Глава вторая

Жил Иван в Кошельной слободе. Узкую полосу земли от Яузских ворот до Москвы-реки с одного бока поджимала Яуза, с другого – сухой ров Белого города. Дворики слобожан из приземистых избушек за жердяной оградой тесно лепились друг к другу и жались к самой крепостной стене, а вдоль берега плотной цепью стояли два десятка мельниц: у водяных колёс в три человеческих роста дубовые сваи держали над рекой двухэтажные срубы, в брёвна которых так глубоко въелась мучная пыль, что даже самой тёмной ночью постройки отливали белизной. В конце мельничного ряда, у самого моста, что вёл от Яузских ворот Белого города в город Земляной, вдоль речного обрыва тянулся барак с десятком каменных труб, торчавших из заросшей дерном крыши – знаменитые Устиньинские бани.

С их хозяйкой – Устиньей Матвеевой из древних, но давно обнищавших московских дворян – Ивана тоже свела служба. Бани облюбовала шайка несунов. Каждый день у гостей что-то пропадало, и если в будни страдали два-три человека, то по субботам, когда мыться приходил стар и млад со всей яузской части Скородома, количество недовольных могло перевалить за сотню. Конечно, чаще всего воровали несущественную мелочь, так что всё обходилось просто скандалом – пару раз Устинью пытались побить, однако, дальше этого дело не шло. Но однажды жертвой стал большой важный чин, так что разбойному приказу пришлось отправить человека разобраться. И коль скоро поиск воров в скопленьях голого народа считался делом безнадёжным, на Яузу послали молодого пристава, что только неделю назад прибыл в Москву из такой дыры, о которой никто из старых подьячих прежде даже не слыхал.

Пытаясь выследить воров, Иван безвылазно провёл в Кошельной слободе две недели. Поначалу ночевал в предбанниках и ел, что придётся. Но на третий день добросердечная хозяйка – статная грудастая вдова тридцати лет отроду – принесла ему кусок пирога и кружку кваса. На пятый Устинья Алексеевна – тогда Иван звал её только так и не иначе – позвала беднягу отобедать; восьмую ночь Иван провёл в стылой передней хозяйского дома, что было весьма кстати, ибо на дворе стоял январь, а вскорости, попал и в светлицу, на мягкую постель рядом с горячей печкой. Устиша оказалась столь горяча и ненасытна, что обессиленный Иван проспал весь следующий день и даже вечером не смог нормально взяться за работу. Но воров он всё-таки поймал. И хотя те откупились, дав дьяку немалую мзду, с тех пор к вящей радости хозяйки от татей страдал лишь чёрный люд, тогда как знатные гости мылись без опаски. А Иван так и остался жить при банях. Хотя за три с лишним года ветхий пятистенок, что притаился в стороне от общего барака, словно прячась средь осоки и кустов ракиты, так и не стал ему домом. Скорее, просто местом, где он ночевал.

Вот и в тот день, долго прождав в харчевне Никиты Бондаря, в Кошельной слободе Иван оказался уже затемно. Как часто бывает ранней весной, погожий денёк быстро перешёл в вечернее ненастье. Ещё на закате сырой студёный ветер погнал с севера махины кудлатых туч, и когда солнце скрылось за городской стеной, из свинцовой пелены, что затянуло небо, посыпалась мелкая белая крошка. Она тонким налётом оседала на ещё голых кустах и деревьях, серебристой плёнкой покрывала тёсаные крыши, тая на уже прогретой земле, мешалась с грязью и чавкала под копытами коня.

Старый армяк на Иване быстро промок, а заячий треух стал тяжёлым от налипших хлопьев, так что когда он вошёл в жарко натопленный дом, поневоле облегчённо вздохнул и первым делом, сбросив верхнюю одежду, прижался продрогшей спиной к печи. Устинья в простом расстегае¹³ на широких лямках через плечи, радостно засуетилась у стола. Домашняя холопка Агафья – не старая, но больная морщинистая бабка, все время ворчавшая что-то себе под нос – уже спала, да и Устинья не хотела, чтобы посторонний портил редкий случай, когда им довелось остаться наедине.

Первым делом на белоснежной скатерти появилась большая гранёная рюмка хлебного вина, а рядом маленькое блюдце с ломтём ржаного хлеба, кусочком сала и солёным огурцом – всё, как любил Иван. Немного согревшись, он подошёл к столу, выдохнув, опрокинул в себя жгучую жидкость, торопливо хрустнул огурцом. Потом, уже не спеша, положил тонкий белый пласт с прожилкой мяса на зернистую поверхность хлеба и отправил всё это в рот. Прожевав, блаженно застонал, после чего обхватил рукой тонкую талию и притянул Устинью к себе.

– Оголодал, небось? – Заботливо спросила та, поправляя сбившийся платок.

Иван не ответил, только кивнул. Устинья шутливо хлопнула мягкой ладонью по ползущей вниз руке Ивана, и он отпустил её. Хозяйка поспешила к печи, и вскоре на столе уже исходил паром чугунок щей, из жирной гущи которых торчал обрубок мозговой кости. Иван восхищённо цокнул языком и, устроившись на лавке, нетерпеливо схватил ложку. Устинья села напротив. Поставив локти на стол, она положила пухлый подбородок на ладони и с улыбкой следила за тем, как Иван, сначала жадно хлебал щи, обжигаясь и почти не жуя, а потом пытался ножом отхватить от кости большой кусок мяса.

– Ваню-ю-юш? – Тихо протянула она, когда Иван утолил жадный голод, и ложка стала погружаться в котелок гораздо реже.

– М? – Иван продолжал есть, после каждого куска издавая сладкий стон и прикрывая глаза.

– Город-то открылся.

– Угу.

– По реке плоты дровяные пришли.

– Хорошо.

– Да. – Устинья оживилась, но радости на лице не было. – А то, почитай, три года без добрых дров сидим. Все сараи да брошенки стопили, уж свои взя́лись разбирать. Тот старый сруб, что надысь у погорельцев брала, уж к концу идёт. Да и было там… Гнилья больше. Так что… Хоть дюжину плотов бы надо взять.

– Надо. – Согласился Иван, хлебом промокая дно опустевшей посуды. – Так бери.

– Бери. – Устинья всплеснула руками, и грудь всколыхнулась под тонкой тканью. – Встали плоты-то. На Таганской заставе. Мытник тамошний не пущает.

– Почто? – Удивился Иван, не отрываясь от еды.

– Да, поди-ка, разбери. Городит чёрти что, прости Господи душу грешную. – Устинья торопливо перекрестилась. – Про указ какой-то твердит, вишь ли, царёва воля. Бает, деи, для похода на Смоленск много всячины потребно, вот и велено все обозы имать в пользу войска. Дабы ратников снарядить.

– А дрова-то войску на что? Да ещё в походе.

– Вот и я про то же толковала. Ладно, хлеб не пущать, холсты или прочее что. Но дрова-то? – Устинья пожала плечами. – Ан ни в какую. Нет и всё. Вчерась люди чуть на приступ пошли. Оно и ясно. Натерпелись за три года-то. Токмо продохнуть помни́лось, а тут на тебе. До того загорячело, стрельцы в воздух палить стали. А в них камнями…

– Ладно, понял я. – Перебил Иван, зная, что если этого не сделать, Устинья может живописать подробности до самого утра. – Надо то чего?

– Ваню-ю-юш. Я ведь этак по миру пойду. Ежели дров не будет. Потолковал бы ты, а. По-свойски. Как-никак, тоже на царёвой службе. Ну?

Иван вытер лоснящиеся губы рукавом и довольный откинулся спиной к стене.

– Потолкую. – Буркнул он, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло.

Устинья визгнула, вскочила и, перегнувшись через стол, коротко, но жарко поцеловала Ивана в губы. А потом, словно опомнившись, хлопнула себя по лбу:

– Во дурында, блины-то забыла.

Она кинулась к печи, и чуть не бегом вернулась с блюдом, где стопкой лежали блины. Иван разочарованно охнул, положив руку на живот.

– Ну, хозяйка. – Усмехнулся он. – Умела приготовить, не умела подавать.

Устинья рассмеялась, ставя на стол миску со сметаной. Иван, сворачивая верхний блин в треугольник, недоверчиво повёл бровью.

– Это с чего такой пир?

– А чего куркулить? В таков-то день. – Простодушно отозвалась Устинья. – Осады боле нет, остальное тоже скоро на лад пойдёт. Заживём, как прежде живали. Спокойно.

– Да погодь ещё с такой радостью. – Иван не хотел портить Устинье праздник, но слова сорвались сами собой и, чтобы смягчить их, он постарался улыбнуться. – Ногаец, вон, говорят, снова в набег хочет идти. Да и поляк ещё вконец не побит. Так что…

– Не побит, так побьют. – Беспечно отмахнулась Устинья. – Скопа их вон как ловко лупит. Что орешки щёлкает. Так что побьёт, это уж как пить дать.

Иван подавил раздражённый вздох и сделал вид, что увлечён очередным блином. Как объяснить владелице бань, что войско Речи Посполитой, осаждавшее нынче Смоленск, не чета разношёрстным отрядам охочих людей, пришедших в русскую землю только, чтобы нажиться под шумок горячей поры. Да, Керножицкий, Зборовский, Жолкевский, а уж тем паче Лев Сапега тоже воевать умели и собрали под рукой большую силу. Но всё же это не король с его кварценым войском и большим пушечным нарядом. Не просто так Годунов¹⁴ – вот уж кому в прозорливости не откажешь, упокой господи его душу грешную – с появлением вора Гришки слал в Краков посла за послом. Лишь бы в закипавший спор не вмешалась вся Речь Посполитая, как государство. И долго это удавалось – Жыгмонт¹⁵ не запрещал своей шляхте примыкать к отрядам самозванцев, но сам, как король, держался в стороне. Однако всё изменилось, когда новый царь Василий Шуйский обратился за помощью к шведам. А у тех вражда с Польшей длилась уже чуть не полвека, и последние десять лет шла беспрерывная война. Потому Жыгмонт не мог допустить союза Руси и шведов. Так что теперь просто смута в русской земле уже грозила вырасти в побоище трёх держав, средь которых Русь, подорванная чередой восстаний – виделась самой слабой. И это не в шутку беспокоило многих, но только тех, кто понимал суть случившейся перемены. Но большинство ликовало в ожидании скорой победы, и Устинья была среди них.

– А ты вот сёдни в Китай-городе был, так не видал его?

В голосе Устиньи сквозила такая теплота и нежность, что в сердце Ивана кольнуло.

– Нет. – Соврал он, макая блин в сметану. – Другим был занят.

– Эх, жаль. Я вот тоже хотела пойти, да дел невпроворот. А жаль. Говорят красавчи-и-ик. Как с иконы писан. Вот уж кто был бы царь. Не то, что этот мелкорослик. Да ведь?

Иван промолчал, а Устинья вдруг просияла, звонко хлопнула себя по бёдрам и присела рядом. Иван застонал – он уже знал, что сейчас начнётся. Устинья придвинулась ближе, будто хотела поведать секрет, и заговорила тоном малой девчонки, что хвастает перед подружкой редкой сладостью, привезённой отцом из сказочных заморских стран.

– Нынче Глашка приходила. Ну, та что… – Устинья наморщила лоб, силясь придумать, как объяснить, кто такая Глашка, но потом просто махнула рукой. – Да не знаешь ты её. Так она сказывала, будто ещё когда Скопа в Александровой слободе стоял, бояре собрались, да к нему целой толпой пришли. Письмо поднесли, мол, не хотим, чтоб Васька Шуйский нами правил. Хотим, чтоб ты царём стал. Каково, а? Так Скопа, говорят, то письмо в клочья разорвал да ихнему главному прям в харю бросил. А потом велел всех изменников схватить, да в ямы выгребные побросать. Во как.

Иван опустил голову, чтобы Устинья не заметила усмешки. За четыре месяца он слышал эту историю не меньше сотни раз. И в каждом новом рассказе всплывали подробности, которых не было прежде. Но знал Иван и правду. В письмоводной комнате разбойного приказа ему довелось прочитать дюжину доносов от тех, кто самолично был на той встрече. Да, Скопа отказался, но никаких писем не рвал, не швырял их никому в лицо и уж тем паче, не бросал бояр в ямы. Наоборот, пообещал, что никого не выдаст, ибо за годы смуты без того пролилось столько русской крови, что хватило бы с лихвой на целый век.

Вот только благородство молодого воеводы как раз и стало причиной царских подозрений. Ведь по всем порядкам Скопа должен был схватить изменников и в кандалах отправить их к царю. А он этого не сделал. Почему? Те, кто составлял изветы, утверждали, что Скопа отказался лишь для вида, как это делал Годунов, который дважды прогонял прочь послов, приносивших ему скипетр с державой, и принял царство лишь когда в третий раз к нему пришёл с поклоном весь московский люд. А ведь Бориска вовсе не имел прав на трон при живых потомках Рюрика – Шуйских. И хотя Скопа и нынешний царь шли из одного корня, всё же род Скопиных считался старшим. Да, лествичный закон давно канул в Лету, уступив место семенному праву, но для тех, кто плутает в тумане смутных времён, забытый порядок предков мог вновь обрести силу. Тут же злые языки припоминали, что сам Василий сел на царство не по воле всенародного собора, а был посажён узким кругом избранной думы; что патриарх так и не венчал его на царство, хотя прошло уже четыре года; и главное, что у государя в его пятьдесят семь до сих пор нет детей, а значит, после его смерти кровавая карусель непременно завертится с новой силой. А раз так, то многие считали, что для настрадавшейся земли будет куда лучше, если царём станет Скопа. Все эти сплетни, конечно, доходили до царя, так что сведущие люди всерьёз опасались, как бы дядя и племянник не сцепились, опять погрузив Русь в кровавый морок. Но Устинья была из тех счастливых обывателей, что видят только лес, не различая в нём кустов, деревьев, сухостоя.

– Во каков Скопа! – Восхищённо закончила она свой рассказ. – Разве такой ляхов не побьёт? Ещё как побьёт. Удирать от него Жыгмонт будет, токмо пятки засверкают.

– Ну, тебе в сём деле видней. – Иронично отозвался Иван. – Ладно, Устиша, будет. Пойдём спать. Умаялся нынче. А завтра спозаранку снова дел уйма. Одно важней другого.

– А чего ж сразу спать-то? – Спросила Устинья, стараясь показать обиду. – Я тебя, небось, три дня ждала, не чтобы спать улечься.

Она прижалась к Ивану, налегла на него всем телом и, потянувшись, задула лучину в настенном светце. Потом, встав перед Иваном уже в полной темноте, лишь слегка разбавленной серебристым отсветом свежего снега за окном, она одновременно дёрнула обе лямки расстегая. Платье с шорохом упало на пол, а уже в следующий миг Устинья осталась вовсе без одежды. Сонная нега тут же слетела с Ивана и, довольно мурлыкнув, он рывком на руки подхватил голую Устинью.