Глава II

На следующее утро, примерно в тот час, когда просыпался лорд Пиблс, в Блокэм-хаусе (Парк-лейн, Лондон) спал молодой человек. У его кровати разместились цилиндр, брюки, вечерние туфли, два воздушных шарика и свистулька. Иногда он глухо стонал, словно страдая. Ему снилось, что его перекусила надвое акула, а это неприятно.

Мы не знаем, почему осторожно сказали «молодой человек». Скрывать нам нечего, то был Стэнвуд Кобболд, а заспался он потому, что пришел под утро с вечеринки, которую сам и давал в честь Эйлин Стокер, только что приехавшей в Англию.

Кроме горы, покрытой одеялом, мало что было видно, да и то не радовало глаз, поскольку природа, должно быть – из лучших соображений, одарила Кобболда-младшего не только золотым сердцем, но и лицом приветливого гиппопотама. А каждый знает, что гиппопотамы, если ты на них не помешан, заслуживают лишь одного поверхностного взгляда.

В комнату мягко вошел слуга по имени Огастес Ворр. Он всегда входил мягко. До того как обратиться на религиозном собрании, он был преуспевающим взломщиком и привык ступать как можно тише.

Однако, войдя, он обрел и резкость – громко поставил поднос на столик и шумно раздвинул шторы.

– Эй! – крикнул он так, словно сзывал коров на дюнах Ди ^[2]. Стэнвуд расстался с акулой и вернулся в мир. Там он немедленно сжал виски руками, заметив при этом: «О господи!» Ему показалось, что слуга, равно как и все остальное, сильно пожелтел.

– Завтр-рык, – прорычал упомянутый слуга, явственно полагавший, что обращается к глухому, который лежит в четверти мили от него. – Ешьте, пока не простыл. Вот яичко всмятку.

Некоторые слова доходят до глубин души. Одно из них – «яичко», тем более «всмятку». Чувствительный Стэнвуд задрожал.

– Унесите его, – сказал он мрачно и тихо. – И не громыхайте. У меня болит голова.

Огастес поправил роговые очки, пленившие Кобболда-старшего, и посмотрел на глыбу с рыбьими глазами, как смотрит пастух на непокорную овцу. Сам он был широким в плечах, лысым и ушастым. Глазки у него были маленькие, лицо – мучнистое. Иногда он цыкал зубом, чтобы выразить неодобрение.

– Голова, э? – переспросил он. – Сами виноваты, дорогуша. Слышал-слышал, как вы пришли. Всю мебель поопрокидывали. «Дэ, – сказал я, – он еще дождется, близок день отмщения». Плач, дорогуша, и скрежет зубов, вот как! Что ж, проснулись – ешьте завтрык, а потом пробежитесь вокруг парка.

Такая перспектива добила Стэнвуда Коббодда. Он натянул одеяло повыше, чтобы не видеть Огастеса. Даже в самом лучшем состоянии он полагал, что слуга в роговых очках – это уж слишком.

– День-то какой! – не унимался тот. – Птички щебечут, дорогуша, чуть не лопнут. Ну – раз-два! Помойтесь, а я пока костюмчик приготовлю.

Как это ни трудно, Стэнвуд приоткрыл один глаз.

– Выпить дайте.

– Не дам, дорогуша.

– Вы уволены!

– Ну прям! Глупость какая, уволен! Выпить я вам не дам, а дам СРЕДСТВО. Сходил, это, в аптеку, спросил, что у них от перепоя.

Оглядев пузырек, Стэнвуд немного оживился, словно встретил старого друга.

– Да, – сказал он, встряхивая темную жидкость. – Бывало, принимал. Очень помогало.

Вынув пробку, он отхлебнул лекарство, и, хотя вид у него был такой, словно в него попала молния, ему явно стало легче. Как-никак он убрал руку, которой придерживал голову, чтобы не раскололась.

– Уф-фф! – произнес он.

Огастес все еще удивлялся, что его думали выгнать.

– Уволен, это надо же! Как же вы меня уволите, если папаша меня к вам приставил, на манер ангела? Прям и сказал: «Ворр…» Так и вижу: стоит, эт-та, в офисе, жилетка расстегнута, и молит-просит. Значится, «Ворр, дорогуша, доверяю вам моего сына. Смотрите за ним, чтобы он стал такой, как вы».

– А как насчет взлома? – поинтересовался Стэнвуд.

– С этим я, дорогуша, завязал, – сухо ответил Огастес. – Прозрел, слава господу, и завязал. А что ж это вы дружку своему сказали, что я, эт-та, взломщик?

– Ничего я не говорил.

– Уж прям, дорогуша! А как он узнал бы? То-то с вами и плохо, много болтаете. Третьего дня зашел я к мистеру Кардинелу, позаимствовать журнальчик, а он и спроси: «Значит, вы взламывали сейфы?». Я говорю: «А что?» Он говорит: «И фамилия ваша Ворр. Смешно получается!» Я говорю: «Мне пятьдесят семь человек на это у-ка-зы-ва-ли». Он говорит: «Что ж, поздравляю, у вас пятьдесят семь умных знакомых». И кладет, эт-та, мелочь какую-то в ящик, а ящик запирает. Нехорошо, дорогуша, обидно.

– Майк никому ничего не скажет, – заверил Стэнвуд.

– Не в том дело, дорогуша. Если кто спасен, нехорошо тыкать ему в морду былые грехи. Мистер Кардинел был на этой вашей вечерушке?

– Был, – сдержанно ответил Стэнвуд.

Мысль о друге вызывала неприятные воспоминания. На упомянутой вечеринке тот уделил слишком много времени мисс Стокер, а она, в свою очередь, не протестовала. Конечно, это ерунда, но Майк так непозволительно красив, что всякий воздыхатель заволнуется, тем более если у него нет иллюзий о собственной внешности.

– И не пил, – продолжал Огастес. – Он свою меру знает. Вот обедал тут, у нас, и что? Полбутылочки. Брали бы с него пример. Уж как страдает, как терзается, а пить – не пьет.

– Что такое? – удивился Стэнвуд.

– Чего-чего, дорогуша?

– Почему Майк терзается?

– Любовь! Никак эту куколку не уломает.

– Какую куколку?

– Да леди Терезу Кобболд.

Стэнвуд удивился. Он давно дружил с леди Терезой.

– Быть не может! – воскликнул он.

– Может, дорогуша, может.

– А я и не знал! Майк ничего не говорил.

– Не все, дорогуша, болтают, как попугай какой-нибудь.

– Вам же он сказал.

– Нет, я письмо увидел. На конверте такие слова: «Кент, Биворский замок, леди Терезе Кобболд», а рядом – листочек, там написано: «Терри, мой ангел без крыльев!» Тут уж не хочешь, догадаешься.

– Черт! Нельзя читать чужие письма.

– Не выражайтесь, дорогуша. Надо вам дать брошюрку на этот счет. Значит, дальше он ее просит-молит. Хорошо написано! Я ему так и сказал.

Стэнвуд перекосился, словно от боли, но тут зазвенел телефон. Трубку схватил Огастес.

– Алле! – сказал он. – Э? Привет, мистер Кардинел. Мы как раз про вас говорили. Передам. Значит, – обратился он к хозяину, – не забудьте, что сегодня вы его угощаете в этом «Баррибо».

– Угощаю? – Стэнвуд вздрогнул. – Скажите, что меня нет. Я умер.

– И не просите, дорогуша. Слово – это вам не кот намяукал. Передам, передам. Ясно, четверть второго, в баре. Пока-пока. – Он положил трубку. – А вам, я скажу, надо бы поторопиться. С души воротит, дорогуша, прямо труп какой-то. Ну, поболтали, и ладно, некогда мне лясы точить. Работа не ждет, дорогуша. Ой, звонок! Кого ж это принесло?

– Если ко мне, не пускайте, – напутствовал его Стэнвуд. Оставшись один, он предался размышлением, и они были приятны, хотя им мешал невидимый враг, ввинчивающий в череп раскаленные болты. Сообщение о Терри сняло бремя с души, а поскольку к бремени он не привык, ему стало немного легче.

Если Майк любит Терри, думал он, ему безразлична Эйлин.

А может, небезразлична?

Нет-нет!

Или «да»?

Все-таки – «да», решил Стэнвуд. На этой вечеринке Майк просто был любезен. Не грубить же будущей невесте хозяина! Странно, что он ничего не сказал. Хотя если все обстоит так, как говорит Огастес…

Что ж это она? Жаль-жаль. Вроде у Майка все есть: красив, обходителен, богат, как-никак – совладелец голливудского агентства. Понять невозможно, почему он ей не нравится.

Да, жаль Майка. Тот был ему другом; а с Терри он подружился, когда она целых два месяца прожила в Лондоне, пела в хоре популярного мюзикла. Они ходили в кафе, он ей рассказывал о своей любви к Эйлин, она ему – о жизни дома и о том, почему она убежала.

Прелесть, а не девушка, думал Стэнвуд. Хороша собой, остроумна, весела, словом, в самый раз для Майка. Но ничего не попишешь, так уж оно есть. С этой мыслью он перешел к более приятным предметам, конкретно – к тому, какие радости ожидают их с Эйлин, и от счастья задремал.

Дремал он недолго. Прямо над ним раздался рык, и, открыв глаза, он опять увидел Огастеса.

– Что еще? – устало спросил он. Огастес размахивал каким-то листочком.

– Телеграмма от родителя, – объяснил он. – Сейчас прогляжу и передам самую суть.

Он снял очки, положил их в футляр, а там – и в карман, извлек из кармана другой футляр, вынул очки, надел их, положил в карман второй футляр и откашлялся так, что присевший было Стэнвуд свалился на постель, словно его ударили тупым орудием.

– Суть, значит, – сообщил Огастес.

– Он деньги послал?

– Да, дорогуша, перевел тыщу долларов, но деньги – тлен. Не прилагайте, эт-та, к ним сердца. А тут вот чего: «Что такое вопросительный знак».

– А?

– «Ну запятая знаешь точка».

– Ничего не понимаю!

– «Ну запятая знаешь». Родитель, – раскрыл сокровенное Огастес, – велит, чтобы вы немедленно ехали в этот замок. Прям, я скажу вам, совпадение.

– Какой еще замок?

– Биворский. Ехали, значит, туда и сидели, пока он не даст отбой. Ну, дело ясное. Узнал, что Стокерша ваша явилась, и, эт-та, принимает меры. А насчет совпадения, там живет барышня мистера Кардинела.

Стэнвуд никак не мог вместить отцовского повеления.

– Уехать из Лондона в какой-то замок?

– Я бы на воздух съездил. Оч-чень полезно. Вам, дорогуша, вам. Воздух, молочко, яички свеженькие.

– Не поеду я ни в какой замок!

– Это вы говорите, дорогуша, а велит-то родитель. Не поедете, он денег не даст, что вы тогда запоете? Прям как в Писании: один сказал «Иду» – и не пошел, а другой сказал «Не иду», и пошел как миленький ^[3]. Против отца, дорогуша, не попрешь.

Даже туманный разум понял, что это правда. Стэнвуд застонал и зарыл лицо в подушку. Что теперь мечтать о долгих беседах с Эйлин? Да, он готовил неделями то, что прошепчет в ее перламутровое ушко, но ничего не выйдет. Она будет здесь, он – в замке. Как во многих фильмах, где она играла, молодые сердца разлучены в самую что ни на есть весеннюю пору.

– Биворский замок!.. – мечтательно произнес Огастес, так, словно смаковал бесценное вино. Среди миллионов, населяющих Лондон, никто не любил аристократию больше, чем он. Из преступного прошлого он вспоминал с удовольствием одно – как проник в кладовую графини, где его укусил жесткошерстный терьер. – А я его видел когда-то. Катался там на велике. Красивые места. Романтические. Кто бы мог подумать! Вот как бывает, а? Ну, дорогуша, подъем. Мойтесь-купайтесь, а я вам одеться приготовлю. Синий костюм, розоватую рубашку, носочки в тон, – перечислял Огастес, большой поклонник красоты. Он полагал, что хозяина никак не превратишь в картинку, но розоватая рубашка все-таки поможет.