Несофринские самаряне

Дебил стоял на остановке и приставал к каждому встречному, стремясь обнять и расцеловать.

Глупая улыбка, слюни, сопли, бессвязное мычание – порядочные прохожие в ужасе отшатывались. Особо благочестивые, издалека приметив паренька, готовили монетку-другую и, увертываясь от объятий, брезгливо подавали, стремясь попасть в раскрытую ладонь счастливого дебила. Привокзальные завсегдатаи – панки, бомжи и прочие сливки общества – веселились вовсю, иногда подбадривая паренька и освистывая тех бюргеров, кому не удалось не испачкаться. Кто-то из холеных прохожих проронил что-то вроде: «Таких раньше у нас подальше отвозили, они порядочным людям жить не мешали». Под «раньше», судя по вздохам и возрасту, подразумевалось старое доброе время тридцатых-сороковых. Паренек ничего не знал ни о тридцатых, ни о сороковых. У него были свои заботы. Какие-то особые, одному ему ведомые. И довольно серьезные. Не зря же он вдруг иногда садился у фонарного столба и начинал плакать, развлекая веселую, но заскучавшую вокзальную публику.

Так продолжалось около получаса, пока все не замерли в предвкушении давно ожидаемого вопля, ругани и истерики: в сторону дебила шла потрясающей красоты и со вкусом одетая девчонка. Сейчас, когда этот сопливый на нее накинется с объятиями, и визг будет, и истерика, и хохот, соответственно. Дебил кинулся к ней… и остался в ее объятиях: девчонка крепко прижала его к себе, говорила что-то. Слюни стекали по курточке и шарфу – девчонка продолжала говорить полушепотом. Они, обнявшись, раскачивались в такт, выделывая какие-то па. Приготовившаяся было публика разочарованно закурила свои самокрутки, наблюдая, как дебил вновь сел под фонарь, а за ним подсела и девчонка – «Слюнявая Красавица», как ее уже успели обозвать. Сопливый вновь заревел, уткнувшись в плечо «Слюнявой», которая гладила его по голове. Так они и сидели какое-то время.

Народ глазел вовсю молча. Наконец от группы зрителей отделилось что-то вроде панка и, покачиваясь, приблизилось к двум сидящим на земле. Панк подошел к ним вплотную и встал на колени перед ними. Сделал земной поклон обоим. Когда он встал, он тоже плакал.

Девчонка встала с земли, обняла на прощание несчастного, продолжавшего свое мычание, и ушла – запрыгнула в подъехавший поздний трамвай. Вечерняя жизнь Бремена продолжалась.

Я был в Бремене долго, больше недели. Но, честное слово, единственная, настоящая достопримечательность города – это не собор, не набережная, не мельницы, а этот вот эпизод из вечерней жизни города.

* * *

Вспоминаю время беспечной и вовсе не обеспеченной юности, полной свободы, новых стран, просторов и путешествий. На необеспеченность смотрелось не просто весело, а с вызовом даже: мол, посмотрим, кто кого.

Годы автостопа, ночевок в германских и французских лесах, бельгийских телефонных будках, на шведских кладбищах, полях Люксембурга (не смейтесь – нашел и это), в горах Швейцарии, арабских песках – много всякого было. Хуже всего – это когда не ешь пару дней, не пьешь полдня и спишь на ходу ночью. И жить-то, главное, охота – страсть! Несмотря на буквально съедающий тебя холод. Бывали моменты, когда оптимизм сильно уменьшался.

И вот в один из таких уменьшительно оптимистических моментов, в феврале, под проливным снежным дождем, я пропустил последний уходящий в Данию паром. Всё. Приехали. Следующий – только через пару дней. Ночевать негде, да и не на что. Телефонные будки в Гётеборге открытые – тоже не вариант для ночлега. Мерзкая погода, пронизывающий ветер, мокрый снег, мокрые ноги. Бреду по улицам, стараюсь не смотреть на сверкающие окна кафе и ресторанов, где поедают непостную еду еретики и прочие шведы. Короче, грустно всё. И море бушует.

Вдруг сзади голос: «Ты чего такой пасмурный? Хуже погоды!» С участием кто-то спрашивает, не издевается. Почему бы и не ответить? Так и так, отвечаю, веселый у вас городок. И улыбку, соответственную случаю, продемонстрировал. Получилось! «Слушай, хватит тут помирать, народ пугать. Я тут живу неподалеку – пошли ко мне! Поешь, переночуешь. Я ж вижу, что нелегко». Я, честно, встревожился: «Не-не-не! Я не из „этих“, понял?!» «Не городи ерунды. Все нормально. Помощь тебе предлагаю, понял?» – искренне сказал парень, даже обиделся.

Хотя потом признался, что и понять мою тревогу мог вполне: мало ли там кто по городу ошивается. Впрочем, и меня тоже тогда можно было испугаться: так себе вид. В общем, пригласил меня к себе домой, приготовил потрясающий ужин, после которого мы с ним до полуночи беседовали «за жизнь». Парень оказался из Ирана. «Я, – говорит, – самый настоящий перс! Зороастриец! Аты откуда? О, христианин! Расскажи!» И так далее. Рассказывали друг другу новости-старости из России и Персии, удивлялись, смеялись.

Наутро он отвел меня до автобусной остановки, поговорил о чем-то с шофером, тот моргнул другому – так или иначе, в тот же день я оказался в нужном мне датском городе. Сытый, выспавшийся и довольный жизнью и новым приключением.

Таких вот случаев, когда люди предлагали от всего сердца кров, ночлег и еду, я могу перечислить множество. То ровесник в Будапеште спасает тебя из насквозь промерзшего зала ожидания вокзала, то ночью французский араб подбирает тебя, потерявшего последнюю надежду, на автостопе где-то под Нантом, то супруги-голландцы вытаскивают из реки, куда провалился, то немцы спасают от смерти, – случаев, повторюсь, очень много.

Два случая крепко запомнились. С чеченцами. Первый – самый неприятный – был в поезде из Варшавы в Берлин. В купе оказались четверо: молодой чеченец, англичанин, полячка и я. По натуре я человек не из разговорчивых, поэтому сидел в стороне, в беседу не вступая, – журнал какой-то читал немецкий. А англичанину не терпелось познакомиться с попутчиками – начал выспрашивать соседа.

Полячка переводила, благо русским языком владела. Диалог англичанина и чеченца быстро прекратился после того, как последний ответил, в чем же он видит лучшее будущее для своего народа: «Всех русских вырежем – тогда и будет хорошо». Дальше ехали в напряженном молчании: англичанин смотрел в окно, полячка вжалась в кресло, я демонстративно изучал журнал, потом другой. На границе нужно было показать паспорта. Когда юный ваххабит или кто он там есть / был увидел мой российский паспорт, то произнес:

– Брат, помоги, а? Мне сто марок очень нужно. Помоги, брат.

– Не понял. Ты же только что говорил, что для тебя значат русские. Не очень-то, похоже, мы братья.

Тут начались угрозы, которые прекратились с появлением сначала пограничников, а потом и полицейских, уведших попутчика в участок. Впечатление, сами понимаете, не из приятных. И оно, увы, много значило для моего отношения к чеченцам долгое время.

До тех пор, пока в ужасном международном автобусе не познакомился с другим чеченцем. Сказать, что тот автобус ужасный, – ничего не сказать: мертвящий холод на борту, наглые водители, невозможность пересесть на другой автобус. Хотя бы просто потому, что нет денег на билет. То есть вообще нет – наглухо. Нет и еды. «Ну, и не в таких переделках бывали, – произнес мой сосед, извлекая из сумки свертки с едой. – Угощайся, парень!» Слово за слово, оказалось, что едет он аж из самого Грозного, убегая от войны (на дворе был тогда 1995 год). Многое рассказал, все больше со слезами. О том, что творили сначала дудаевцы, потом другие, сменившие их, «борцы за веру» в когда-то мирной Чечне. О том, как прятались по подвалам, изредка выбегая на улицу, чтобы найти или выпросить у наших солдат хлеба. О том, как попали под наш артобстрел, когда был дан «зеленый коридор» для беженцев… Многое рассказал. «В конце концов, – говорит, – спасся чудом. Сейчас вот пробираюсь в Германию, там какие-то дальние родственники живут. Обещали приютить. Вот и еду».

К концу поездки мы почти сдружились. Он с удовольствием угощал припасами: «Иначе нельзя! Мы же соседи!» Я попутно переводил какие-то письма, помогал ему чем мог в дороге, старался, короче, есть его хлеб не даром.

Две ночи в дороге – в конце концов приехали в Берлин, где я должен был выйти. А дальше – автостопом к друзьям и на работу. Чеченцу надо было ехать еще дальше. На прощание мы обнялись, он опять всплакнул. Я вскинул рюкзак на плечи, зашагал прочь от автобуса. Вдруг – голос сзади: «Эй, стой! Погоди, дорогой!» Оборачиваюсь: бежит мой чеченец, в руках что-то держит. «Слушай, я ведь все равно скоро приеду, там меня родственники накормят-приютят. Вот, у меня несколько марок осталось – возьми, а? Я же знаю – тебе куда-то далеко надо ехать! Так что возьми – пригодятся!» Быть попрошайкой – свинское дело. «Не буду я брать ваши деньги, – отвечаю. – Вы что?» – «А я тебе как старший младшему говорю: возьми! Иначе обидишь! Ты меня вон выручил так в дороге – письма мне переводил! Бери, говорю».

Втиснул он мне в карман эти марки, хлопнул по плечу и успел заскочить в уезжавший автобус. Стою я на перроне озадаченный: денег хватит на поезд до друзей. М-да. И поесть даже можно.

Такие вот истории.

* * *

Я намеренно не говорю про помощь от братьев по вере – православных. Намеренно рассказываю о помощи, часто чудесной, от не только не православных, но даже иноверцев-мусульман или язычников-огнепоклонников и вообще атеистов. Вполне допускаю, что годы странствий, этого юношеского «Sturm und Drang»^[2], даны мне были Христом для того, чтобы внимательнее читать притчу не только о блудном сыне, но и о милосердном самарянине.

И я не могу не молиться – дома, конечно же, в своей частной молитве, – о всех тех, кто творил мне благодеяния, кто встречался мне на пути, а то и спасал от смерти. Ведь благодарить людей, делающих нам добро, – это даже не тот «минимум», который заповедан нам Христом, это – ветхозаветная «детскость», которую мы, наверное, должны бы были давно перерасти, научившись молиться и за врагов.

Оттого так резануло вот это свечное: «Мы, православные, молимся только о православных».

А записки с японскими, китайскими и корейскими именами от французских монахинь я все-таки передал священнику в Бари. Тот улыбнулся: «Конечно, будем молиться! Неофициально!»

Паршивая овца Гётшендорфа. Часть 1

Помните профессора-датчанина из «Осеннего марафона»?^[3] Наивный, смешной ученый-славист Билл Хансен, попавший в ученики к бесподобному Леонову с его «тостующий» и «тостуемый», которые обязательно «пьют до дна», потом залетевший в «трезвователь», откуда его выручал Басилашвили, вызывает добрую улыбку и спустя почти сорок лет с выхода фильма Данелии.

А что, если вглядеться в человека, который сыграл этого профессора, по-настоящему? Оказывается, тут будет место не только для доброй улыбки, но и для настоящего уважения, а то и почтения: совсем уж человек, сыгравший Хансена, не наивен.

Итак, Норберт Кухинке. Именно он сыграл профессора-слависта. Никакой Норберт не датчанин, конечно, а самый настоящий немец. Причем очень хороший журналист: работал долгое время в «Шпигеле», потом в «Штерне», будучи московским корреспондентом этих журналов в самое что ни на есть «застойное» время, в 70-е годы. Тут он и встретился с Данелией, который пригласил Норберта сыграть в новом фильме.

Никаким растяпой или разиней Кухинке не был, конечно: если уж брался за работу, то делал ее на совесть. И если уж попал в Россию, то изучал ее по-настоящему, научившись отличать наносное, «советское», от подлинного, русского. Поэтому и предпочитал общаться не с советскими чинушами в галстуках, а с нормальными людьми. Чинуши, кстати, по словам Норберта, вызывали в нем отвращение: они утрачивали элементарные связи с действительностью, относясь к человеку только согласно его номенклатурному положению. А вот люди – это да, Кухинке в них просто влюбился. Будучи дотошным журналистом, он, разумеется, не верил официозу и пропаганде, а будучи журналистом честным, не верил ни тому ни другому с обеих сторон. Изучая жизнь России, он ходил по оставшимся православным церквам страны. Искренне верующий человек, он проникся красотой Православия – что эстетической, что духовной – и решил по мере своих сил познакомить с ним своих соотечественников. О том, получилось ли это у Норберта Кухинке, и идет речь сегодня.

Вернувшись из России домой, он взял и построил… монастырь. Самый настоящий. Не сразу, конечно: потребовались долгие годы, чтобы выносить и родить эту идею, чтобы изменились к лучшему времена. Но – взял и построил. Нашел в провинции Укермарк деревушку Гётшендорф, уже успевшую хватить всех прелестей перемен и начинавшую хиреть, купил там дом и, используя свои знакомства и влияние – что в Германии, что в России, – вдохновил людей идеей постройки православного монастыря. Люди, конечно, обалдевали сначала: католик строит православный монастырь! Но потом, проведя пару часов за беседой с Кухинке, во всем с ним соглашались и вдохновение его разделяли. Так и получилось, что ровно десять лет назад глухая немецкая провинция вдруг стала донельзя интересной не только для праздных туристов, но и для людей, занятых серьезными поисками. А искать есть что.

Самые человечные бегемоты

– Всё! Хочу подальше отсюда, – заявила Наташа. – Дышать нечем – желаю воздуха! Кто бы мог подумать, что в зоопарке приятнее, чем снаружи: тут хоть бегемоты с обезьянами вменяемые, а там, за забором, – эти ходят, с флагами радужными.

– Это называется – «Всё передовое человечество радостно встречает прогрессивный закон, принятый в самой лучшей стране мира», – пояснил я. – Вот и ходят с флагами. А бегемоты и правда милее радующихся снаружи товарищей.

В общем, нарвались: приехали в Берлин, а здесь как раз радостно и послушно отмечали известное разрешение американского суда, позволяющее вступать – во что, уж не знаю, но не в брак точно – людям одного пола. Идешь по городу – кругом вот это вот всё: мальчики в чулках и в помаде, девочки непонятно в чем – какое-то силиконовое месиво под радужным флагом, причем агрессивно настроенное. Ладно, ребенок поступил мудро: взял и заснул в своей коляске, а проснулся только у бегемотов, к которым мы ринулись, чтобы «не испачкаться». Людьми себя почувствовали в зоопарке – такая вот цивилизация. А до отъезда еще два дня. Ночевать в зоопарке не принято – хочешь не хочешь, а уходить надо.

Немецкий Сигор