судов. Огромного роста, могучий, он прекрасно играл в баскетбол. А ещё обладал замечательным мягким баритоном. Даже учился одно время в консерватории со знаменитыми сёстрами Лисициан. Но выбрал не искусство, а науку. Посчитал, что наука и техника – это более точное и надёжное занятие.

Мы с самого раннего моего детства и сошлись с ним в научном подходе ко всему, что встречалось в жизни. То, что во мне есть эта «научная жилка», дедо-дядь понял сразу. На этом и подловил меня, придумав, как скармливать мне борщи и супы. Но ещё немного о нём. Артистичный, он любил время от времени поразить наше мальчишеское воображение. Сидя в одном конце комнаты, он комкал ненужную бумагу или старую газету, а потом особым движением – ну, знаете, типичным броском баскетболиста: рука идёт вперёд и вверх, а кисть как бы накрывает сверху начало движения – и вот таким манером дяде-дед посылал бумажный комок точно в корзину для мусора на другом конце комнаты.

Но не эти таланты поражали нас, мальчишек. Сногсшибательное впечатление производила способность моего дяде-деда лежать на волне, как бревно. Ведь если лечь на воду плашмя, на живот или на спину, то через какое-то время ноги начинают опускаться и ты уже плывёшь столбиком. Мой дедо-дядь был из тех немногих людей, кто мог, вытянувшись, лежать на волне на спине часами. В согнутых в локтях руках он держал перед собой газету. И порой так и задрёмывал с нею. И волны Чёрного моря плавно покачивали этого Гулливера и медленно несли вдоль Крымского побережья, как дредноут.

После школы я поступил в Корабелку в Питере, тогда – в Ленинграде, и стал часто бывать в доме дяде-деда. Мы вместе хозяйничали и со сдержанным удовольствием общались на всякие темы. Как-то раз он сказал:

– Тащи сахарницу. Насыплем сахар.

Сахарница была фаянсовым шаром. С одного бока у него была ручка. А с другого – носик. Сахарница выскользнула у меня из рук, грохнулась на стол, и у неё отлетела ручка.

– М-да, – сказал дедо-дядь, взял в одну руку сахарницу, в другую – ручку и осмотрел их.

– Для шара, – «научным тоном» заметил я, – это была лишняя деталь.

Тут сахарница вывернулась из руки дедо-дядя, и у неё отлетел носик.

– Ты прав, – тоном исследователя сказал дедо-дядь, – для шара и эта деталь лишняя.

– Теперь у нас сахарница идеальной сферической формы, – глубокомысленно заметил я. И дяде-дед с готовностью, в том же глубокомысленном тоне, согласился:

– Что ж, будем пользоваться сахарницей идеальной шарообразной формы…

Но вернёмся к тому, как дедо-дядь скармливал мне борщ без остатка и без сопротивления с моей стороны. Он сажал меня к себе на колени напротив тарелки борща. Брал ложку, крест-накрест проводил ею по борщу и говорил:

– Сперва вычерпываем вот эту четвертинку.

И загружал эту четверть борща в меня. Потом снова чертил ложкой крест-накрест по тарелке и сообщал:

– А теперь выхлёбываем вот эту четвертушку…

И я без задержки выхлёбывал четвертушку борща с другого края. Я понимал: тут кроется какой-то подвох. Но в чём состоит надувательство, не мог сообразить. А «научный подход» меня завораживал: я чувствовал, что участвую в особом таинстве. И с каждой новой делёжкой на четвертинки борщ ложка за ложкой исчезал во мне – до последней капли.

Я дорожил дружбой с моим дяде-дедом до самых последних лет его жизни.

Георгины и нокаут

В детстве лето я проводил в Крыму, в Симферополе, у дедушки и бабушки. Путь из их квартиры в огромный старый двор я прокладывал не по земле, а по воздуху. Пройти одну комнату, потом другую, три ступеньки в прихожую, потом ещё пять – и только после этого ты во дворе!

Вся жизнь уйдёт на такое путешествие. Я прыгал на ближайший подоконник. А оттуда – во двор.

Вдоль всей стены квартиры бабушки и дедушки тянулся палисадник. Он заботливо возделывался бабушкой. Густой плющ и вьюнок с колокольчиками по стене. Высоченные гладиолусы, розы, гвоздики, астры. Георгины на длиннющих стеблях! Шириной палисадник – шага в полтора. Огорожен он штакетником высотой в метр. И я, пролетая сквозь цветочную чащу, над палисадником и щтакетником, приземлялся уже во дворе.

Я не раз расшибал коленки об утоптанную до каменной твердости почву двора. Но что такое разбитые коленки по сравнению со свободным полётом! На лету, правда, я сшибал и две-три головки роскошных бутонов георгин. Но об этом и о связанном со сшибленными георгинами боксёрском поединке отдельный разговор, дальше.

Наши старые симферопольские дворы! Роскошное царство тайн! В каждом – и в нашем – росла в центре могучая акация или шелковица. Сараи и старинные подвалы манили неизведанными секретами, словно волшебные пещеры. Обитала во дворе и всякая живность. Всехняя подруга кошка Мурка носилась с нами, ребятней, по крышам. То ли её сын, то ли племянник – рыжий хулиганистый котёнок. Он совал нос куда ни попадя. У одной из соседских семей был курятник. А правителем и повелителем там – огромный, злобный, самонадеянный и самовлюбленный петух. Он готов был драться с кем угодно в любую минуту. Без всякого повода. Даже дворовые собаки не связывались с ним.

Но однажды рыжий котёнок указал увенчанному гребнем террористу его место.

Я подбирал сшибленные в очередной раз головки георгин. Один подкатился под ноги петуху. Тот встал над ним и заклекотал: моё! А я подумал: дед с утра пил валерьянку. Её обожают кошки. А курицы? Я принёс флакон и половину его вылил в куриную кормушку. Петух отогнал сбежавшихся кур и жадно склевал зерно. И его потянуло на подвиги.

Он хамски загоготал (как позже сказал мой дед, «не своим голосом»). И, распустив по земле крылья, с бандитским видом, покачиваясь и виляя, пошел по двору. Собаки попрятались. Соседи – и мой дед – поняв, что надвигается нечто несусветное, повыскакивали во двор. И, учуяв аромат валерьянки, объявился рыжий котёнок.

Петух увидел жертву. И двинул на неё. Котёнок встал на задние лапы и прижался спиной к шелковице. А когда пьяный в дым петух подскочил к нему, он сделал то, что умеют все кошки. Сперва правой лапой он нанёс по петушиной морде серию мощных ударов – столь молниеносных, что разглядеть их было невозможно. А затем левой лапой котёнок провёл с другой стороны такую же серию ударов.