III

В начале следующего года, через несколько дней после праздника Марса, означающего весеннее равноденствие, раненого раба привели в дом хозяина. Это было в самнийском поместье, принадлежащем Гаю Валерию Флавию.

День был дождливый, низкие облака плыли над полями, свистел холодный ветер, время от времени проходили короткие ливни. Холмистая земля темная и влажная, деревья почти голые, если не считать сосен. На дороге с рытвинами блестели лужи с рябью от ветра, и несколько коров и овец, все еще в зимней шерсти, мычали за изгородями. Полевые рабы топали, дули на натруженные руки и продолжали работать; сейчас никакой лени, время пахоты и посева, чтобы Рим мог в следующую зиму одеваться в лен. Надсмотрщики ездили вдоль линий, искусно притрагиваясь к спинам холстом, но легко: сегодня погода избавляла их от необходимости хлестать рабов.

Фрина вышла из дома и почувствовала, какой резкий сегодня ветер. Ее юбка стола раздувалась, и она едва не потеряла голубую накидку паллу, прежде чем смогла ее надеть. Тем не менее она больше ни часа не могла провести в вилле. Хозяйка Корделия приказала натопить жарко, как в Эфиопии, и от дыма жаровен мог задохнуться мул.

Она прошла по вечернему газону, улыбнулась старому садовнику Мопсу, но прошла мимо (он милый и такой одинокий, с тех пор как хозяин приказал продать его единственного внука, к тому же он грек, но как он говорит) и тут увидела, что подходят два полевых раба. Обычные смуглые люди, какие-то варвары, она не знает, какие именно. Но вот тот, кого они поддерживают, совсем другое дело. Она давно не видела такого большого человека, а его спутанные желтые волосы и борода сверкают под бессолнечным небом.

Да это, должно быть, кимвр, один из тех, кто захватил хозяина Флавия в Галлии! Настоящий сюжет для Эврипида. Фрина спустилась с холма, чтобы взглянуть поближе. Один из смуглых рабов увидел и наклонил голову с грубой почтительностью: домашняя рабыня, личная служанка самой хозяйки, не первая встречная.

– В чем дело? – спросила Фрина. – Что случилось?

Кимвр поднял голову. У него сильное лицо, тяжелый подбородок, густые брови, но нос почти эллинский. Глаза расставлены широко, на лбу трискеле (откуда тявкающие варвары Туле могли узнать об этом древнем священном символе?), и глаза зеленые, как зимнее море. Кожа вокруг губ побелела. И он подволакивает одну ногу.

– Его ранил бык, – сказал первый смуглый раб. – Большой белый племенной бык сорвался с привязи и убежал в поле. Поднял на рога одного человека.

– Его не смели убивать, – подхватил второй. – Он слишком дорого стоит. А мы не могли привязать его. Тогда этот парень схватил его за рога, бросил на поле и удерживал, пока не пришла помощь.

Фрина почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

– Это замечательно! – воскликнула она. – Настоящий Тезей! И только ранена нога!

Кимвр рассмеялся – коротким смешком, не похожим на человеческий, – и сказал:

– Я вообще не был бы ранен – мы каждый год в весенних обрядах так бросали быков, – но когда эти обученные свиньи коровьих стад позволили ему встать, они его плохо связали.

Он говорил по латыни грубо, неправильно, но легко и быстро.

– Старший надсмотрщик велел отвести его в барак и вправить кость, – сказал один из тех, что привели раненого. – Нам лучше идти.

Фрина топнула. И сразу поняла, что попала маленькой туфелькой в грязь. Она видела, что кимвр посмотрел искоса, и легкая улыбка искривила его рот. Он посмотрел на нее и сухо кивнул. Он знал.

Она в смятении сказала:

– Нет, ни за что! Я знаю, что вы сделаете: дурак кузнец расколет кость, и этот бедняга будет хромать весь остаток жизни. Ведите его на виллу!

Они покорно послушались. Нет, не кимвр, он прыгал на одной ноге, но когда пришли на кухню и посадили его на стул, он расселся так, словно этот стул принадлежит ему. Он весь в грязи, и на нем только неряшливая серая туника, на запястьях и ногах рубцы от кандалов, но он сказал: «Дайте мне вина», и главный повар сам налил ему полную чашу. Кимвр осушил ее тремя большими глотками, вздохнул и протянул чашу.

Фрина пошла за домашним врачом. Он грек, как и она – все самые ценные рабы греки, все в прошлом свободные люди, он стар, хорошо знает травы и припарки и умеет угодить Корделии: хозяйка страдает громко и не отпускает его от себя. Он с готовностью пришел, осмотрел повреждение, приказал принести воды и стал губкой протирать рану.

– Чистый перелом, – сказал он. – Мышца почти не задета. Несколько недель походит с костылем и будет как новенький. Но вначале послушаем знаменитые кимврские вопли, потому что я должен вправить кость.

– Ты считаешь меня южанином? – фыркнул раненый. – Я сын Боерика!

– А в моей семье есть философы, – резко сказал врач. – Ну, хорошо.

Фрине не могла смотреть на ногу, но не могла и отвести взгляд от лица варвара. Хорошее лицо, подумала она, оно было бы красиво, если бы какой-нибудь бог избавил его от рабской изможденности. Она видела, как его кожа покрылась потом, когда заскрипели его кости, видела, что он так прикусил губу, что потекла кровь.

Врач вправил кость и перевязал ногу.

– Поищу костыль, – сказал он. – Неплохо также поговорить с управляющим или с хозяйкой. Я знаю главного полевого надзирателя: его поставят на работу, когда он еще не выздоровеет.

Фрина кивнула.

– Можете идти, – сказала она полевым рабам. Повар ушел по своим делам. Фрина оказалась наедине с варваром.

– Отдохни немного, – сказала она. Заметила, что его чаша снова опустела, и, рискуя вызвать гнев управляющего, налила в третий раз.

– Спасибо.

Он коротко кивнул.

– Это был героический поступок, – сказала она, говоря неловко, что совсем не в ее обычае.

Он произнес неприличное слово.

– По крайней мере с быком можно было сразиться.

– Понятно.

Она нашла стул и тоже села, поставив локти на колени, глядя на свои сложенные руки.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Фрина.

Хотя для него это не имеет смысла, она в глубине души была рада, что не услышит насмешливые ссылки на профессию ее исторической тезки; почему никто не вспомнит, что первая Фрина была натурщицей Праксителя, и не забудут обо всем остальном? [Фрина (IV век до н. э.) – знаменитая греческая гетера, любовница и натурщица Праксителя. – Прим. пер.]

– Я Эодан, сын Боерика. Ты римлянка?

Она вздрогнула, увидела его горящие глаза и слегка рассмеялась.

– Зевс, конечно, нет! Я гречанка. Рабыня, как ты раб.

– Рабыня, с которой хорошо обращаются, – улыбнулся он. Он опьянел – не очень, но достаточно, чтобы забыть об осторожности, которой научился в загоне работорговца.

Она рассердилась. Ее обидело, что он смеется, когда она предложила ему помощь. И она сказала:

– Ты так смел, что можешь сражаться со мной языком?

Он сдержался, сидел, почесывая косматый подбородок, и она почти видела, как в его голове поворачиваются мысли. Наконец он с усилием почти грубо сказал:

– Ты права. Я говорил нехорошо.

– Все в порядке, – сказала она, сразу смягчившись. – Думаю, я понимаю. Ты ведь был свободным человеком. Царем, говоришь?

– У нас… у нас нет царей, – сказал он. – Не в том смысле, в каком вы употребляете это слово… как я слышал. Но да, я был свободным человеком.

Дождь застучал по крытой плиткой крыше. Огонь затрещал, дым попал в глаза Фрине, она закашлялась и набросила плащ. Эодан смотрел на нее.

Она знала этот взгляд. Каждая женщина в римском мире его знает, хотя высокородные не обращают внимания. А вот девушка рабыня должна обращать. Взгляд мужчины, который месяцами и годами не знал женщины. Ему повезет, если сможет урвать торопливый момент на соломе в праздничный день. Наказание за нападение на ценную собственность женщину – смерть, если хозяину не все равно (Фрина сомневалась, чтобы Корделии было не все равно)… тем не менее кто-нибудь отчаянный может схватить ее ночью. Бывая на вилле, она старается не отходить от нее.

Она быстро сказала:

– Я слышала, хозяин Флавий рассказывал, что был пленным у вашего народа четыре года.

Эодан рассмеялся, глубоким смехом из полных легких, но мрачным.

– Флавий был моим рабом.

– О…

Она поднесла руку к губам.

А он продолжал смотреть на нее. Она невысокая, но гибкая, с хорошей фигурой. Простое белое платье падает на длинные стройные ноги, касается изгиба бедер и талии, обтягивает маленькие твердые груди. Волосы синевато-черные, собраны на стройной шее и перевязаны лентой. У лица нет классических линий; возможно, это, а также то, что в присутствии мужчин римлян она старается быть незаметной, объясняет, почему в двадцать лет она еще девственница. Но не один пораженный любовью раб пытался восхвалять ее темно-фиолетовые глаза с длинными ресницами под изогнутыми бровями, широкий чистый лоб, аккуратный нос и изящный подбородок, мягкий рот и бледные щеки.

Эодан поднял чашу.

– Не бойся, – сказал он. – Я не могу встать со стула без костыля.

Фрина с облегчением встретила его прямоту. Некоторые образованные домашние слуги так жеманятся, что ее тянет рвать. Говоря честно, у нее нет никакой иной причины, почему она не заводит любовника или даже мужа. Корделия не запретила бы ей, и воспоминание об одном мальчике вызывало холодное утешение.

– Я думаю, – прошептала она, наклонившись поближе к нему, чтобы никто не подслушал, – что, если ты хорошо обращался с Флавием – а он совсем не выглядел обиженным, когда вернулся, – он мог бы найти для тебя что-нибудь получше работы в поле. Эта работа уничтожает…

Она в страхе замолчала.

Эодан мрачно сказал:

– Уничтожает людей. Конечно. Думаешь, я не вижу, что несколько лет такой работы делают с человеком? Он мог бы поступить и хуже: отправить меня на игры, о которых я слышал, или гребцом на корабль. Но он никогда не позволил бы мне свободно ходить по дому, даже чужому дому, как ходишь ты.

– Почему? Ты даже не можешь мечтать о бегстве. Ты видел распятых вдоль дороги.

– Бывают вещи похуже распятия, – сказал Эодан.

Он сказал это почти небрежно, но Фрина содрогнулась.

– Да поможет мне Геркулес! Какие?

Эодан с побелевшим лицом ответил:

– Он забрал мою жену.

И осушил чашу.

Фрина какое-то время сидела неподвижно. Ветер траурно гудел, выл в портиках и тер ветки без листьев друг о друга. Еще один приступ дождя застучал по крыше.

– Что ж! – сказал наконец Эодан. – Хватит об этом, маленькая гречанка. Я ничего не должен был бы говорить, но это вино… и нога болит так, словно ее грызут волки. – Высокомерие оставило его, и она увидела в его глазах боль и беспомощность, которые просили оставить ему хотя бы обрывки гордости. – Ты никому не расскажешь, что я говорил?

– Клянусь, – ответила она.

Он очень долго смотрел на нее. Наконец кивнул.

– Думаю, тебе можно поверить, – сказал он.

На кирпичном полу прозвучали шаги. Фрина встала, сложив перед собой руки и покорно опустив глаза. Эодан остался в прежней позе, он вызывающе смотрел на вошедших. Это были мажордом и хозяйка поместья Корделия.

Мажордом, растолстевший и облысевший иллириец, который не мог представить себе ничего важнее счетов и отдачи приказов другим рабам, сказал:

– Вот кимвр, о котором мне сказали, госпожа. Я вызову носильщиков, чтобы его унесли в барак.

Корделия сказала:

– Подожди. Я тебе сказала, что хочу поговорить с этим бойцом с быками.

Фрина подняла глаза, неожиданно испугавшись за Эодана. Он так горд, слишком горд для своего блага. Рабы, которых работорговец не смог сломить внутренне, чтобы они позволили ему надеть цепи не только на руки, но и на душу, могут подняться высоко и даже обрести свободу, но гораздо вероятнее кончат на кресте или на арене. А Эодан пьян и – о, рожденная в море Киприда! [Киприда, «выходящая из моря» – в древнегреческой мифологии одно из названий богини любви и красоты Афродиты. – Прим. пер.] – он смотрит на хозяйку тем же взглядом, каким смотрел на нее.

– Ты смелый человек, – сказала Корделия.

Эодан кивнул.

Она рассмеялась.

– И не страдаешь излишней скромностью, – продолжала она. – Не говори мне, что у нас оказался один из царей варваров.

Эодан ответил:

– Если ты жена Флавия, перед тобой бывший владелец твоего мужа.

Сердце Фрины, казалось, остановилось. Она на мгновение почувствовала, как от сердца отхлынула кровь. Когда человек так высоко поднимает голову, боги отомстят ему.

Корделия сделала шаг назад. Лицо ее вспыхнуло.

Она рослая женщина из этрусского рода, возможно, происходящая от самого Тарквиния [Тарквиний Гордый – согласно римскому преданию, последний, седьмой, царь древнего Рима. – Прим. пер.] и какой-нибудь красавицы из его гарема. Ей тридцать лет, у нее полное тело, спустя еще десять лет оно заплывет жиром, но сейчас оно превосходно. Шелковое платье нарушает все законы Республики, направленные против роскоши, и дерзко подчеркивает ее бедра и груди. Волосы у нее густые, черные с медным оттенком, нос с горбинкой и полные губы, а глаза как южная ночь. У нее достаточно вкуса, чтобы носить только одно украшение – массивный серебряный браслет.

Мажордом покраснел и чуть не лопался от негодования. Корделия взглянула на него, потом снова на Эодана и неожиданно громко рассмеялась.

– Так вот как он выглядит! И мой муж, который полгода развлекает за ужином гостей рассказами о кимврах, не привел тебя показать им!

Она помолчала, внимательно посмотрела Эодану в лицо – их взгляды скрестились, как мечи, – и добавила:

– Теперь я понимаю почему.

Фрина прислонилась к стене: ей показалось, что ноги под ней подогнутся. Теперь они вышли на известную дорогу, и она знала, что будет дальше. Судьба Эодана неясна – она может быть благополучной или ужасной, но эта часть пути на помечена.

Молодой Персей вошел в логово Горгоны и вышел живым.

Почему же ей хочется плакать?