…При подготовке Молого-Шекснинской поймы под будущее Рыбинское водохранилище вырубались сотни гектаров добротного леса, обезвреживались могильные захоронения, взрывались церкви, бывшие графские дома и усадьбы. Всё это делали заключённые: невольники были объединены в особые «предприятия» – «Волгострой» и «Волголаг». Волгостроевские лагерники строили также две земляные плотины и гидросооружения на них, а волголаговские заключённые готовили ложе будущего водохранилища. Руководил работами небезызвестный в то время инженер-гидростроитель Рапопорт^[1], имевший личную связь со Сталиным и высшим руководством НКВД.

На территории Молого-Шекснинского междуречья росла знаменитая янская сосна. Называлась та сосна янской по имени села Яна, затерянного среди таёжной глухомани в северо-западной части поймы. Красивое было село – с добротными полями и домами, срубленными из той сосны. Петляющая по лесным чащам и травянистым полям речка Яна своей прозрачной, словно человеческая слеза, водой питала Мологу, в которой водилось множество всякой рыбы. Хорошо помню, как в 1937 году, зимой, я с отцом и ещё несколькими мужиками-колхозниками ездил на лошадях из своего Ножевского хутора пилить лес – выполнять так называемое «твёрдое задание» по лесозаготовкам, устанавливаемое для колхозников. С восхищением любовался тогда на золотистые стволы янских сосен, длиннющих, прямых, без сучков до самой маковки. От местных жителей не один раз слышал рассказы о том, что Пётр Первый посылал русских мужиков-лесорубов за той янской сосной. На судостроительных верфях царь приказывал делать корабельные мачты для русского военно-морского флота только из янской сосны. С постройкой Рыбинского гидроузла легендарная сосна канула в лету.

Под стать янской сосне в пойме росли и дубы. Толщина тех дубьев у корня нередко достигала даже больше двух мужицких ручных обхватов. По высоте деревья были местами немного ниже янских сосен. Росли они сплошными рощами, были гладкими, прямыми, как свечки, с раскидистыми сучьями на верхушках. Под теми дубьями каждый год, в сентябре-октябре, можно было насобирать множество мешков желудей, что и делали пойменские жители. Жёлуди запасали на зиму и кормили ими поросят, которые пожирали те жёлуди лучше, чем любую хлебную запарку. Дубовые рощи в междуречье давали хороший промысел тамошним мужикам. Из дубьев делали сани, повозки, гнули дуги для лошадиного транспорта, который был тогда единственным видом тягловой силы для всех русских деревень и сёл. Сделанные из молого-шекснинского дуба конные пролётки и экипажи до революции нередко можно было увидеть на улицах, площадях, у парадных подъездов петербургских и московских господ. Из морёного междуреченского дуба умельцы-столяры вручную выделывали мебель, которая попадала в вельможные салоны Парижа, Лондона и Берлина. На многие сотни вёрст от поймы дубовые поделки считались лучшими среди многих русских губерний. За ними к молого-шекснинцам ездили издалёка.

За три года до затопления поймы волголаговские заключённые спилили весь высоковыростный лес. Его увязали в огромные пучки с расчётом, что те пучки при затоплении поймы всплывут на поверхность, а после будут выловлены и пущены в дело – на хозяйственные нужды страны. Оно так и получилось. Но не совсем – вышла промашка с дубьями. Дубовая древесина из-за своей тяжести на поверхность воды не всплыла, а так и осталась лежать в связках на том месте, где и росла. И ныне, глубоко ушедшая в заилившуюся почву, она покоится на дне Рыбинского водохранилища.

Сенокосные угодья междуречья были настолько богаты травой, что тамошние крестьяне в сенокосную страду ежегодно забивали сеном все обширные свои сараи, повети над скотными дворами и метали множество стогов прямо на лугах, где росла трава. Они умели метать стоги сена так, что никакой дождь их никогда не пробивал. Лишь сверху стоги бурели цветом, а внутри сено было сухое, шуршащее, светло-зелёное. Те стоги, не теряя качества, могли стоять нетронутыми даже по нескольку лет. В августе молого-шекснинцы брали второй укос отличной травы. Сенное изобилие междуречья было так велико, что добротного травянистого корма с избытком хватало не только для скотины тамошних крестьян. Зимой междуреченцы запрягали лошадей в сани, подъезжали к своим стогам, раскрывали их и, навьючив большие возы сена, везли его на продажу на сенные рынки Мологи, Рыбинска, Тутаева, Красного Холма и даже в Ярославль, Вологду и Тверь. Много спрессованного в тюки молого-шекснинского сена уходило по госпоставкам и закупкам для корма лошадей в армию. О бескормице для скота жители поймы и понятия не имели. В народе тогда бытовало изречение: «Напой коня мологской водой и дай ему шекснинского сена – тогда коню можно не давать овса». Какая богатая кормовая база для скотины была утоплена! Всё безжалостно загублено, всё навеки погребено!

Мало того, что Рыбинское море уничтожило природу и разбросало людей в разные стороны. Гидростроительство на Верхней Волге явилось основой для зарождения последующей, ещё более страшной трагедии для живой природы и миллионов людей, живущих в бассейне Волги. Это я подчёркиваю особо. И пусть никто не пытается таковые мои суждения с любой научной колокольни опровергать – все опровержения будут пустопорожни.

И так ещё скажу. По воле судьбы где только мне не приходилось бывать! И во всей жизни своей – за период службы в армии, за время Великой Отечественной войны, а побывал я на многих фронтах, да и после этого времени, когда довелось мне и пешком пройти огромное пространство от Владивостока и за Берлин – повидал и узнал я многое. И наверняка знаю: ни в одной местности так буйно не росли сенокосные травы, разные ягоды и грибы, нигде в водоёмах не водилось такое множество рыбы, в лесах – всякой звериной живности, как в Молого-Шекснинской пойме, уничтоженной творцами Рыбинского моря. Это не преувеличение, не самовнушение моё, не сочинённая тоска по поре детства и возмужания на Молого-Шекснинской земле, а подлинная правда, объективная истина, передать которую мне захотелось людям, живущим на земле сейчас и всем будущим потомкам.

Проезжая на красивом теплоходе от Астрахани до Москвы и попадая в воды Рыбинского водохранилища, иной пассажир-турист, наверное, спрашивал себя или окружающих: а что же было раньше на месте этого искусственного новообразования, этой огромной массы воды? И наверняка никто толком на этот вопрос не отвечал. Потому что никто из живущих теперь об этом не знает, а кто знал, тот уже умер.

«Кто ты, человек?» – вот вопрос, который поставил перед человечеством великий немецкий философ XVIII века Кант. На кантовский вопрос никто из людей на Земле ещё не ответил. Максим Горький в своё время формулярно провозгласил: «Человек – это звучит гордо!» Я не приемлю эту формулу, в ней заложено право человека на безграничную свободу в его поступках и действиях, в ней предусматривается всеобъемлющая воля и эгоизм, которых в человеческом обществе быть не должно. В таких понятиях, по моему мнению, людей воспитывать нельзя. Это будет не человек, а хищник.

У читателя, вероятно, возникнет вопрос: откуда известно автору то, о чём он ведёт речь? Ведь общеизвестно: чтобы писать о чём-либо документальном, надо знать факты. Скажу откровенно – природа не наградила меня даром к сочинительству, и я ничего досель в литературном плане не написал. А вот то, что видел своими глазами, я, мологжанин, могу описать до мельчайших подробностей.

Мне не довелось закончить ни одного сколько-нибудь серьёзного учебного заведения. Писать по литературным правилам я не умею. Но на протяжении всей жизни я занимался самообразованием: интересовался гуманитароведением, научился рисовать. Естествоведческие науки меня не интересовали. Но зато рисунками я могу зафиксировать любые предметы и формы окружающего естественного мира. Только увиденное, видимое могу я отразить и в рисунке, и в письме. Мои суждения касаются только видимого, увиденного. Абстрактным, оторванным от действительности, а тем более технократическим мышлением я не обладаю. Считаю, что человеку это и не нужно. Ведь что теперь получается, к чему пришли люди, живя на матушке-земле? В ХХ веке они сконструировали для себя и для всей живой природы такие общетехнические жернова, которые (только нажми на кнопки) смогут перемолоть в пыль не только всё живое на Земле, но даже и саму Землю расколоть на мелкие куски. И такое положение сложилось вследствие развития у людей абстрактного, технократического мышления.

Давно задался целью рассказать людям о том, что было в утопленной водой Молого-Шекснинской пойме. Я решил сделать это не только потому, что образование Рыбинского водохранилища связано с моей биографией, а потому ещё, что это трагическое время – наша история, факты которой долго умалчивались.

Я родился в 1919 году в Брейтовской волости (ныне – район с одноимённым названием) Мологского уезда Ярославской губернии в семье крестьянина и жил на хуторе Ножевском – он когда-то стоял на самом берегу чистейшей, прозрачной Мологи. Прожил в том хуторе ровно двадцать лет. Работал в колхозе.

В 1939 году был призван в армию и увезён из родных мест на край света – аж во Владивосток. В конце 1941 года, уже с нового места жительства, из Норского, что под Ярославлем, отец написал мне во Владивосток: «Нашей родной земелюшки у реки Мологи уже нету, её всю затопили водой». Так я лишился своей малой родины.

В августе 1942 года, когда армада гитлеровских войск своей бронированной мощью приближалась к берегам Волги и главным остриём целилась на Сталинград, нашу воинскую часть в спешном порядке перебросили из Владивостока под Горький. В городе Павлове-на-Оке из солдат-дальневосточников за три месяца была сформирована мощная по тому времени 66-я механизированная бригада с танками, артиллерией, мотопехотой. Я попал в батальон 120-миллиметровых миномётов, где и прослужил до конца войны. Был рядовым, командиром орудия. В декабре нашу бригаду присоединили к 8-му механизированному корпусу, который вёл бои под Сталинградом, сражался с армией Паулюса. Наш пятнадцатитысячный мехкорпус воевал под Сталинградом чуть больше месяца и, потеряв боеспособность, был по частям выведен из боёв для переформирования.

Уцелевших привезли под Москву, в Загорск, пополнили мех-корпус людьми и техникой.

В минбате 66-й мехбригады мне пришлось воевать с немцами на многих фронтах и в разных городах: под Кировоградом, Минском, на Украине; мы освобождали от немцев Польшу, вели бои за Данциг, брали в Восточной Пруссии её столицу – Кёнигсберг и ряд городов северной Германии. Третьего мая 1945 года с боями дошли до немецкого города Нойштрелиц, что в ста двадцати километрах к северо-западу от Берлина, и там, встретившись с американскими войсками, бои свои прекратили. Война для меня окончилась.

Я благодарен судьбе за то, что во время войны остался жив. Меня ранили один только раз, да и то не тяжело. Жаль только своих друзей-товарищей по совместной адской работе на войне, которые погибли на поле брани.

Без какого-либо перерыва, без выходных и отпусков мне пришлось отслужить в армии и отработать на фронтах войны больше семи лет. В июне 1946 года я демобилизовался из армии в звании старшины, домой привёз три ордена и три медали. После к фронтовым прибавилось ещё девять правительственных наград.

После демобилизации я приехал к своим родственникам – переселенцам из Молого-Шекснинской поймы – в Рыбинск. Поступил на моторостроительный завод в качестве слесаря-сборщика реактивных авиационных двигателей. 33 года отработал на одном месте. В бесчестии и недобропорядочности меня никто упрекнуть не может.