Ее последний крик

Она слишком много держала в себе, в этом тактичном нежелании навредить другим убийственной правдой. Так правда, которой обладала только она, стала ее разъедать. От этой немыслимой боли ей хотелось издать рев и крик. Льва, орла, волка. Она не могла.

В минуты блистательной ярости меня настигает сюжет, как я ухватываю шаровую молнию руками и разрываю ее на две равные части. Разрываю ее еще до того, как она раздаст свой убийственный крик.

В женском кругу у каждой была своя цель, свои непроработанные эмоции и ситуации. Голос наставницы нас направлял. Мы поднимались с колен на ноги и начинали передвигать ступни под невидимые волны, создаваемые ритмичной музыкой. Тело наполнялось жаром жерла вулкана, а руки окружали мир. Закрытые глаза и танец, что не ради красоты и желания произвести впечатление, а ради того, чтобы заглянуть внутрь своего первозданного существа.

Когда не сознание управляет телом, а подсознание, в такие моменты танец становится тайным языком души. Часто ли мы не приказываем двигаться своему телу, а даем ему самостоятельную волю проявить скрытый дух через себя?

В минуту долгожданного соприкосновения с собственной сутью меня настигла жизнь. Я выпускаю из своего жерла все эти иллюзорные эмоции и подставляю грудь внутреннего хищника под сверкающий разряд. От слияния со мной разряд рождает оглушающий шум. Я кричу ему под стать или же он кричит под стать мне.

Этот танец – боль, принятие, прощение, за которыми следует улыбка, означающая восторг.

После извержения магма стекает по коже и раскрывает каждую клеточку переродившейся души. Это был ее последний крик, предшествующий обновлению.

Разрешенные молнии кричат от самого сердца и бьют в вулкан.

Из жизни астронавта

Я горячо пожимал руку при новом знакомстве, награждая улыбкой того, кого хотел удивить страстностью и гордостью к своей профессии. «Здравствуйте, я астронавт!» – говорил я с превеликим удовольствием, когда все остальные, в основном с унынием, протягивали мне свою печальную лапку. «Астронавт? А я вот тот да этот». Моя радость при произношении слова «а-стро-навт» вгоняла всех в удивительную печаль. Каждый твердо понимал минусы и плюсы своей профессии. Уставшие от мирского, они представляли мое улыбающееся космическое. «И как оно там?» – спрашивали они. Я, естественно, отвечал, мол, фантастически, передавая им только эмоции и никакой конкретики. Жаль только, что я был астронавтом на перспективу. То есть как писатель, но без произведений, рассказчик, но без историй, предприниматель, но без прибыли. Я все никак не мог влететь в эту неизвестную орбиту желаемого опыта.

Я ждал. Я ждал с упрямым трепетом, когда все спутники, галактики передо мной склонятся, восхитятся и запустят публичный фейерверк в честь моего достижения. С перепадами моей самоуверенности накатывала печаль. А вдруг никогда не получится? Уже сквозь два часа я снова верил и брался трясти новые ладони: «Здравствуйте, я астронавт». И улыбка озаряла мое лицо. Люди несчастные улыбались мне своими погасшими улыбками, которые своей неестественностью противились моему счастью. Странные. Лучше бы вообще не улыбались. Они спрашивали: «Ну как оно?» И я с джемом в горле, от сладости слов, консервировал: «Фантастически». Вы бы видели то лицо, что сию секунду от моей волнующей приторности испытывало варенье моего любвижизия. Иногда, ради забавы, видя перед собой в точности таких же индивидов, как я, но катастрофически опечаленных, задавал вопрос, зная наперед ответ: «И как оно?» Булькая в словах, они произносили что-то невнятное, но я не хохотал, а лишь ласково удивлялся их выбору. Странные, красивые, сильные, но вне себя и в не своей жизни.

По вечерам у меня был нервный диалог с мечущимся существом внутри. А вдруг не получится? Тогда я пролетал в своем скафандре из оптимизма все самые худшие воображения и долетал до сверкающих звезд самых светлых фантазий.

Я с радостью несся к их треугольникам рук и мечтал соприкоснуться с каждой не только тактильностью, но и словом. «Здравствуйте, я астронавт». Звезды звенели в ответ своими треугольниками, отдаваясь мне и провозглашая первым и последним в их жизни. Я ликовал. После возвращался с мечт на землю и засыпал сном младенца.

Однажды наконец приключилось. Все ожидания и бессмысленные рукопожатия стоили того. Я вылетел за круг своего существования и ворвался в космос с революцией сердца.

Позже земля. Шум треугольников небесных и тех, что поднебесны. Я уже не ликовал, а просто ощущал соединение с моментом, в которое при рождении была заложена моя суть. И все же, знакомясь с новыми кожами, индивидами, обмениваясь типичными фразами и на вопрос, как оно, я улыбался и, глядя прямо под ложечку, произносил: «Фантастически».

Мир материализовавшийся. Невероятный, сбывшийся мир.

В жизни

Большой

Долгой

Прожитой и еще ожидающейся

Мне часто задавали один и тот же вопрос, но тут, откуда ни возьмись, уже не лапа, а настоящая изящная рука с твердым пожатием вымолвила: «Астронавт. Интересно! Опишите самый счастливый день своей жизни».

Заблестев всеми поглаженными в себя первыми звездами, я произнес: «Самый счастливый день астронавта тот, в который он влетел в свою профессию и осуществился на одной плоскости между планетами, о которых только мечтал перед сном. И о которых все еще буду мечтать перед самым долгим, конечным сном жизни».

Вредная привычка

Врачи говорят, что эта зависимость доведет меня до могилы. Затыкаю уши. Не слушаю. Берегу свой слух для более интересных вещей.

Я не собираюсь лечиться, кодироваться. Да, привычка. Да, зависимость.

С ней

Мне тепло

Солнечно на сердце

Мне, к счастью, не вредит

Вредит только вам

Спасайтесь от моих вопросов. Вопросов-пыток. Знаю все. Всегда.

Фисташковое мороженое с арахисовой крошкой зализываю. Откусываю. Она что-то рассказывает про вчера, я вчера неуклюже впитываю, перемешиваю с усилителем вкуса. Передаю из рук в руки. Надо делиться. Надо раскрывать свои знания для других.

Высказываюсь. Про вчера теперь знает не меньше троих.

Колесо вращается. Колесо – не круг. Колесо – яичница. Шипит. Прыгаю в глазунью. Я ее плещу.

Врачи говорят, что эта зависимость доведет меня до могилы, а людей, попадающих в мое влияние, до преступлений. Я руки потираю. Что ж, лишь усиливается мой интерес.

Не называйте мою способность выведывать информацию и передавать ее из рук в руки дурным словом. Называйте это неравнодушием.

О покойниках плохо не говорят.

Способ поделиться словами правды

Я бежала к нему навстречу через поле огненно-рыжих цветов. Он раскрыл свои руки, приготовившись к нападению моей нежности. Я бежала и улыбалась. Мы были влюблены в этот май и друг в друга. С каждым нашим объятием мы сливались в одно целое большое чувство.

Тут впервые, как это обычно бывает, появилась между нами преграда. На пути к нему я запнулась о какой-то корешок, торчащий прямо из земли. Это был не корень преткновения, а корешок книги. Я вообще-то люблю новые произведения, но мне больше по душе, когда я сама их выбираю, а не они меня.

Он подошел ко мне, выражая обеспокоенность за случившееся. Тревожась о том, в порядке ли я. Кивнув на всю его озабоченность и внимание, я показала ему книгу, которая стала виновницей происшествия. Мы сели на согревающуюся солнцем землю, скрывшись в цветах. Я раскрыла книгу и начала читать вслух.

Что-то странное руководило мной, я постоянно испытывала трудности перед чтением. Запиналась на ровном месте. Запинки стали триггером. Теряясь в предложениях, я пыталась верно передать интонацию, чтобы мой спутник понимал вес фраз чьего-то личного дневника. Глядя на его лицо, которое казалось слишком вдумчивым и заинтересованным, я чувствовала нервные импульсы, разлетевшиеся вокруг нас.

Продвигаясь по абзацам, страницам, я испытывала накаляющееся напряжение. Сопричастность. Сопереживание. Густота событий и закрома тайн. Нужно иметь много смелости, чтобы поделиться этими историями не только со своими мыслями, но даже с листком. Нужно понимать всю ответственность, воспроизводя воспоминание в материальный, ощутимый мир.

Я задала ему риторический вопрос: «Какой урок ты вынес из всей этой боли?» И улыбнулась ему так, как улыбаются родители, прощая своих детей.

Он сказал: «Теперь я благословлен, я знаю». Глубоко вдохнул. И выдохнул, сбрасывая груз со своего настрадавшегося сердца. «Своей улыбкой ты спасла мою душу».

Теплый ветер цветущего мая проскальзывал между нами ароматом свежих растений. Солнце целовало наши головы, пока мы обнимали друг друга.

Принимая себя такими, какие мы есть, мы получаем принятие от других.

Освободившись, мы чувствуем, как что-то высшее несет нас на руках. Легкость. Легкость птиц вселяется в наши тела. Как приятно.

Дом для душ

Режиссирую. Снимаю фильм с большим количеством массовки. Площадка – большой дом. Сижу в машине у входа, телу в особняке свободно, но духовно слишком жмет. Камеры зрения у меня широкомасштабные. Начали. Мотор.

Обособленный от мира особняк. Хозяин держится особняком или его владения? Он смешной, с добрым сердцем и мягкой рукой, но с испачканными намерениями. Он умеет быть разным для всех, но старается быть разным исключительно ради цели. Это как обмен. Впечатление за впечатление. Душевный бартер? Не испытываю чувств к хитрости. Они глупые, еще не знают, что нечестный бартер. Тихо.

На сердце лето. Лето в горле. Лето в ноздрях. В садах. В машинах с опущенными боковыми стеклами. Лето в нас. Во всех нас. В любую погоду.

Мы – живущие. Момент.

Я знаю ее не так давно, но мне достаточно. Ее память сама мне все рассказала. Она нечаянно не прошла мимо его мягких рук. Сродни фокусу, он ее обманул. Она не опомнилась, пока я не ткнула носом. Кто ты? Ради забавы? Ложь. Не испытываю чувства к лгунам и ложным.

Обособленный от мира особняк. Десятки комнат. В каждой комнате у заложниц на руках по браслету, как у заключенных. Во имя отца. Колокольчик на шею.

Они улыбаются бессознательно. Сознательное стоит за дверью. Кашляет, мол, обрати внимание. С кем ты? И сколько еще?

Крокодилы ползут по коридорам и подслушивают разговоры. Как ласковые преданные зверушки, передают по слогам хозяину. Хозяин выглядит бездумным, когда в его мозгу лавы дум и на каждую свой капкан. Истинный Фламель^[2], у которого вместо философского камня – молодые сердца.

Ее сердце слишком большое, тяжелое, горячее.