—

Саратов, Тула, Мурманск и Воркута,

Воронеж, Ставрополь и Минск – все помнят нас!

И пусть пока ещё остались места,

Где не бывали мы, но будем и не раз!

«Чёрный обелиск»

Моё настроение было превосходным. Потому что, откровенно говоря, я летел хорошенько кайфонуть. Хотя не совсем так, конечно. В первую очередь я летел фотографировать. Но собирался это делать с кайфом. Разумеется, у меня было всё спланировано. Забронировал однокомнатную квартиру на Уралмаше, договорился с Ириной о днях, когда будем «творить вещи». Причём, приготовления мы начали загодя – Ира кинула клич среди знакомых, которые хотят попробовать себя в обнажённом позировании, я написал на работе заявление: дайте мне мои донорские дни, вот справки. Как раз шесть дней получилось, это я с зимы копил. Жаль, кровь сдавать можно только раз в два месяца, а то бы чаще пользовался этой привилегией. Отдыхал бы от работы, менял бы картинку перед глазами и в фокусе внимания. Разгружал бы совесть. На самом деле, я думаю, все мало-мальски умные люди, устраиваясь на работу в государственные или муниципальные СМИ, заключают определённую сделку с совестью. Да и в остальные СМИ тоже. Потому совесть время от времени требует разгрузки. Ведь чтобы твоя позиция полностью совпадала с повесткой, надо быть либо полным кретином, либо… ну, либо врать, что это так. Чтобы иметь возможность кайфовать.

Вообще, я считаю, что люди живут для кайфа. Нет. Это не какая-нибудь растаманская позиция. Просто, если подумать, люди живут, или переживая удовольствие, или в его ожидании. Все эти высокие слова про любовь, чувство долга, самоотверженность – да что угодно. Творчество туда же. Искусство всякое, его потребление. Секс, дети, бизнес, водка и всевозможные наркотики, даже работа по исследованию атомного ядра. Такова природа человека, что он, зараза, просто так палец о палец не ударит. Эволюция дала ему систему удовольствий, чтобы не вымер и размножался. Вернее, мы потомки тех, у кого эта система закрепилась. Остальные вымерли. Чтобы не сдохли с голоду – кайф пожрать. Чтобы размножались – кайф потрахаться. Чтобы не перегорели предохранители в межушном ганглии – кайф поспать. Ну, и так далее. В современном мире много способов кайфонуть. Я исключил из своей жизни все разновидности удовольствий, меняющие сознание. Оказалось, что осталось ещё много способов побалдеть.

Когда я фотографирую, я получаю кайф трижды. Первый – это сам процесс. Здоровое женское тело в форме – это красиво. Причём, я сейчас о художественной точке зрения. Потому я и пищу от радости, когда удаётся выявить рельеф мускулатуры с помощью света и всё это зафиксировать. Да и, по правде говоря, когда перед тобой раздевается девушка – не для секса – учитывая особенности нашей с вами, простите, культуры, где женская грудь это что-то стыдное и вообще недопустимое, то балдеешь от самого факта, что тебе доверяют. Впрочем, полагаю, мне доверяют из-за моей репутации: я никогда не прикасаюсь к моделям без разрешения. И никогда не публикую снимки без их согласия. Хотя сейчас не об этом.

Второй кайф – это когда я обрабатываю фотографии. Тщательно делаю световую и цветокоррекцию, проявляю детали, ретуширую кожу. Могу даже откинуться на стуле перед компьютером и полюбоваться – ай да сукин сын, ты посмотри, как здорово.

Ну, и третий – это находить подтверждение, что действительно сукин сын. Публикую и жду лайков. Особенно приятно, когда на сайте для фотографов похвалы в личку пишут дядьки старше меня лет на двадцать. Мол, ничего себе, могёшь. А, ну и, если всячески поносят фотографии такого же возраста фотографини. «Уберите порно с сайта». Глянешь их профиль – а там церкви, слюнявые младенцы да сделанные в пэйнте открытки к пасхе. Ещё лебеди какие-нибудь могут быть. У меня есть друг, у которого тоже лебеди. И тупоносы всякие, удоды, дятлы и даже воробьи. И коты. Но там нет церквей и младенцев. Впрочем, яростные комментарии от фимозных бабок – уже удовольствие другой природы. Тут нечто хулиганское. Но всё равно кайф.

Мои соседи уселись. Мы познакомились. Мама – Асия, я ей навскидку дал тридцать лет. Татарка. Дочка – Гульнара. Об этом рассказала Асия. Она села у прохода, пристегнула дочь, затем пристегнулась сама.

Я привычным жестом достал из кармана конфетку и протянул Гульнаре. Девочка заулыбалась и замотала головой – нет. Очень доходчиво замотала – взялась за подлокотники и стала крутить головой из стороны в сторону, поворачиваясь вместе с плечами. И не переставая улыбаться. Асия сказала:

– Нам нельзя сосательные. Мы подавимся. – И достала из сумки жевательные конфеты. Расстегнула и сунула в рот ребенку. Ребёнок принялся жевать, посмотрел на меня и снова заулыбался. Вокруг рта девочки немедленно стало мокро.

– Гульнара, вы в Екатеринбург летите? – Спросил я и испугался. Потому что, услышав, что я к ней обращаюсь, девочка вздрогнула всем телом, а лицо на долю секунды исказил страх. Так же мгновенно всё вернулось на место – девочка жевала и улыбалась. Потом интенсивно кивнула, отвечая на мой вопрос.

– По делам или в гости? – ребёнок снова сильнейшим образом вздрогнул. Мне показалось, даже пальцы на подлокотниках прогнулись – так вцепилась. А потом снова расслабилась, улыбаясь. Посмотрела на меня, а потом всей верхней частью повернулась к маме. Я тоже посмотрел на маму.

– Лечиться едем.

– Слушайте, мне не надо с ней разговаривать, да? – уточнил я на всякий случай. Потому что для себя решил – ну его нафиг, обращаться к ребёнку, который так реагирует на речь.

– Она всегда пугается, когда с ней говорят, – объяснила мама. – Трудно привыкнуть. Меня только не пугается.

Самолёт пришёл в движение. Мы поехали на взлётную полосу.

– Ну ты даёшь, Гульнара, – сказал я, проигнорировав очередной испуг. – Ты так пугаешься, что я сам испугался.

Девочка запрокинула голову и заливисто захохотала.

Пока летели – болтали. История этой семьи – как тысячи историй по всей России. Болезнь ребёнка и борьба с ней всех членов. В моей семье, там, где я родился и вырос, была такая же ситуация. Только в случае Асии и Гульнары, мама не работала, посвящала девочке всё время. Осознавая, что это до конца жизни. Не важно, чьей – её или дочери. Утром в реабилитационный центр, после обеда – на процедуры, вечером дома – дела сами себя не сделают, как сказала Асия. И была, несомненно, права.

Тяжело? Пожимает плечами – да, тяжело. Но я сама не отказалась от неё. Гульнара спала, невозможным образом свернувшись в кресле, прижатая к сиденью ремнём безопасности.

А потом, где-то через час лёта настроение стало портиться. Бэнкс так и лежал нераскрытым под ногой, куда я его засунул, чтобы не мешал. Я положил в рот уже третий леденец, предложил собеседнице, она машинально взяла, развернула и тоже сунула конфету в рот, продолжая рассказывать.

– Там старица живёт, Фёкла. Она лечит таких детей.

– Как лечит?

– Молитвой, словом, святым духом, иконами…

– Та вы же, по идее, мусульмане, нет?

– А мы крестились. Месяц назад. Я и Гуля. Только муж отказался.

Я молчал, отведя взгляд.

ГНОМ: посчитали

А ну-ка, раз, два, три, четыре,

Пять, шесть, семь, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три!

«Тараканы!»

Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры – Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он – за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон – один, вон, рядышком – другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом – по твёрдому, весной и осенью – вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко – если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.

Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть – горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь – и ещё светло. А в остальные времена года – всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса – тьма. Как ещё только светло остаётся – тучи же. И всё норовят – в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь – и в рот полезут. Тьфу!

Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя – не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь – как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус – дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.

Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку – она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул – тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек – маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил рядом с пламенем колотую дровину. Еще три положил поперёк, образовав крышу над огнём. В избе стало виднее. А скоро и теплее будет, подумал колошничий.

Встал, пошёл к стене. На гвоздь тулуп, туда же шапку. Развязал шнуры лаптей, лапти в угол, обмотки – на отдельный гвоздь. Босые ноги – в другие лапти. Домашние. Узнал бы кто – поднял бы на смех. Наверное. Ну да плевать. Прошёл к кадке с водой, зачерпнул, поставил на стол.

Сел сам – лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк – хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.

Колошничий – это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода – самый что ни на есть лютый ад. Ты туда – уголь да руду, а оттуда тебе в ответ – жар да пламя.

Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так – поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом – если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами – такая же история. Когда их не было – становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.

А руки – белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три – наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?

Микула родился в Тульской губернии 19 лет назад. Родился трёхпалым – это только про левую руку. В остальном – был здоров. Деревенские мальчишки даже и не дразнили особо за такой некомплект. Хватал он тремя пальцами так же крепко, как и пятью. А бил, наверное, даже ещё крепче. Да и управлялся левой ловчее, чем правой. Ножичком ли вырезать, удочку ли снарядить.

Микула был крепостной. И прошлой весной его, как ещё пять десятков молодых крепостных, привезли сюда, на берег Тагила, делать железо. Иных уж нет. Кто быстро истаял, не выдюжив работы на колоше. Кто сгинул в лесу, кто на понос изошёл. Один даже в колошу свалился – оступился, переворачивая в огненное жерло короб с углём. Так там даже доставать бессмысленно.