Глава 2

Иван Петрович встал из-за стола, надел ватную куртку и вышел на улицу. Ему было не по себе, что сломался зять, не выдержав их атаки. Он спустился вниз к реке и услышал её шум, которая накатывала на берег тёмные, холодные волны и местами светилась, отражая свет деревни. Он медленно, чтобы не споткнуться, приблизился к воде, ощутив разгорячённым телом её холодное

дыханье. Сзади послышались шаги. Денисов понял, что это к нему приближается Виктор, но он не обернулся, не посмотрел в его сторону. Они сели у реки на выброшенное волной дерево, Затем из уст тестя полилось повествование о том, как они дружили с отцом Виктора. И как воевали в одном взводе, как был ранен Денисов, и как отец Виктора тащил его под градом пуль и осколков, и сам попал под пулю немецкого снайпера уже на своей территории. А потом Михаил Уваров, дядька Виктора, подполковник особого отдела «СМЕРШ» собственноручно расстрелял своих деревенских мужиков, командира полка Григория Забегалова и комиссара Петра Кочина, которые бросили свой полк в бой без подготовки и разведки и почти полностью его погубили.

На лицо упали первые снежинки и растаяли. Денисов даже не пошевелился. Он сидел, устремив свой взгляд на противоположный берег реки, где в тёмном мареве ночи выдвигалась небольшая деревня, которая была уже почти заброшена. Основная масса людей жила уже в городе, забыв свои корни, где они родились и выросли.

– Отец, этот дом строил мой дед Григорий, – донёсся до Денисова взволнованный голос зятя, но Иван Петрович не ответил, чтобы не расплакаться. Он знал всё. И Виктор замолчал.

Река плескалась и билась в берега, накатывая бугристые волны, которые, скатываясь, пенились и шипели. А тёмные тучи ползли и ползли, создавая ауру человеческого бессилья и непонимания.

– Да, Виктор, твой дед Григорий, царствие ему небесное, сгинул в империалистическую, жаль мужика, мало пожил. Бывало, сядет на берегу реки, обнимет свою ненаглядную, и шепчет ей на ухо: «Зина, хорошо-то как, так бы и сидел на берегу и слушал шум реки, кажется, чище и милее нашей Шексны нет рек, да и природа здесь чиста и доверчива как малый ребёнок». Когда это было, Витя? С тех пор прошла целая вечность. А уж мастер был, таких во всей округе поискать. Смотри, какой дом отстроил! Большой души был человек. Одно крыльцо что стоит. Какая резьба по дереву, Витька! А фигурные столбики, поддерживающие крышу, кажется, бегут тебе навстречу, здороваются. Сам дом обшит тёсом, да не простым, а тоже с канавочками и фигурками. Я сколько не старался сделать что-то подобное, ничего не получалось. Руки и голова оказались не те.

– Ну, хватит, отец! – не выдержал Виктор. – И так тошно.

«И чего это я в лирику ударился, – подумал Иван Петрович, – расстраиваю только парня. Нет бы, помолчать, так повело».

Он поёжился. Чёрные волны набегали и набегали на берег. Небо вызвездило. Яркая луна показалась на небосклоне, и казалось, что она улыбается, но на душе у сельчан было мглисто, хоть волком вой, будто они перешли какую-то запретную зону, откуда уже не было возврата.

«Вот так всегда накатывает, когда выпью, – опять вздрогнул от тревожной мысли Денисов, – видно уж так устроена моя душа. Ох, Иван, Иван, уж ты прости меня старого дурня, что помог сбить твоего сына с истинного пути. Да и где он этот путь-то, где? Может быть, это самый правильный путь, если основная масса деревенского народа уже в городе. В революцию думали: скоро придёт счастье для всего народа, кровь лили, людей сгоняли с насиженных мест. И всё это для блага человека, и всё во имя опять же его. На крови своё счастье хотели построить, на бедствии других. По-человечески ли это?.. Уж я и не знаю. Но с теми с кем расправились, кажется, не плохие были люди – работяги. Вот и водилось у них кое-что. А такие как Пётр Кочин, да и Гришка Забегалов – голь перекатная, пили до одури, да хулиганили, а потом же они и управлять стали нами. Работать на совесть – нет охоты, а к власти прорвались, злобу затаили на тех, кто был побогаче их. Думали им всё возможно, а оказывается, и нет. Ваньку Уварова, отца-то Витьки как измочалили, живого места на лице не было. Машу хотели у него увести, но не тут-то было. Не пошла она за Петьку. А ему так хотелось, даже тут быть наверху. Эх, жизнь наша, куда идём? Что у нас за душой?

– Виктор, давай спать, – раздался голос Маринки, – поздно уже.

И как бы в тон своей дочери закричала и тёща Виктора:

– Иван, пора домой. Я спать хочу, а ты придешь и меня разбудишь.

– Ложись, Настя, я скоро, – ответил ей Иван Петрович, – посижу немного и приду.

– Смотри не простудись, осень уже – не май месяц сидеть на берегу-то реки.

Настя недовольно пробурчала и ушла. Денисов смотрел на воду, где булькалась мелкая рыбёшка и молчал, молчал и Виктор. Иван Петрович потёр грудь, задумался. Он мысленно ушёл в свою молодость и увидел, как к его дому с тремя милиционерами подъехала гнедая лошадь, запряжённая в простую крестьянскую телегу. И вот он уже лежит скрученный верёвками, и скрипит от боли зубами. А старший из ментов матерно ругается: «Афоня, охраняй его, а то сбежит контра. Мы сейчас ещё прихватим этого Уварова, председателя колхоза, да Ивана Тыквина – целый букет Иванов – сволочи, расстрелять мало. На самого вождя народов подняли свою грязную руку. Ведь только подумать на газете был напечатан портрет самого Иосифа Виссарионовича Сталина, а этот Уваров подтёр газетой свой мерзкий зад, да и бросил в кусты. Хорошо, что не вывелись бдительные люди, принесли нам эту улику как вещественное доказательство его отношения к вождю. А то бы так и прошло. Теперь-то уж мы знаем что делать. Троечка дружков у нас на крючке. Если он завопит, заткни ему глотку. И не церемонься – они враги народа».

Вскоре появился и Иван Уваров с огромным синяком под глазом. Он не сопротивлялся, но двое сзади шли и крутили ему руки. Уваров скрипел зубами и молчал, выводя своих мучителей из себя. Рядом бежала русоволосая жена Маша и кричала: «Что вы позволяете изверги? За что?» Рыжий, лицо побитое оспой, зло ругался. «Шлюха поганая, что вякаешь? Закрой рот! Скоро и за тобой приедем. Каков муж, такова и жена. Докажем, помяни меня. Ишь, расфуфырилась, распустила косу-то. Вырвем её, как ядовитое жало контры, чтобы не смущала мужиков».

«Не твоя – поддонок, так и злобствуешь», – прорычал Уваров. «Захочу, и будет моей. Сама приползёт. А от тебя какой прок, даже мужиком быть не можешь».

Он подбежал к Ивану и резко ударил его сапогом в пах. Иван, скрючившись, падает. Он приготовился ещё ударить его, но жена, не владея собой, впилась зубами в руку милиционера. Рыжий верещит от боли и, торопясь, вытаскивает наган. Вытащив, целится в грудь женщине.

– А-а-а, – кричит Иван Петрович, и слышит голос Виктора:

– Отец, что с тобой?

Денисов очнулся, посмотрел на реку, на звёзды и сказал:

– Заснул, кажись, и снова увидел, как нас трёх Иванов забирали в сорок первом НКВДШНИКИ, как вцепилась Маша, мать твоя зубами в руку одному из них, когда он ударил твоего отца в пах. Я сейчас кричал также как и тогда, чтобы привлечь людей. Но никто не подошёл. Понимаешь, как были напуганы наши односельчане. Уверен, что из окон своих домов, они смотрели на нас. Мне кажется, анонимку на нас написал старший из Кочиных. Он был недоволен, что во главе колхоза стоит не он, а его сосед Иван Уваров. Сплетни распускал, слухи, чтобы сбить народ, но у него ничего не получалось, вот, видимо, он и решился на крайность. А эти держиморды и рады стараться.

Глубокие морщины прожитых лет сбежались к переносице, образовав целую сеть извивов и рытвин. Лоб, словно испаханное чёрное поле, как бы ощетинилось своими кочками и корнями, медленно менял цвет с чёрного загорелого на жёлтый. И всё лицо его вздрагивало мелкой дрожью. Потухшие глаза его были обращены на реку.

– Эх, Иван, Иван, – сказал он с болью и надрывом, и было не понять, к кому были обращены эти слова: не то к погибшему другу Ивану Уварову, не то к себе.

– Отец, успокойся. Не казни себя. Ты и так многое пережил. Стоит ли себя загонять в гроб раньше времени, – сказал Виктор.

– Тяжко вспоминать эти годы. Я и все мы радовались жизни, что вот всё настроится, и мы счастливо заживём в светлом будущем, то есть коммунизме, ведь с таким трудом мы одолели врага, разруху.

Глаза Ивана Петровича засветились, и он ушёл в воспоминания.

Глава 3

«Пусть, – подумал Виктор, – может быть, старику станет легче. Его душа очистится от скверны, которая давит его душу».

Сейчас Денисов видел, как между деревьев тянулась лесная дорога, как скрученный верёвками скрипел зубами Иван Уваров, Иван Тыквин и он Иван Денисов. Он всегда ощущал эту физическую боль, но сильнее всего была нравственная рана: мол, работал, работал и вот ты Иван – есть враг народа. «А что я такого сделал, что сделали эти два Ивана, которые, скрючившись на телеге, стонут от боли? Какое нам обвинение предъявят, да и будет ли оно вообще».

С такими невесёлыми мыслями сидел Иван Петрович на берегу реки Шексны и думал: «Ну что же не хватает людям, и почему они грызут друг друга?»

– И вот наконец-то приехали в район, – продолжал Денисов. – Лошадь встала, и трое молодчиков соскочили с телеги. А мы – трое Иванов лежали в телеге, нам даже было не пошевелиться. Подошёл опять тот рыжий и, злобно сверкая глазами, сказал: «Ну что, интеллигентики, сейчас вас допросят, а в скором времени и к стенке. Я бы сам всадил вам по пуле».

На крыльцо вышел мужчина лет тридцати-пяти сорока. Он посмотрел на нас и сказал рыжему: «Документы. На основании чего вы их забрали и привезли сюда». – «Вот, Пётр Иванович, улики и заявление доброжелателя, который всей душой болеет за Советскую власть и любит всей душой нашего вождя товарища Сталина». Взяв брезгливо кончиками пальцев бумаги, начальник поморщился, но ничего не ответив, стал читать анонимку, потом подошёл к нам и спросил: «Кто здесь Иван Уваров, председатель колхоза?»

Иван приподнялся и, узнав Петра Ивановича, закадычного дружка Михаила, снова опустил голову, застонав от боли в паху.

«Развяжите и пусть топают домой», – сказал мрачно Вологдин, прикоснувшись рукой к спине Уварова. Видимо, он так с ним здоровался, сам опасаясь навета со стороны рыжего.

– Вы что, Пётр Иванович, ведь это злейшие враги товарища Сталина, нашей партии и народа, – взвился тот рыжий. – Я этого так не оставлю».

– Война, товарищ Гвоздев. И пусть они кровью смоют свой позор, – хмуро буркнул Вологдин. – Вам товарищ Гвоздев через три часа прибыть на поезд и явиться в распоряжение подполковника Михаила Григорьевича Уварова. – «Нет, – заверещал Гвоздев, – только не к Уварову». – Это приказ, а приказы не обсуждаются было бы тебе известно».

– Виктор, мы раздавленные и физически и морально поплелись в свою Елизаровку. Какой это был ужас, даже трудно сейчас представить. Твой отец не мог идти, а у нас с Тыквиным тоже не было сил. «Полежим, – сказал тогда Иван, – я больше не могу. Надо посмотреть чего сделал со мной этот ублюдок». – Мы отошли от дороги в лес. Иван снял брюки, и мы ужаснулись. Огромный синяк становился фиолетовым, зловеще расширяясь всё больше и больше, темнел. – «Умеет бить поддонок, – ругнулся хмуро Иван Тыквин. – Гнать таких нужно из органов НКВД. Ничего у таких нет святого». – Мы тогда с твоим отцом промолчали. Виктор, понимаешь. Вот тогда я стал задумываться – жизнь это что-то страшное и непонятное нам. Видел, люди, получив власть, становились просто мерзавцами. Они могли просто перешагнуть через труп отца, матери, сестры, брата. Взять хотя бы Гвоздева. Он своего отца упрятал на десять лет, где тот и сгинул. Михаил, конечно, об этом знал, знал и Вологдин. А за что? Да отец как-то брякнул в присутствии сына, что коммуния раскулачивала всех зажиточных сельчан, которые трудились от зари до зари, соберут их добро, промотают и снова ищут жертвы, где бы снова поживиться. Правда, его отец и сам был не прочь покутить за счёт других, но когда наступало просветление, становился самокритичен и резок, видел то, что не видели другие. А зачем это было слышать сыну, когда его восходящая звезда карьеры начала подниматься так стремительно. Какие уж тут родственные связи, когда сам чёрт ему стал не брат.

Иван Петрович умолк, сжавшись в комок, толи от холода, толи от переживания. Ветер шевелил на его висках у чёрной кепки седые волосы. Он посмотрел на реку, где бурлила и волновалась вода, на деревню, где в окнах уже погасли огни.

– Да Виктор, жизнь наша была не сладкой. Может быть, вам повезёт. – Он почесал за ухом, громко чихнул: – Борьба, кровь, страданье людей. Я до сих пор не понимаю, к чему всё это? Разве построишь светлое будущее на крови и страданиях людей? Что-то в это верится с трудом. Сколько я знал в округе хороших работящих людей, и, конечно, честных. И все они ушли по этапу. Я до сих пор чувствую присутствие негодяя Гвоздева и его дружков, хотя их уже давно нет в живых. Гвоздева расстрелял Михаил Уваров за измену родине, а те двое, что были с ним, погибли при исполнении служебных обязанностей. Правда, слухи доходили, что их прибрали свои же за трусость и выкаблучивание перед ними. Но это никем не доказано. Все они были из соседнего села вон на той стороне Шексны. Люди говорили, дескать, по заслугам каждый награждён. А мне их жалко, кроме злобы на людей, они ничего не знали. Молодые, но души их были испорчены основательно. Страшное это чувство, Виктор. Кто не пережил этого, не поймёт. Меня до сих пор бросает в озноб это ощущение. Вижу глаза Гвоздева и его дружков. Вот они. Ох, как это позорно для человека. Тебя скручивают, бьют и везут на грязной навозной телеге, будто и ты дрянь навозная. Но ты же человек, человек, вот в чём дело.

– Успокойся, отец, нельзя так. И сколько лет уже прошло с тех пор. Пора бы и зарубцеваться душевным ранам.

– Говорить хорошо, а вот, как вспомнишь – мороз идёт по коже. Многие наши мучители ещё живы, и ждут своего часа, чтобы снова творить своё грязное дело. Власть, как она дурно влияет на людей, как калечит их души. Ты бы, Виктор, посмотрел, как этот Гвоздев упивался своей властью над нами. Он мог нас спокойно убить, искалечить, превратить человека в ничто, потому что он наш бог, судья и владыка. Этого не забыть, пока человек жив. Мне вот и сейчас становится трудно дышать, вспоминая прошлое. Что с нас можно было взять? Трудились, как и все, жили просто и этим были довольны. И вот – враг народа, отщепенец и что-то вроде вурдалака. Ты уже не принадлежишь своей родине, семье и земле, которая тебя выпестовала и пустила в свет.

Всё тело Денисова вздрогнуло, и из глаз потекли обильные слёзы.

– За что, Виктор, – вырывались из глотки слова горечи и обиды. – Война спасла нас от позора. Спасибо ей. Хоть и грех великий перед народом и страной говорить так, но для нас, она сыграла великую роль. Я чист, мои друзья Иван Уваров и Тыквин тоже, хотя они и погибли в неравном бою. Мы смыли свой «позор» кровью. Кто в ответе за наши страдания? Кто выследил Ивана Уварова, когда тот подтёр портретом товарища Сталина свой зад. Как это всё мерзко, Виктор. Я даже представить себе не могу. А ведь мы бы могли за это поплатиться жизнью. Жизнью, понимаешь!

Уваров молчал. Он представил себе, как трое молодых парней, брошенных на навозную телегу, скрипят от боли зубами, а те трое похохатывают, и лица их самодовольны и радостны. Потом он увидел, как эта телега вышла из деревни и скрылась в лесу. Вскоре по деревне, не оглядываясь, пробежала молодая женщина. Из её глаз катились обильные слёзы. Виктор узнал в ней свою мать. За деревней она упала в траву лицом и затихла будто мёртвая. Опускаются сумерки, она зашевелилась, поднялась на ноги. Её бросило в сторону, но удержалась за тонкую берёзку и долго смотрела на дорогу, по которой увезли её мужа, потом, не владея собой, закричала: «Боже, да что же это такое? Помоги нам, Боже!»

– Мне не забыть проводы мужиков на фронт, – продолжал Денисов. – Все собрались около сельсовета. Гармошка Николая Куприянова не смолкала. Музыка была какой-то жгучей и душераздирающей. Все жители деревни были здесь от мала до велика. Выли собаки, чуя недоброе. Их били палками, кидались камнями. С Шексны дул ветер. Было жарко и душно. От земли поднимался светлый зной. Скворцы с полными клювами червячков сновали по деревне, сверкая своим чёрным опереньем. Мы – новобранцы ждали машин, которые должны были нас отвести в район для общего сбора. Раздался гул моторов, и вскоре машины появились. Подняв облако пыли, встали. Из кабины вышел молодой капитан, осмотрел нас, сдвинул фуражку набекрень и с теплотой в голосе сказал: «Прощайтесь, товарищи, и по машинам, время не ждёт. Нам сегодня надо быть в казарме и приступить к изучению нарезного оружья.» – Виктор, ты бы посмотрел, как забилась твоя мать, бросившись на шею твоего отца. А ведь ей и двадцати не было в то время. У меня сердце разрывалось от боли. Я ещё не успел очухаться от трагедии с арестом, и тут новая беда. Я хотел было пошутить: мол, недельки через две разобьём врага и вернёмся. Иван тогда взглянул на меня и ничего не ответил. Он знал, что этого не произойдёт, да и Мишка писал ему, что враг силён, и крови будет очень много. Так что шутка моя прошла мимо души, не затронув их чувств. Я, конечно, и не рассчитывал, что что-то может произойти, просто было самому страшновато. Нас усадили в машины и моторы, чихнув тяжко, потянули в гору. В казарме показали винтовку, рассказали, как целиться, как стрелять. Сделали по три выстрела в мишень, потом несколько дней помуштровали, погрузили в теплушки и…

Денисов посмотрел на Шексну, потянулся до хруста в суставах, перекрестился. А в деревне уже погасли огни, они же сидели и сидели. На Ивана Денисова накатило. Ему было больно и жаль того, что случилось. Конечно, ему не хотелось отпускать своих близких в город, но и здесь, живя в деревне, он не видел перспектив для молодого поколения. Придёт бугорок и прикажет: дескать, сеять и всё тут. А попробуй не подчинись! А виноват кто? Да, конечно, агроном. Кто же ещё больше, не подготовил вовремя поле, не сделал соответствующую обработку. И вот результат. Урожая-то нет. Ну, какой же ты к чёрту агроном, когда не можешь справиться с полем, не знаешь его, не удобряешь. Ведь стоит только внести аммиачной селитры, как результат налицо: картошка становится крупной и чистой, урожайность возрастает вдвое, втрое, не говоря уже о зерновых. Заладил ты, Виктор Иванович, что всё должно быть в норме – передозировка удобрений, пагубно сказывается на растениях. Если бы ты делал как все: вали валом после разберём, и Голубев был бы доволен и районное начальство, так ты всё по своему, вот и получаешь шишки. Может и моя вина в том, что ты такой вырос. Я ж у вас был классным руководителем и учителем физики. Стоило ли было мне внушать тебе эти принципы, на которые сейчас не обращают внимание. Сделал и всё тут. А какие будут последствия, уже никого не волнует. Как страшно, Виктор, что у нас на родине что-то всё не то. Бросаемся из крайности в крайность. Прём, как быки на красную тряпицу. Хотим хорошо жить, а сами не знаем, как это сделать. Боже, какой был энтузиазм в народе. И ради чего проливали кровь? Брат убивал брата, сын отца. Я говорю с тобой откровенно, Виктор, высказываю свою боль, думаю, ты не побежишь на меня…

– Эх ты, тесть ты мой тесть! Да за кого ты меня считаешь! Я что тебе враг. Или хочу на твоих костях карьеру себе сделать, – возмутился Виктор. – Я думаю, семья Уваровых, никогда не пробивалась по трупам других. Да и время сейчас уже другое. Ушли в прошлое тридцатые годы, сейчас можешь говорить, что душе заблагорассудится. Никита Сергеич дал небольшие послабления.

– Ты прав, Виктор. Семья Уваровых себя не давала в обиду и других не обижала. Если бы что, я бы за тебя не отдал свою дочку.

Глубокие морщины на обветренном тёмном лице Ивана Петровича собрались в густую сеть у самой переносицы. Он протяжно вздыхал, потирая лоб и виски, чтобы отогнать бьющуюся в голову кровь. Как- никак годы и такое нервное переживание. Чуть что заболела голова или закололо сердце.