«А я тебя, тебя… вот. Повяжу я тебя. Ты говоришь такие фразы, такие конкретные, зачем такие фразы вообще говорить, я был в командировке в Нальчике, и там сейчас режут барашка, там все время кого-нибудь режут; мое звание говно, а сам я придурок? Неосторожные слова… читая по звездному небу партитуру Вселенной, я бы сыграл на баяне величайшую музыку – в ней бы присутствовал Будда и вздыхала Земля, не все же потеряно, братья! нас не отсекут и не выключат: осуществляйте охрану своих собственных границ, не впуская в себя телевидение! в его хлюпающем вареве мне не освежиться, круги под глазами – часть имиджа. Окончательное постижение невозможно. Я могу нормально погадить, только когда у меня стоит… опасная игра. Большие усилия духа. Переклички угрюмых птиц и вибрирующих фабрик, выращенная на балконе тыква; я, раскурившись, замешкался. Ее унесли… Легко перенес! Состояние критическое. Эготизм, «Ракета», эротизм, я окоченел; ожидая сброшенную на парашюте любовницу, я думал не о ней, а у нее, вероятно, были дела. Она подобострастно рисовала на пыльном окне хмурого удода – советника царя Соломона; сняв шляпу, перекрестись.

Для людей, как мы, это раз плюнуть.

«Меня крышует мой Господь». Из всех блюзов Осянина именно он, именно… именно он запал мне в душу и засел в жилах.

– Рассчитывай на меня, – выходя на Ордынку, сказал Иван Барсов. – Держись моей спины. Некогда я хотел, чтобы меня подбодрили и заботливо вытерли гипотетические слезы, а ныне я и сам могу кого-нибудь поддержать. Я стал сильнее. Во взгляде поубавилось ненависти. Глаза – бесконечные тоннели, жестикуляция спокойна и умиротворенна, в голосе снисходительные нотки. Я больше не полезу на горку, откуда скатываются зациклившиеся на самовыражении… сотовая связь. Смешно…

– У тебя независимый ум. – недоуменно улыбнулся Стариков. – Нам следует опасаться твоих приступов.

– Правее, Максим, – пояснил Барсов.

– Ха…

– В магазине сотовой связи сидит картонная Мария Шарапова. Повеяло, да? Какой-то ты приторможенный. Но чем повеяло? Почему открыт твой рот? О Шараповой, даже картонной, найдется кому позаботиться. Только о ней. Не за компанию с майором Алексеевым.

– Он достойный человек, – сказал Стариков.

– У него взорвался электрический самовар, – вздохнул Иван Барсов.

– «Ракета» говорил, что майор Алексеев помогал многим нашим, раз за разом… подкрепляя свою незаменимость для Движения: медали за вклад в развитие у нас не вручают, однако благодарность и уважение он заслужил. В случае, если его отовсюду попрут, Осянин возьмет его с собой бродяжничать по стране… по миру… Филипп разберется.

Не выключайся. Покрути головой. Из дома выходят офицеры, на фасаде никаких надписей, на двери табличка «вход»; подбегающие деревья приглашают на Пролетарский проспект, на Кельтские игры, Лена «Эрекция» приоткрыла губы. Ее разве уже выпустили? Мне надлежит или огорчиться, или обрадоваться.

Я предпочту обрадоваться. Видеть в темноте вспышки выстрелов. Бросившись в вулкан, валяться на дне – здесь мелко, он потух, и под меня, решив бороться с моей неуправляемостью, подкладывают вязанки дров: любовь и смерть. Это слишком серьезные вещи, чтобы говорить о них серьезно. Что странного в том, что я не сплю? Держа удар, испытываю настоящее удовлетворение; она, они, она, одна и одна – театр амбициозных кукол, пожирание огня вдалеке от цирка, я выражаю себя в стоянии под ее окном: подожди. Покури. Помечтай. В три приема она стряхнула меня как засохшую грязь и помогла мне с правильным выбором; игрушечный грузовичок с оскалившимися бесами свернул со Сретенки в Даев переулок. Самолюбивая стрекоза лупила слабыми крылышками, Филипп Осянин не поместился – мы пришли нарушить тишину и сбить сердечный ритм, мы ограничены реальностью, бездеятельно раскованы, появляется невольная расслабленность, аналитические службы при Кремле судорожно просчитывают последствия: кто… кто же… кто ваша целевая аудитория?

Семен «Ракета» велел не отвечать – под угрозой исключения всех привлекающих к нам внимание. Утаивая практическое значение… интеллектуальных резервов… Семен – наставник.

Наставник сборной Бразилии разрешает секс во время чемпионата мира, но женщин в расположении команды пускать запрещает; ты не думаешь, что он будет первым, кем воспользуются в тихий час? Сзади кто-то шумит.

Это поезд. По рельсам, по лесным тропинкам ты убегаешь с нотной тетрадкой «Маленький трубач»; не бойся, ничего не бойся, все расписано заранее, здоровый парень занимается со штангой, логично мысля: будь на свете всего одна женщина, я бы ее боготворил. А так их полно. Мне не нужны победы над слабыми, сильные победят меня самого, на моем прыщавом лице приходится носить куцую бороду, жизнь идет. И люди за нее борются. Стеснительные машинистки, декаденствующие жлобы, голубые с фингалами – у них семейная ссора. Термоядерные поцелуи. Нехватка обладания.

Я смогу заснуть. Выпав из рыбачьей лодки, поплыть самостоятельно, помахивая им ручкой; в обычный день я бы утонул и не проснулся, моя кухня, моя ванна, моя спальня. Моя штанга. Неухоженные захоронения некогда гремевших в астрале группировок. Розовый гранит. Непригодный к сосанию тигр – раскинув лапы, он лежит на спине, слыша музыку. С секунды на секунду в голове появится картинка.

Облака над потухшим вулканом напомнят клубы дыма, Филипп Осянин на его склоне до отвала наестся поганок, зашуршит рыжая трава.

Ежик? Змея?

Змея. Ежик подскочил и спас. Мы с ним по-дружески поболтали. Я тигр, он ежик, в Абидосском списке царей нас не отметили, но черед настанет… наш… единственного неба нам мало, поэтическое настроение перебрасывает доску от смирения к нетерпимости, складывается приблизительная схема – рисовать и сжигать. Устроить пожар. Не стоять на месте. Вы обрадуетесь, вы обязаны, программа вашего развития немного усложняется; мы снимает звериные маски и неукоснительно двигаемся в заданном направлении, между зубов гниют остатки здоровой пищи, машинист на платформе подозрительно смотрит кто же увел его поезд. Кто высадил его здесь.

Не напрягайся. Нет? Не расслабляйся.

Ветер с моря инфицировал меня, гоня за собой прочь из Москвы; я с ним, с бутылкой красного, свежесть в голове полностью отсутствует, за нами бредут живые и мертвые, из домов и из гробов; протри, крошка, очки, почисти их в специальной конторе ультразвуком, брызни на полотенце для лица мыльной пены, больно глазам? В них пускают пыль из стекловаты, предлагая быть в курсе всего, чем торгуют, но ты терпишь – это мировая практика. В лефортовском тоннеле я разгонялся до двухсот. Сам себе хозяин… задранная губа, приплюснутый нос, по нему же – по тоннелю – меня тащили волоком за ноги, не перевернув застывшими глазами к заходящему над перекрытиями солнцу; в машине с крестом я говорил фразы по одному слову: «Нормально». «Глаза». «Видел». «Приятно». «Взаимно».

– Миллиарды подвижных глаз, – сказал Иван Барсов, – и миллиарды приготовленных долларов. «Мы возьмем вас, девушка, в наш проект, если вы позволите отрезать в кадре ваши волосы. И выколоть глаз». Никаких ассоциаций? Горящие шары в теплом космосе. Я говорю не о том – Dona nobis pacem, но на покое можно обжечься, и я не откажусь от приватного танца молоденьких акселераток. Они бы поднимали ножки, двумя пальцами задирали юбочки, а я бы во все глаза. В назначенное время. Глаза в глаза – я принимаю упреки в бездушии. У тебя когда-нибудь была слепая женщина?

– У меня, – ответил Максим, – была глухая. Что лучше: на исходе выходных меня лучше не слышать, чем не видеть. Хотя она закрывалась на цепочку. В своем номере на спортбазе, говоря: «Не знаю, сколько здесь буду, но пока я здесь буду, тебя здесь не будет. Современный баскетболист должен выглядеть повыше».

– Баскетболист? – спросил Барсов.

– Олег «Таран» представил меня ей играющим в большой мяч за дублирующий состав «Химок». В любви я Светлане не признавался. Ни на пальцах, ни в письменном виде – это мой уровень. Есть люди вершин и люди низин. Света Николаева особенно сильна на равнине.

– Без одержимости результатом, – кивнул Барсов.

– Несколько другое – она велосипедистка.

– Сучки рычат! Пищат кобели! Миром Господу помолимся за успехи отечественной велошколы.

Я хочу выпить молока и что-нибудь съесть, я обессилен, психическое напряжение переходит все границы, с чьей стороны мне ждать утешения? надо, надо, мне надо себя убить, нет! я выдержу и взреву осипшим голосом, вздрагивая от мысли о полном выздоровлении; человек непростой духовной составляющей сдержанно поддерживает подлинные отношения с действительностью, в следующий раз я буду с теми, кто ходит стройными рядами; выжить в Москве гораздо легче, чем в Калуге, чем в Гжатске. Чем в Томске.

Последовательность очевидна: Циолковский, Гагарин, Осянин. Танец хучи-кучи, как неотъемлемая часть астральной магии – здесь оставаться опасно. В гробу, Филипп, поспокойней.

Наши позиции поразительно близки, и я сознаюсь в этом со смешанным чувством – широко расставив ноги, излучая шутовскую уверенность; шесть затяжек за пять секунд, ураганный пых-пых, от ярчайшего света внутри ослепла моя душа, у меня нервный срыв, я уже не надеюсь воспрять духом, закрой за мной окно… ты еще не приехал, а я не выбросился. «В пределах одного вдоха нет места иллюзиям, а есть только путь»: заглядывая в «Хагакурэ», мы учились сосредотачиваться.

В поезде до Курска я видел плохой сон – рассказывая об игральных картах простуженному снабженцу, ты утверждал: «Их привезли с востока крестоносцы, и на них интересные рисунки, астрологические предсказания, да вы смотрите, да мы вместе посмотрим, вас ждет скорая удача, обманчивое ощущение? все наладится, математическая вероятность существует, нами манипулируют с экранов, вбивая ошеломляюще земные ценности, я не испорчу вам настроение, убивая уважаемых вами людей влияния: политиков, модельеров, поп-певцов, обливающих бензином пошлости юмористов, включение телевизора даст необходимую искру, у меня вызревает ответ, по одному? всех сразу? теплая водка развяжет язык, и вы потребуете свободы» – между делом предложил сыграть.

Подчистую раздел.

Это шаг назад. Чихнул и полетели внутренности. Изо рта коричневой лошади с белой веснушчатой мордой: она улавливала сигналы из космоса, заставляя смотреть ей в глаза; она наш моральный авторитет, взявший и остановившийся в развитии, смысл есть во всем.

Его нет ни в чем. Осянин ни с кем не играл; он, не шелохнувшись, принял сообщение.

«Лед идет. Я отслеживаю. Факты закрыты. Вышло случайно. Назовите вашу фамилию и дайте координаты».

«Осянин. Я пробираюсь, вернее пробирался по ухабам, проведя прошлой ночью консультации… под Воронежем, что ли».

«Вы по поводу Тайного Знания?».

Мне не удается подновить мои идеалы. Сомнения вкрадываются, но усредненность претит мне даже с тщательной отделкой, как у господ, не любящих шататься под дождем, о, здравых следует уважать, у них на руках мощные фишки.

Если бы они твердо знали, что Бога нет, в их жизни ничего бы не изменилось. Они и так существуют, словно бы с этой стороны им нечего опасаться.

По засорившемуся позвоночному столбу не перемещается энергия Кундалини, в детской библиотеке проводят кастинг для порнофильмов, голова делает круг на прямящейся шее, золото снов покрывается инеем на утреннем холодке, заасфальтированная поляна зарастает каменным лесом, воспламеняя кровь сбитых с толку; не спрогнозировав ситуацию, орущих затемно под окном: «Дима! Дима! Сергеев! Дима, выйди! Дима!».

«Да переехал он, твою мать!».

«Не верю! Дима, Дима! Дима! Дима!».

«Берегись, тварь! Я спускаюсь!».

«Дима! Дима Сергеев! Дима!».

Он никогда не знает спит он или нет. Спит или перестал. Едва замерзнет Тихий океан, как он уже тут на коньках, настойчиво стараясь повеселеть, не дожидаясь воскресения мертвых; всю жизнь неприятности отовсюду, улыбка выявляет нехватку передних зубов, троекратные объятия подчеркивают натянутость отношений; у нас с Сергеевым замерзли уши – мы накачались пивом, но это не спасло: ада не будет. Просто умрем. Благожелательность уступила место нескрываемой ярости. Я не обходил растаявшие лужи, удрученный спирит Сергеев поделился со мной своим миром, освобождая сознание в неразумных поступках: сняв ботинки, поцеловал сырую землю, левая рука заиграла Гайдна, правая Шопена, старая птица не может взлететь, прививая ему любовь к одиночеству, чувствуя с ним солидарность, не понимая таких слов – что он придумает с нами, спросили праздные девушки?

Как стена стоит, как стена лежит, не он ли тот единственный в мире, кто умеет стоять на члене параллельно полу? Поясняя дзэн, Дмитрий «Ящур» Сергеев обогатит их высокодуховным нигилизмом – прогуливаясь в апреле по Лондону, он спрашивал у местных: «Do you speak english? Do you speak? Do you? Do?»; у колонны Нельсона он отливал и отрыгивал, из последних сил шля приветы горящим в степи кострам, разожженным спустившимся с непальских гор крепышом, крикуном, доходягой, неотесанным посвященным; настроение позволяет ни о чем не заботиться, вороны прокаркают подъем, вышедший из спячки медведь затрясет за плечо; меня не одолевает желание быть кем-нибудь, кроме себя.

В дверь пока стучат – еще не ломают, мне лень дойти до окна с намерением выброситься и вписать свою страницу в Книгу Суицида; я видел издали, как меня повалили, меня ли, не меня, сплю ли, не сплю, но я с вами, перехватываю взгляды ночных электричек, значительно покашливая в обществе половозрелых египетских богов; на наволочке проступает кривая полоса – серп для полевых работ в загробном мире; учитывая обстоятельства, Филипп Осянин посодействует мне предельно мало вкалывать, меня же всколыхнуло, я потерял… был пожар… я и сам… вещи точно погибли… бездушный пожар.

Мы заглянули к тебе на огонек.

Не смешно. Я спекся и пеку оладушки. Не отвлекаясь на локальные удачи во вроде бы налаживающейся личной жизни.

В сиянии пьяных вакханалий потянувшая мою сердечную мышцу Людмила не любила «Стоунз»: Джаггер не попадал все чаще, Ричардс из-за этого злится, играя все яростней; хваткая Люда подсовывала мне фотографию неизвестного младенца – давай пропустим его вперед.

Безнаказанно показывая язык, шататься по Антарктиде в толстых коротких лыжах.

Я с ним не выйду. Во мне мои кости, они мои гости, специально ломать их не стану; если я разгонюсь, то разгонюсь – ты спроси. Люди скажут. Однако, я не в том положении, чтобы бояться летать на одномоторных самолетах. В самом деле.

Убеждения, от которых встает, уготовили мне бесконечность; лицам на предвыборных плакатах выкалывают глаза, ты наширялся и задумался о Родине? не вдолбился, не вдалбываюсь, не взявшие ни единого города солдаты идут тверже; поглощая испускаемый Людмилой свет, сижу дома, пишу доносы, неправда… Твою дорогу пересекла инвалидная коляска.

Кто в ней?

Над ней тучи филинов. В ней едущий развеяться нелюдим Алексей Финалов, набравшийся от «Ракеты» мыслей об освобождении человека – звонили к вечерне колокола, глушили раздумья об недостижимых мирах, да, амиго, разливается металл, осуществляется идеологическая диверсия, что такое огонь? расскажи мне, что такое огонь? ну, слушай.

Был бы я бегуном, я бы бегал. Имел бы ноги. Бежал на заключительном этапе эстафеты четыре по четыреста метров, догонял и бил палкой – мне бы надоело смотреть на мелькавшие впереди черные ляжки; все черные, здоровые, пышущие веселой жизнерадостной ограниченностью, США, Англия, Франция; перепрыгивая через упавших, я бы пришел к финишу первым, команду бы дисквалифицировали… тут журналисты. Холопы. В недоумении они интересуются: «Вы же настигали! по-другому же не приблизиться для удара, зачем же? и без того бы обошли» – тупые болтуны. Зовет меня Тибет, Тибет зовет, ух-хх. Навязчивые дебилы. Без желания долбить их палкой я бы никого не достал – ни-ко-го, неужели сопротивляемость вашей серости настолько высока? только это и придает мне сил. Умственное превосходство и желание долбить. Из-за него я в инвалидной коляске и оказался.

На шее ладанка с родной тульской землей, клейкая ладонь лежит на пустой кобуре; прибавить бы парусов, разнять бы дерущихся собак, вам, девушка, туда – не ко мне.

Видишь, какая обстановка. В форме для выпечки пасхального кулича поселился подаренный «Ракетой» хомяк. Для ускорения процесса в мозгах я читаю ему шахматную брошюру «Как сразу стать отличным игроком», и он, распушившись, издает тигриное фырканье.

Жизнь все расставит по местам. Нас объединяет холодный блеск глаз, нормальность и ненормальность, мгновенная реакция на приход участкового, пошла такая полоса: у меня вновь пора детства. Примерно четвертого. Сморкаясь кровавыми сгустками, я люблю свое тело, его никчемные остатки, любовь не обоюдна, слышали бессвязные крики? Это я орал.

С моими размерами мне удобнее мастурбировать сразу обеими руками. О-оох, cool, о-оох, really cool, Дзержинский справедливо говорил, что на каждого интеллигента должно быть заведено дело. Не уходите, лейтенант. Спасибо за кобуру.

Не уходите… постойте… я сейчас на вас концу.

На меня?!

Смотря на вас. Сексо, сексо, сексопатология, пьяный страждущий я, служебное расследование погонам не грозит? если хотите, я могу исследовать ваше сердце, вы храните некую тайну? женщины, братец – колючки, некоторые ядовитые, к низким средствам не прибегаете? шесть раз поднял ее на вытянутые, а на седьмой чуть не сдох.

Поговорили и ничего. В Италии футбол, зима и снег, секунду! у меня нет оправданий! возвращаясь к жизни, я схож по оручести с окоченевшими фанатами; из каменной кадки выглядывают зеленые цветы, отклячивает зад немытый «SAAB», бутылка стоит на березовом листе, лист лежит на земле, земля вертится, как наказано – мы ли в порядке?

Заливаясь дурным смехом, я весь на нервах. Увеличиваю процент подростковой беременности; иду против солнца, поедая фрукты со сложными гранями, позитивные мысли оставлены раздувшимся покойникам, на последнем издыхании машут крыльями отчаявшиеся бабочки, я в стороне. Потеряв рассудок, несу бремя белого человека, уговаривая себя словами Киплинга: «неси это гордое время, будь ровен и деловит, не поддавайся страхам и не считай обид», кричи тише. Или услышат.