КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

() входят Николай и Боткин, они ведут спокойную, очень рассудительную беседу

. Я согласен с вами, государь, на первый взгляд этот новый комендант производит впечатление порядочного человека. Во всяком случае, куда более порядочного, чем этот пьяница Авдеев, его предшественник… Боткин

. Евгений Сергеевич, я же просил вас не употреблять титула, который мне уже не принадлежит. Государя больше нет, перед вами – Николай Романов… В целом, даже и не знаю, кто такой… Помните перепись? Там, в опросном листе, был один пункт – я его запомнил: «Главный промысел, занятие, ремесло, должность или служба». Знаете, что я написал в этом пункте? Николай

. Нет, госу… Николай Александрович. Боткин

(). Вот, так-то звучит и лучше, и честнее… так вот, Евгений Сергеевич, написал я в этом пункте, ничтоже сумняшеся, «хозяин земли русской». Да-да, прямо так и написал. А сейчас – оглядываюсь в те дни и понимаю, насколько я был юн, прост и наивен. Хозяин земли русской… Мне досталась земля, которую я не смог сберечь! И что мы получили? Тесные комнаты в полтора окна, тяжкий крест, который должен влачить я, как государь, что не справился, что не сдюжил, а влачит его вместо этого моя семья… Евгений Сергеевич, вы думаете, что я чего-то боюсь? Николай одобрительно

. И в мыслях такого не держал, Николай Александрович! Боткин

. Нет, я ничего не боюсь, вообще ничего – ни смерти, ни позора, ни бедности… Приму любую судьбу – я ее заслужил, я достоин ее, но при чем тут они? Аликс, дети, они же никому ничего плохого не сделали, а принимают все эти муки наравне со мной – и сделать с этим я ровным счетом не могу ничего… Николай

. Они – ваши дети, госуд… Николай Александрович. Они достойны своего отца, и я просто поражен, сколько сил в этих юных людях, с каким достоинством они переносят все тяготы… Боткин

. Да-да, конечно… Вот только от понимания этого никому не становится легче. А самое страшное во всей этой ситуации – это осознание безысходности и обреченности. Понимаете, Евгений Сергеевич, когда Рузский тогда пришел ко мне за текстом отречения – я даже некоторым образом успокоился, вздохнул свободно, словно гора с плеч свалилась. Мишель ведь с самого рождения был куда более годен для престола, нежели я – и отец его больше любил, и играл с ним не переставая… Но все остальное… Для всего остальное, с первого взгляда, был создан я – наследник цесаревич, старший сын. Сын, которого его собственный отец не желал видеть наследником. Николай

. Но никто не отменял права престолонаследия. Увы, есть вещи, которые намного выше нас, больше нас, главнее нас… И наш долг – принять это со смирением. Боткин

. Легко говорить про смирение – так как легко это смирение понять. И есть еще искус – есть то, что посылается нам для испытания нашей крепости, наших сил. Я, признаюсь вам, Евгений Сергеевич, очень долго надеялся, что народ – те люди, для которых я жил, ради которых каждое утро просыпался и чьими судьбами жил – я не верил, что эти люди могут отречься от своего государя. Николай

. Но, простите меня, Николай Александрович, от государя можно очень легко отречься – если знать, что до этого государь отрекся от тебя. Боткин

. Но я не отрекался от людей. Я отрекался от собственной власти – а сделал я это именно ради них, ради страны… Николай

. И вы ждали, что люди оценят это? Боткин

. Я должен сказать «нет», хотя бы из благородства или самоотверженности – но, увы, я вынужден сказать «да». Да, я ждал, где-то в глубине души я даже верил в то, что люди не оставят меня. И даже эта провокация… Николай

. Какая именно провокация? Боткин

. Я же рассказывал вам… Письма. Нам подбрасывали письма – от какого-то верного офицера. От какого-то человека, который, якобы, мог помочь мне сбежать. Крупицы надежды, ложность которых была мне ясна. Николай

. Как же вы это поняли? Боткин

. Чрезвычайно просто. Эти письма были написаны якобы верным мне офицером. Но в этих письмах аноним называл Алексея «царевичем». Вы же понимаете, что офицер, дворянин, никогда бы так не сказал… Он бы сказал – «цесаревич»…. Николай

. То есть… Боткин

. Да, кто-то из наших тюремщиков или того хуже – стоящих над ними, решил устроить нам эту отвратительную, хотя и тонко организованную провокацию. Чудовищную… Чудовищную потому – что она давала нам надежду. Крупицу надежды. Надежды на освобождение от пленения. Я понимал, что мне суждено изгнание – мне и всей моей семье. И я… Был ли я к этому готов? Не знаю… к изгнанию, к эмиграции, к тому, чтобы оставить Россию – да. Но вот к этому… Николай

. Ты ли это, друг мой? Николай

. Я, папенька. Распутин

. Но ведь… Я же сам видел тебя мертвым, ты же был убит, тогда, в Петербурге… Николай

. Да что нам смерть! Ты же сам не раз говорил, что в Бога веруешь? Распутин

. Верую. Николай

. Ну и вот – раз веруешь, значит, знаешь, что нет никакой смерти, а есть жизнь вечная, что нам Боженькой дана. Он добрый, Боженька, вона, в меня из пистоля палили-палили, больно было – страсть! – а он смилостивился и упокоил. Таперича не болит ничего, а что грудину продырявили, да нос набок свернули – мне-то оно сейчас вообще ни жарко, ни холодно – чай, не под венец. Так что ежели веруешь в Боженьку – то в смерть верить не нужно. Нету ее, смерти-то. Распутин

. Верю… Но слаба моя вера, видимо… Потому как – страшно мне. Николай

. А всем страшно. Умирать – завсегда страшно. Распутин

. Умирать? Николай

. Ну а сам-то как думаешь? Для чего тебя держат тут, за семью замками? Правильно, чтобы напугать. Чтобы за страхом своим не упомнил ты ничего, потерял бы разум. И бороться с этим – есть лишь один верный способ. Распутин

. Какой же? Николай

. Одно помнить: не властен никто над тобой на земле. Никто не может тебя запугать да уничтожить. Что они сделают с тобою? Убьют? Да подумаешь – душа-то она вечно живая, ей только в радость скорлупу бренную стряхнуть, да и помчится, аки птичка. Встряхнется – и полетит, душа живая-то. Распутин

. Понимаю. Все понимаю. И верю, но… Николай

. Веришь да не веруешь. Бывает. Так сила веры-то и проверяется. Распутин

. Скажи тогда, зачем мне все эти проверки? Разве надо меня еще раз за разом проверять? Николай

. Ну а как же? Господь – он такой. Он нас ежеминутно, да что там – он нас секундочку каждую испытывает. На то Он и Господь. Распутин

. А если я не выдержу испытание? Николай

. Так не всякий и выдерживает. Распутин

. И что бывает с тем, кто не выдерживает? Николай

. Да со всеми по-разному. Вот я, например, не выдержал – и вынужден тебя сторожить, приглядывать за тобой, да сделать что-либо – увы! – не могу. Распутин

. Почему? Николай

. Недозволительно. Только смотреть могу – ты, папенька, как за стеклом, все вижу, все беды, что на тебя ниспадают, да ничего поделать не в силах. Как из-за стекла: кричу до хрипоты, мол, погляди же, охолонись – вон оно, за твоей спиной, а ты не видишь, не слышишь, своей дорогой идешь, а опасность, беда, вот она, рядом! А ты ее не замечаешь – тебе крах необратим, а мне мучение на тебя глядеть…. Вот наказание мое какое… Нестрашным кажется? А у меня сердце на части рвется – и так болит, а тут вообще словно вострым ножом его кромсают… Понимаешь, папенька? Распутин

. Понимаю, друг мой. Николай

. Сердцем слушай… До сердца твоего я постараюсь достучаться, туда позволительно говорить мне, туда, не в уши, но к сердцу твоему прямиком… И если услышишь – глядишь, и спасешься… А не услышишь – сгинешь насовсем. Распутин

. Сгину? Николай

. И не один. Всех, всех за собой потянешь. Всю семью уведешь за собой. Всех. Распутин

. Всех? Николай

(). Всех… Распутин кивает

. И как же мне все это остановить? Как спасти – не себя, нет, их всех! Всех… Николай

. Всех не спасешь… Да ты и не сможешь уже никого спасти… Даже себя… Даже… () Распутин медленно отходит в глубь сцены и исчезает

. Но… Но… Но почему?… Николай

. Потому что уже все кончено. Голос Распутина

. Ишь, раскудахтался, бродит тут, людей смущает… Гаврила

. Простите?… Николай

. Да я говорю, бродит тут, людей смущает, дурак такой. Гаврила

. Простите, вы это о ком? Николай

. Да о нем, о Гришке, с которым ты сейчас разговаривал. Гаврила

. То есть… Вы тоже – слышали? Николай

. Да как не слышать. На весь двор, чай, голосили, попробуй тут не услышать. Гришка – он такой, и при жизни был шумный, а после смерти так совсем уж… расшумелся. Но ты, братец, не думай – не все, что он говорит, разумно. И уж точно не все, что он говорит, – истина… Гаврила

. А что же тогда такое – истина? Скажи мне… Николай

. Истина? Да вот, например, то, что сейчас начинается дождь. Пойдем-ка, братец, в дом. А то… Хватит тебе еще сырости… Гаврила

. То есть? Николай

. Ну, сырости в жизни нашей полно. Из сырой утробы вышли – в сырую землю легли. Каждому – один путь, тут ничего не переменится. Гаврила

. «Нагим ушел я в этот мир – нагим и уйду из него»? Так, выходит? Николай

. Тут по-разному бывает. Вона, в стране египетской, я читал, цари тамошние, фараоны, за собой на тот свет чего только не тащили – от золота до кораблей цельных. Не гробницы себе строили, а дворцы целые – пирамидами называются. Слыхал? Гаврила

. Слыхивал. Видывал даже. Николай

. Ну, вот. Раз видывал – то понимаешь, что да к чему. Думали они, фараоны енти, что после смерти со всем золотишком прямиком на тот свет отправятся, ан нет. Так и пошли, в чем были. Без злата-серебра. Давай-ка в дом, а то намокнем еще, простынем… Не надо нам болеть, ох, не надо… Гаврила

(свет гаснет на Боткине, Николай остается один, слышится грубый мужской голос)

. А я же предупреждал тебя, папенька. Голос

(Николай резко оборачивается на голос – свет вычерчивает массивную фигуру Распутина)

Николай в ужасе застывает на сцене, из левой кулисы медленно выходит Гаврила.

(Оба уходят, Гаврила слегка панибратски обнимает Николая – тот совершенно не сопротивляется)

КАРТИНА ПЯТАЯ

(Мария проходит вдоль сцены, вдруг ее резко останавливает вышедший из кулисы Юровский)

. Мария Николаевна, я попрошу вас задержаться. Юровский

. Да, я к вашим услугам. Мария

. Вам не кажется, что в последнее время ваш отец стал как-то нехотя общаться со мной? Юровский

. У вас сложилось такое впечатление? Мария

. Увы, Мария Николаевна, сложилось – и это впечатление, я доложу вам, не сулит ему ничего хорошего. Есть такое слово «сотрудничество» – понимаете, что я имею в виду? Юровский

. Понимаю. Но, боюсь, ничем вам помочь не смогу. У пап есть свой собственный взгляд на вещи, и если ему что-то не по сердцу – его не просто трудно, его невозможно переубедить. Мария а

. Я не прошу его переубеждать. Я прошу довести до его сведения. Ухудшение общения с караульными – это неправильное поведение. Юровский

. Вы думаете, в нашем положении стоит рассуждать о том, что правильно, а что нет? Мы просто живем – и пытаемся жить по совести. Не более того. Мария

. По совести? А когда ваша поганая семейка столетиями гнобила рабочий класс, угнетала крестьянство – это тоже было по совести? А?! А?! Юровский

. Вы хотите, чтобы я ответила вам за дедов своих и прадедов? Ну что же – извольте! Я скажу. Моя семья столетиями молилась за свой народ и делала для него все, что могла. Но если эти люди, если этот народ не видит доброты, которая дается ему, не видит протянутой руки, а бьет – то дубьем, то дрекольем – по той самой руке, что намерена его спасти, ему помочь, то, может, этот народ достоин той судьбы, которая его ожидает. Посмотрите за окно, господин комендант, что вы там видите? Мария

. Я вам не господин! Юровский

. Ну хорошо – товарищ комендант. Что вы видите? Вы видите там грязь, холод, разруху и кровь. Вы считаете, что тот народ, за который вы столь, по вашим словам, радеете, достоин именно этого? Что ж тогда извольте получить! Мария

. В чем дело? Что смешного в моих словах? Мария

. В ваших? Ничего смешного. Я смеюсь над вашей уверенностью… Над вашей строгостью… Посмотрите сами на себя, девчонка, просто девчонка… Мария Николаевна, вы понимаете, что вы в моей власти? Что я могу вот прямо сейчас одним пальцем, одним кивком головы… Юровский

. Что вы можете? Что вы можете сделать? С моим телом – все, что угодно, я читала в книгах… Я знаю… Но с моей душой… Мария

. Душа… Где она у вас, душа, Мария Николаевна? () Здесь? () Или – здесь? () Где? Юровский достает наган приставляет дуло ей к виску приставляет дуло к сердцу

. Если бы можно было показать, где – какая же это была бы душа? Мария

. Демагогия, демагогия, все демагогия! Вы истинная дочь своего отца, сплошная демагогия… Только бы заболтать народ, только бы отвлечь его от переживаний… Что вы на меня смотрите, Мария Николаевна? Вы думаете, я вас убью? Юровский

. Прикажут – убьете. Вы же сами ничего не можете решить, все ждете приказа. Мария

. Это верно. () Это вы правильно подметили – я человек не столько подневольный, сколько послушный. И если моя партия прикажет мне убить человека – я это сделаю. Я буду карающей рукой партии, и не стоит считать меня убийцей. Юровский убрал наган

. А вы не убийца. Вы палач. И это куда хуже. Убийца убивает по душевному порыву, а палач – по долгу службы. У палача, в отличие от убийцы, вообще нет души. . И снова вы о душе… Ох, затеяли мы с вами, Мария Николаевна, теологические споры – есть душа или нет ее… Я вот лично считаю, что нет в этом проку никакого: ни в душе, ни во всем остальном. Надо дело свое делать, ради всеобщего блага. Мария Юровский

. И убивать людей – если прикажут? Ну, ради блага-то? Мария

. Если ради блага… Юровский

. Тогда скажите мне, чем вы отличаетесь от нас? Только что вы говорили, что ненавидите весь мой род за то, что он столетиями убивал якобы невинных своих подданных. А если эти убийства совершались ради всеобщего блага – так в чем разница? Мария

. Не ради всеобщего. Знаю я такую уловку, не на того напали, Мария Николаевна! Предки ваши – да что там предки, и батюшка ваш драгоценный! – все делали не за ради всеобщего блага, а за ради своей собственной выгоды, да личного богатства. Казну наполняли, гребли под себя золото-бриллианты… Юровский

. Много нагребли-то? Мария

. А то сами не знаете! Без счета. Когда вошли в ваш Зимний дворец – ох, мне революционные матросы много чего рассказали, каких только вещей они там не разыскали! И вазы, и картины, и посуда… Все, все укрывали от народа! Юровский

. Да? Укрывали? А то что в музей кто угодно мог войти и посмотреть – и на картины, и на статуи, и на вазы? Про это вам ваши революционные матросы забыли рассказать? Мария

. Так кто зайти-то мог? Буржуй! Эксплуататор! Угнетатель! Юровский

. Простите, там не было ценза «на эксплуататоров»… Ах, господин комендант, по-моему, благодаря вашим революционным матросам у вас в голове заквасился такой безумный хмель, что… Нет, форменным образом, уму непостижимо! Мария