– Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…

Вадим Петрович хотел кинуть слово "идиотство", но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.

– За доктором пошли, если приспичило.

Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.

Стягину захотелось крикнуть ему: "Да убирайся ты от меня!" – но он только продолжал тихо стонать.

– Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…

– Замолчи, пожалуйста! – перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.

Показалось бритое лицо Левонтия.

– Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?

– В аптеку надо послать, – простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: – Compresse echauffante – всего лучше…

Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:

– Ножки нешто схватило вдруг?

– Ножки!.. Ха-ха! – прыснул Лебедянцев.

– Колотье, батюшка? – продолжал спрашивать Левонтий. – Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…

– В баньку! – опять прыснул Лебедянцев.

Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:

– Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый – не мерзавец и не дубина?

– Есть. В большом теперь ходу.

Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:

– А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!

– Поезжай, я тебя прошу.

– Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…

– После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?

– На вольнонаемной.

– Ну, и прекрасно!

Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.

Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.

– Разделись бы, батюшка, – шамкал он. – Позвольте я, чем ни то, ножки-то разотру… Капитошу и в аптеку спосылаем. Мыльного спиртцу бы, коли нашатыря нежелательно…

Старик довольно ловко начал Вадима Петровича раздевать.

Его услуги и старческий разговор были гораздо приятнее Стягину, чем присутствие Лебедянцева с прыскающим смехом, резкостями и всем московским прибауточным тоном приятеля.

Капитона послали в аптеку за камфарным спиртом и клеенкой, – так приказал сам Стягин, – а Левонтий смастерил из полотенца и носового платка холодную припарку к правому колену. Он же заварил и подал чай.

Боль не проходила, но Стягин старался лежать спокойнее. Во всем теле чувствовал он жар и зуд; голова болела на какой-то особенный, ему непонятный манер. Он даже не допил поданного стакана чая.

Старик стоял у дверей и покашливал в руку.

– Сядьте, сядьте, Левонтий Наумыч, – сказал ему Стягин, раскрыв глаза.

– Постою, батюшка.

– В передней… посидите… Я позвоню.

Вадима Петровича начинало брать раздражение и на бывшего своего дядьку. Страх заболеть серьезно в этой противной для него Москве начал охватывать его и делал самую боль еще жутче.

IV

В кабинете стоит хмурый полусвет. На дворе слякоть, моросит и собирается идти мокрый снег.

Вадим Петрович, полуодетый, сидит на кушетке с ногами, окутанными тяжелым фланелевым одеялом.

Четвертый день он болен, и болен не на шутку. Голова свежее и в теле он не ощущает большой слабости, но в обоих коленах, особенно в правом, образовалась опухоль, да и вся правая нога опухла в сочленениях, и боль в ней не проходила, временами, по ночам и днем, усиливалась до нестерпимого нытья и колотья.

Лебедянцев доставил своего приятеля-доктора – «восходящую звезду», как он его назвал. «Звезда» эта Вадиму Петровичу совсем не понравилась. Он нашел его грубым семинаристом, даже просто глупым, небрежным, с ненужными шуточками над самой медициной, а главное, непомерно дорогим. Этой «звезде» уже платили двадцать пять рублей за визит, и Лебедянцев предупредил его, что рассчитать его меньше, чем по двадцати рублей, нельзя.

– Да это возмутительно! – кричал Стягин. – Даже по нашему отвратительному курсу это выходит пятьдесят франков такому болвану, когда в Париже Шарко можно дать два золотых!..

– Ничего не поделаешь! В Москве гонорары купецкие!

– Все изгажено в твоей вонючей Москве! Дворяне, чиновники, трудовые люди – все нищие, а какому-нибудь лекарю-оболтусу плати двадцать пять рублей, потому что с лабазников и чаепродавцев можно брать сколько влезет.

И теперь, сидя на кушетке с опухлыми коленами, Вадим Петрович раздраженно думал о докторе, о его визите, о бесплодности, быть может, созывать консилиум и платить другим "звездам" уже не лиловенькие, а радужные.

Все расстроила эта внезапная болезнь, которую его врач до сегодня хорошенько не определил. Не то это острый ревматизм сочленений, в чистом виде, не то подагра. Но двинуться нельзя, о поездке в деревню нечего и думать. А сколько придется лежать? Кто это знает?

Осень надвигается, холодная и мокрая. Такого рода болезнь, наверное, затянется.

Не мог он до сих пор и переговорить с тем арендатором, который писал ему в Париж и должен был явиться сегодня. Он его не знает, справиться о нем не у кого было, да болезнь и не давала передышки в эти первые дни. Сегодня в правой ноге жжение как будто поутихло. Надо воспользоваться утренним часом, когда вообще бывает полегче, и принять этого господина.

Зовут его Федор Давыдович Грац. Кто он – еврей или немец, швед или просто настоящий русский, носящий нерусскую фамилию? Вадим Петрович знает про него только то, что этот господин арендует имения в разных уездах губернии, а может, и в нескольких губерниях, рекомендовался в письмах как человек с капиталом и просил обратиться за справками к одному генералу и даже к "светлейшему" князю, у которых арендует имения. Полежаевку, деревню Стягина, он знал хорошо; это видно было по его письмам.

Сегодня надо его принять.

Стягин позвонил.

Из двери высунулось бритое лицо Левонтия.

Из богадельни он временно перебрался к барину и, несмотря на свои большие годы, оказался очень полезным. Вадим Петрович не мог выносить глупого голоса и запаха сапог дворника Капитона. Тот употреблялся только для посылок, в комнаты его не допускали; но у Левонтия хватало ловкости и расторопности делать припарки, укутывать ноги больного, укладывать его в постель. Лебедянцев предлагал сиделку, но больной протестовал:

– Русская сиделка!.. Потная, грязная… Покорно благодарю!.. Лучше нанять лакея.

Лакея еще не нашлось подходящего. Левонтий справлялся со всем один и был этим чрезвычайно доволен.

– Проветрить бы воздух, – сказал ему Стягин.

– Форточку, батюшка, опасно открывать. Нешто уксусом немножко продушить…

– Ну, хоть уксусом.

Только Левонтий не вызывал в нем раздражения. С ним он мирился, как с единственным существом, у которого был "стиль", как он мысленно выражался, воспитанность старого дворового и нелицемерное добродушие.

Левонтий через четверть часа подал ему на подносе карточку.

Это был арендатор.

– Проси! – сказал Вадим Петрович приободрившись, но когда хотел переменить положение правой ноги, то чуть не вскрикнул от боли.

Вошел человек, еще молодой, рослый, вроде отставного военного или агента какой-нибудь заграничной фабрики, рыжеватый, с курчавыми волосами и усами, торчавшими вверх, очень старательно одетый. В булавке его светлого галстука блестел брильянт. Свежесть его щек и приятную округлость бритого подбородка сейчас же заметил Стягин.

– Имею честь представиться! – сказал арендатор, остановившись посередине комнаты, и по-военному раскланялся, стукнув сдвинутыми каблуками. – Прошу великодушно извинить – не мог явиться на той неделе, принужден был скоропостижно отлучиться из города.

Говорил он жестко и отчетливо, но не московским говором.

Стягин пригласил его, ослабевшим голосом, присесть к кушетке и пожаловался на свою внезапную болезнь, мешающую ему и теперь съездить в усадьбу.

– Да это несущественно, Вадим Петрович, – заметил арендатор. – Я ваше имение знаю как свои пять пальцев.

– Однако, – возразил Стягин, – мне самому нужно бы освежить…

Он не мог досказать от боли и сделал гримасу.

– Вам нездоровится? – спросил арендатор неискренним тоном.

– Да, вот напасть налетела в этой тошной Москве…

– Припадок подагры?

– Не знаю-с, – ответил Стягин. – И московский хваленый эскулап не сумел еще определить…

Боль отошла. Стягин воспользовался минутами передышки и приступил к деловым переговорам.

– Как только поправлюсь, – начал он, – я побываю в деревне. Вы будете в тех же краях всю осень?

– Обязательно. Уезжаю отсюда дня через два, через три.

– Инвентарь вам известен… Я отдаю, и усадьбу в полное ваше пользование.

– У меня четыре помещичьих дома, – улыбнувшись, возразил арендатор.

– Вы можете отдавать на лето. Усадьба в пяти верстах от железной дороги.

– Как случится!

Тон господина Граца все менее и менее нравился Вадиму Петровичу. Когда дело дошло до определения суммы, он сам ее не обозначил сразу, а спросил, с желанием сделать уступку, какая будет решительная цена арендатора.

Тот покачал головой, выпятил губы и оправил галстук.

– Не меньше шести лет? – спросил господин Грац.

– Хоть десять, хоть двенадцать!

– Для меня достаточно и шести.

И, сжав губы характерным движением, арендатор небрежно посмотрел вбок и выговорил с расстановкой:

– Первые три года – по пяти тысяч, последние три – по тысяче рублей прибавки: шесть, семь и восемь.

– Пять тысяч! – почти закричал Стягин, и от этого нервного возгласа его боль совсем стихла; он перестал чувствовать, что у него распухли колена.

– Так точно!

– Да вы комик!

Он не мог не употребить это бесцеремонное выражение, и если бы не удержался, то просто крикнул бы господину Грацу: "пошли вон!"

– Может быть, – ответил тот, нисколько не смутившись. – Это прекрасная цена. Вам известно, что цена земель пала чрезвычайно.

– Только не арендная!

– И арендная также. Мужики разбирают по хорошей цене, но при крупных сдачах какая же гарантия и какая будущность самого имения? Ведь это хищническое истощение почвы – и больше ничего! Цены на хлеб пали до смешного. Я второй год не продаю ни ржи, ни пшеницы.

– Но ведь вы мне предлагаете одну треть того, что я могу получить.

– Сомневаюсь. Не получите и десяти, если и сами станете хозяйничать. А вы ведь желаете ликвидировать свои дела.

– Кто вам это сказал? – задорно возразил Стягин.

– Вы, в одном письме из Парижа, сами изволили выразить это желание.

Вадим Петрович выбранил себя, весь покраснел и тут только опять почувствовал в обоих коленах зуд и жжение.

– Все равно! – выговорил он упавшим голосом. – Такая цена невозможна!

"А если никто не будет давать больше, – спросил он себя вслед за тем, – что ты станешь делать? Продавать за бесценок имение?"

И он успел ответить себе: "лучше продать".

– Торговаться я не имею привычки, – выговорил с усмешкой арендатор. – Найдете более выгодную аренду – желаю полного успеха.

– И какова страна! – вскричал Вадим Петрович. – До сих пор нет ипотек! Вся Европа имеет ипотеки, а мы не додумались. Там на все определенная, известная цена. Как калач купить… А у нас…

– То Европа, а то мы! – шутливо сказал арендатор и положил ногу на ногу.

– Это… это…

Возвращение сильнейшей боли прервало его возглас.

V

Стягину захотелось выгнать вон господина Граца, выместить на нем неудачу своей поездки, надвигающуюся нелепую болезнь, бестолочь всех русских порядков, общее безденежье, падение кредита, скверную валюту, отсутствие цен на хлеб, неимение ипотек.

Если б не приход доктора, он не мог бы воздержаться от выходки. Самая наружность арендатора делалась ему невыносимой, и его франтоватость, брильянт на галстуке, прическа, цвет и покрой панталон.

Доктор вошел в самую критическую минуту, – грузный, рослый, еще не старый, с лицом приходского дьякона и с таким же басовым хрипом. Двубортный сюртук сидел на нем мешковато. Во всей фигуре было нечто уверенное в себе самом и невоспитанное.

– Это вы что выдумали? – заговорил он тоном бесцеремонной шутки. – Вам лежать, батенька, следует, а ноги-то у вас черт знает в каком положении…

Он подошел к кушетке и положил широкую ладонь на колени Стягина.

Тот закричал:

– Осторожнее, доктор!

– Вон вы какая недотрога-царевна! Так бы и говорили…

Арендатор взялся за шляпу и проговорил своим деревянным голосом:

– Мы сегодня во всяком случае не покончим… Позвольте просить уведомить меня, когда вам будет удобнее. Только предупреждаю, что больше четырех дней не могу остаться в Москве.

– Прощайте, прощайте! – кинул ему Стягин почти так же болезненно, как он принял доктора.

– Мое почтение! – сказал арендатор, сделав общий поклон, и опять, по-военному, слегка пристукнул каблуками.