И все в приблизительно том же стиле – в какой-то момент Корнилов ощутил себя мега-букой; это ему не понравилось и, не желая отождествляться в глазах равномерно косоглазящего самосознания с непроспавшимся полуслоном-полудраконом, он широко улыбнулся. Девицы были ко многому привыкшие, но широкая улыбка Корнилова заставила их импульсивно поежиться:

– Что-нибудь случилось?

– У кого?

– У вас, мужчина. Конкретно у вас.

Заниматься кормлением ветра, отдавая ему лучшие куски с нечеловеческим трудом собранного урожая, наверное, чушь и атавистичные игры предрассудков, но кому-то уже обрыдло полностью зависеть от независимости.

– С чего вы это взяли? – спросил Корнилов.

– Улыбка у вас неадекватная

Корнилов придирчиво окинул себя взглядом со стороны: голову, сердце, либидо.

– Чему не адекватная?

– Всему.

– Но чему-нибудь из всего, – сказал Корнилов, – в какой-то степени адекватна даже моя улыбка. Она вас шокирует?

– Нас ничего не шокирует.

Когда герой Литаолан напал на пожравшее все человечество – за исключением самого бойца и его старухи матери – чудовище, и будучи тут же проглоченным, проложил себе путь наружу ржавым мечом, между делом освобождая еще не успевшее перевариться население мира, вы бы тоже не дрогнули? Поглядел бы я на вас при том освещении.

– Значит, – спросил Корнилов, – все отлично?

Девицы сочувственно отяжелили небольшие глаза: им явно не желательно, чтобы их застигли на горящем операционном столе. Но придется. Поскольку они к нему привязаны, и успешно сделанная операция уже ничего не изменит.

– У нас, – ответила темноволосая вакханка, – да, у нас все отлично: и деньги есть, и будущее, и не единый мужчина после ночи с нами в педрилы не подался. А вот у вас, уважаемый, едва ли.

– Так заметно?

– Как на ладони.

Я живу и не знаю ничего другого, но причем здесь ладонь? Корнилов всегда чутко улавливал присутствие подвоха, болезненно цепляющего на голую грудь очередной значок за «Паразитирующее расхождение с вымыслом». Да и пиво безвозвратно кончилось: сказав им, но не вслух, ни к чему не обязывающее «Счастливо», Корнилов встал и почти ушел. В дверях он оглянулся. Напряженность девиц подтвердила своевременность его ухода, но тут произошло нечто. Ничем до этого не примечательный бармен мимоходом включил – вероятнее всего, по ошибке составителей его рефлексов – негромкую песню. Нельзя сказать, что «Slipping away» была песней песен; как поет Кит Ричард общеизвестно – ну хотя бы кому-нибудь – но это было единственным, что могло прихватить Корнилова за душу и попросить его задержаться в этом обнищавшем возрождением месте.

Вертикально прислонившись к дверному косяку, Корнилов слушал. Гнусавый голос главного «Стоуна»; неугомонный ветер, гоняющий в только ему понятных направлениях безвольный снег, богобоязненное жужжание электрической проводки; сытый смех сексуально удовлетворенных ангелов…

Корнилов не просто слушал. Он слышал… я слышал… слышали?… да… вы, барин, с апломбом-то не перегибаете – не на сносях все-таки? И даже то, что по просьбе одного из яппи, потребовавшего что-нибудь поактуальней, бармен обрубил песню на середине, отнюдь не поколебало его тихого удовольствия. Удовольствие это хорошо – его предвкушение заставит унылую выдру… вы о чем?… пересчитывать сигналы с Альдебарана… ну, вы и жук… сверх меры не размышляя о хлебе насущном, да и влечению облегчить жизнь смертью мотивированно воспротивится. Из всего небогатого выбора жизнь все же смотрится побогаче.

 
В чужой для всех стране
Один лишь есть вопрос:
«Ты сможешь жизнь стерпеть
Иль смертью крикнешь SOS?»
 

При замене последней строчки на «иль смерти крикнешь SOS», смысл хотя и меняется, но не животворяще. А Хромой все играет на мандолине, а нас не догонит никто, кроме тех, кто уже догнал – бурый медведь белеет от затронутых химзачисткой ягод; горячая больная плоть опаляется универсальным логосом; девицы пьют коктейль и ни о чем не плачут. Доказать малышкам, что я не всегда закрыт в общении? Оставить им номер телефона? Но он уже с неделю отключен за неуплату… Это воспоминание Корнилова освобождающе охладило; недаром же для проветривания помещения у умных людей («Себя-то вы к ним не относите – а, барин?») только один выход – окна позакрывать. В конце концов, Корнилова ждала улица.

Рассматривая хмуроустойчивую обстановку без совокупления (не) сложившегося положения вещей с попутным сирокко иллюзий, улица его не так, чтобы ждала: не сказать, что она его отвергала, но и не жаждала; не похлопывала по плечу обезьяньими ужимками неона – текла от Белорусского к Кремлю, и выбрасывала наскоро расседланные трупы идущих против течения под поджатые ноги сидящих на берегу. Но Корнилов не роптал, ведь все закономерно: у улицы своя жизнь, тем более, у этой – Корнилов не вписывался в нее даже боком. И поделом.

– Знаете, барин, а в вас, похоже, снова никто не нуждается. Как в настырном онкологе, который из-за тотального отсутствия пациентов, экспериментирует лишь на себе самом.

– А на себе-то с какого?

– С такого… Чтобы квалификацию не потерять.

– Выходит, она у него есть?

– Э, барин, тут вы меня не подловите – я не для того вас окликаю, чтобы елейно расхваливать. Кого-нибудь еще поищите.

– Не буду я никого искать.

– Времени жалко?

– Жалко. Но не своего.

Нырнув в метро – не зажимая нос, но и не дыша лишнего – Корнилов увидел чье-то размытое отражение на треснувшем стекле подъехавшего поезда. «Стекло, что стекло? треснуло ровной кривой; поезд, вы уже о нем? его принесли на пылающей лопате? неплотно прислонился к перрону поднабрать периодически сдающихся волонтеров езды в ускользающее дальше».

Чье это было отражение – его ли собственное? Его ли? Корнилов не разглядел, уж больно настойчиво, и настойчиво больно, его подталкивали в спину.

В вагоне Корнилов встал. Он бы лег, но и усталость пока не прозрела, и детей в его окрестностях немало: ему не хочется впустую травмировать их детство. А это еще что за дурковод? патлатые, перехваченные заскорузлой тесемкой волосы; просторное, обнажающее грязную рубашку пончо; оранжевые очки с перекрученными изолентой душками.

Засовывая руку в полиэтиленовый пакет с багряной надписью «До наркотиков дошел я сквозь секс and рок-н-ролл!», он доставал оттуда пряники. Доставал и ел. Странно, но хипстеры еще водятся – часть крошек оседала на его рыжих усах; другая, гораздо более объемная, накрывала собой пол вагона, но «Нил Кэссиди» не уделял этому значительного внимания – доев один пряник, он достает второй, прикончив второй, третий: конвейер работал безотказно, и непокорная индивидуальность его запустившего, как и прежде, повторяла за небом пренебрежительные мантры отказа мимикрировать – он грызет пряники, Корнилов находится с ним по разные стороны баррикад; «Нил Кэссиди» не мучается нервным истощением, Корнилов не так давно беседовал с одиноким дрессировщиком змей Дубильниковым, сказавшим ему: «Мои змеи могут меня умертвить. Без вопросов – как только я захочу. Я бы не против, но мне пока не за кого умирать: у меня нет любимой женщины. Мужчины и того нет».

«Как насчет умереть за себя?».

«Не пойдет… За себя мне и пожить достаточно».

Сошел «Нил Кэссиди» за одну станцию до Корнилова. Наверное, пряники кончились. А может так и было задумано – интересно, когда он загнется, кто-нибудь придет на его похороны?

Или не интересно.

Задумываясь о таких приятных мелочах, Корнилов неспешно приподнялся на воздух: улица уже не главная, но снег и здесь снег, голове и здесь не дадут отдышаться, интенсивно отвлекая ее чуждыми разговорами – особенно те двое в лыжных шапках: идут в каком-нибудь полуметре от Корнилова и беседуют не записками, в голос. Ну, и чем же обмениваются монстры их памяти?

– Она уже подобрала подвенечное платье, помыла палец для кольца, но вместо официального предложения услышала от меня нечто иное: официальным тоном, но иное. Чувствуя, что поступаю непосредственно, я сказал ей: «Мы не будем расписываться – моя фамилия слишком коротка и мала, чтобы ее использовать и как твою, а разрешить тебе остаться под своей фамилией для меня недопустимо – не знаю почему, но таковы мои принципы». Тебя же, Сергей, я уважаю.

– За что?

– За твою Татьяну, за выбранную тобой женщину. Она же никому не нравится – у нее и фигура ужасная, и голова не варит, и в глазах ужас, как у мумии перед случкой… Но главное, чтобы она тебе нравилась, правильно?

– Правильно…

В отличие от Корнилова, задержавшегося возле зоомагазина посмотреть на выставленный в витрине аквариум, они не остановились, и ему были слышны лишь три – по одной на рот, но на первый все же две – напоследок оставленные фразы.

– Уважаю тебя, Сергей, ты все-таки человек. Добрый человек – не избегающий проснуться впотьмах. Но она тебе что, действительно нравится?

– Да какой там…

Мертвое дерево качается, гнется, ждет кого бы ему прибить; одному не хочется умирать; аквариум очень убедителен – с рыбами, пузырьками, радостными перемещениями опровергающими сентенцию «Тебе сойти с ума просто. Почему просто? Он у тебя крошечный». Они отказывают ей в правдоподобии с вызывающе трезвой нацеленностью, и им плевать, что выход из жизни открыт двадцать четыре часа в сутки; абидосский храм Сети Ι разыскивается на карте кибер-пространства, а единственному счастливому (?) сперматозоиду, перехитрившему миллионы прослывших теперь неудачниками (??) собратьев приходится воплощаться на белый свет очередным черным пятном: «Не удивляйся, Марина, если я уйду в монастырь… Иди. Когда-то они использовались государством в качестве сумасшедших домов – напомни об этом настоятелю. Ради тебя они не преминут тряхнуть стариной» – Корнилову к тому же хочется есть: хипстер своими пряниками аппетит, конечно, поумерил, но на его природе это сказалось лишь недолгой отсрочкой прорыва на идеальные позиции оскорбительного давления тленным. Оскорбляя Корнилова действием – противопоставить им нечего: духом вряд ли отобьешься от тела без потери последнего – ощущения выравнивания всего себя с усредненным млекопитающим сводили его поблекшие мысли к: дунайской ухи бы сейчас. Или какой-нибудь расстягай. А тут еще – несносно, понять бы самому, как несносно – вспомнился пассаж из «Будденброков» Манна… какого-то из них: «Прислуга меняет тарелки. Подается гигантский красно-кирпичный окорок, горячий, запеченный в сухарях…».

Корнилов едва не упал в обморок: ему представилось, что он самый виповый клиент в «Ресторане аристократов» по ту сторону реальности, и без него никак – если он откажется отведать фуа-гра, все крутящие землю чернорабочие объявят забастовку и их места займут наемники с кабаньих планет. Нетрудно догадаться, с какими намерениями. И Корнилов, идя на встречу покрасневшим от слез землянам, заставляет себя съесть кусочек превелико ненавидимой им печени. Его печень тоже едят – и под водку; вот он и ненавидит функционировать в одной икэбане с убийцами.

«Ура вам, Корнилов! Слава вам… тоже!… Спокойно! Меня не будет распирать от самоуважения, если я завалю с одного удара инвалида или страуса. Не будет. Я прекрасно себя знаю» – отовсюду слетаются послы дружественных галактик; заламывают руки, делают умилительные мордочки, кропотливо вытирают ему рот: не тряпкой – они протирают ему уста парадным знаменем Солнечной системы, приговаривая при этом: «Спасибо тебе, о Корнилов! Ты спас больше, чем Землю. Ты спас добро!». Корнилов, разумеется, переспрашивает: «Чье добро? Мне там, случайно, ничего из этого добра не полагается? А-то мне все чаще нечего есть». Панургово стадо в страхе падает ниц и истово причитает: «Прости нас, о Корнилов! Прости нас идиотов, за то, что ты нас не правильно понял! Мы имели в виду то добро – то бескомпромиссное добро, что не зло!».

Корнилов чуть-чуть разочаруется, но скандалить не станет: не такой он человек. Порода не та. Да и имидж нужно поддерживать – как никак Землю спас. И некое добро. Но обольщаться пока рано. Сколько на холостые стрельбы не выезжай, меткость ты этим не проверишь – как-то идя на свидание, Корнилов спросил у обещавшей дождаться его «Быстрой реки» Логуновой: «На выходе из „Менделеевской“ нелегко разминуться, он там один, но мы с вами еще не виделись, а с человеком, которого я никогда не видел, мне было бы проще встречаться, если бы я обладал предварительными сведениями хотя бы о чем-нибудь, помимо его пола» – согласившись с весомостью высказанных им опасений, Полина взволнованно прошептала: «Я не скажу откуда у меня ваш номер телефона – замечу только, что мне дал его не мужчина. Можете быть уверенным… Так, в чем вы будете?».

«В себе. Вы, надеюсь, тоже.

«И не надейтесь, Корнилов – вы, конечно, едва ли связываете свои надежды непосредственно со мной, но в себе я ни за что не буду. Мне не в себе свободнее».

«Намного свободнее?»

«Не так тесно».

В общем, домой, где на стене висит небольшой штурвал со встроенным в него зеркалом и проходящим по верхней кромке его окружности «Wish you bon voyage!» – подойдя к зеркалу вплотную, а затем постепенно отдаляясь, Корнилов не раз впадал в лирику – где на спинке дубового кресла, не снимая фески, сидит задумчивый тигр; где ломоть парной свинины безрадостно поджидает, когда же его изжарят до степени съедения; где подчеркнуто никого нет – надо ли там кому-нибудь быть? Корнилов свою квартиру уже не сдает: материальное ему жить в ней невыгодно, но пока у него есть немного денег, он какое-то время продержится без новых поступлений – в его квартире Корнилова никто не обнимет: добраться бы до нее, не издохнув.

 
И снег припомнит
Как он таял —
Сливаясь с смертью
Душу маял
Не унижаясь и не смея
Весне перечить
Но зверея
От ровной речи
Времен года
Его поймавших
В рамки схода
С ему доставшейся удачи
Продаться жизни
И со сдачи
Купив себе немного смысла
Признать за небом
Роль статиста.
 

Основная проблема в деле его ходьбы до дома состояла в том, что Корнилов был вынужден идти туда через парк. Любителей успокоить душу оккультным расчленением он не опасался – они если и попадались, то не ему – да и дорога намечалась отчетливо проходимой: нюанс не в этом. В парке есть скамейка. Скамейка и скамейка, ничего исторически значимого: на ней и ловец отрекшихся… уже?… от бани пакибытия… беда… лососей не отдыхал, и святой отец Кигунду с архиепископом Лувуном, чьи отрезанные головы держал у себя в холодильнике «Большой Дада» Амин, если и присаживались, то не касаясь. Но с нее, стоявшей в окружении могучих деревьев, очень удобно смотреть на звезды. Выглядывая сквозь заснеженные ветки, они выглядят как-то по-особому. Не так, как над вещевыми рынками. По-другому… да ну?… по-настоящему… вот оно что… Но вы, барин, не отчаивайтесь. Лучше почаще приходите в психиатрическое отделение – они вас всегда без очереди примут. Никаких инъекций, просто побеседуют. Для начала.

Такая вот скамейка. К слову – не тому, которое было вначале – не пользующаяся зимой какой-то громадной популярностью. Чтобы на нее присесть, Корнилов – по зимним погодам количество желающих сокращалось вплоть до него одного – отнюдь не терял времени на занятие очереди. Приходил и садился. Не заучивая наизусть безличный панегирик «Надежда моя, тьфу на тебя» – и пусть некоторая ложь поправдивее правды, а равнение на Свет не позволяет объективу глаз обрести былую резкостью – пудель на поводке, питбуль без оного, и все довольны – но внутри тебя достаточно музыки для повторения пройденного не тобой теперь уже своим гусиным шагом: да, пять тысяч лет тому назад с Земли виднелось обе луны… обе? не десять, не двадцать?… однако наполнять жизнь изнутри возможно и глядя на ветер. Железо плавится. А кое-какие воскресные сны возвращаются вразвалку и в дождливый понедельник.

…она настойчива, но не по его душу, а по его телу: Корнилов ее раньше, наверное, не видел, но она ведет себя с ним, как дома, и глаза, глаза, глаза у нее слишком не здесь – если в них что-то и здесь, то только жестокая настороженность; закрытые, но вместе с тем и не обделяющие вниманием; Корнилову она осязаемо нравится, его… самонадеянного… скучного… волнует в малышке лишь женщина, в ней хватает кого-то и помимо… друга… помимо женщины; она заставляет его напрягаться, тем самым и расслабляя, но зачем же, к чему; Корнилов о себе, как о мужчине, думает не приниженно, но с ней все состыковалось чересчур поспешно; волосы копной, губы Африкой… что?… толстые губы – Корнилов вообще, не помнит, как она появилась в этой зеркальной комнате; он даже не помнит, как здесь очутился он сам, но с ним-то такое случается, а вот она… она призрак, девица – Смертница, правая рука самой Смерти, и Смертницей ее назвали не в силу того, что она работает под гнетом постоянной опасности не выжить: она и так не жива; Корнилов молча рассказывает ей о себе, дева лучше узнает о нем, когда он такой, как сейчас; она с ним, по-видимому, боится сойтись, не вводя его в экстаз – заказ на него она получила, однако о Корнилове там наслышаны: жить он как бы не стремится, но и с бесконфликтной сдачей своей жизни он тоже не поторопится, и она пришла… смешно, ей богу – по его душу она пришла, она…

– Милый, милый… – постанывала она. – твой дух не уйдет с тобой в могилу… Вот так тебе хорошо?

– Ты, девочка, старайся – я знаю, кто ты такая, ты знаешь, кто я такой, но ты все же старайся.

Она сразу же осекается с ласками; шахматы… у меня есть… научи меня, Корнилов, их передвигать… как Тристан Изольду – ей, может быть, не хочется прекращать. Не хочется, прекращая, упростить.

– Знаешь? – спросила она.

– Знаю, девочка, и это знаю. Как там хозяйка, не умаялась? Привет ей. Она была бы рада увидеть меня у себя? Ха-ха! Ха-ха… хо… хорошо… да-да… теперь плохо…

Малышка сделала резкое движение к его горлу, но усмотрев в его спокойном взгляде некое предостерегающее зверство, остановила руку на полпути: расстроилась, потерялась, мечтает отсюда сгинуть – Корнилов ей… Корнилов ей действительно улыбается, она же своими ласками… ну, не безразлично его тело к ее роскошному воплощению – она взирает на него с панической опаской, а Корнилов… Корнилов не уговаривает ее словами… ему так проще…

– Ты что, Корнилов, – пытаясь вырваться, прокричала она, – ты что делаешь, я же призрак!

– Пускай…

– Я призрак!

– Призрак, призрак…

– Не смей, Корнилов, хуже… себе… сделаешь…