Интерес к жизни

Интерес к жизни возвращался и нарастал сначала постепенно как некое возбуждение изнутри.

Сначала понравились некоторые выражения из романов Ж. Сименона: «Бывают дни, когда я ничего не понимаю… Смеркалось… Пойдем, полюбуемся, как темнеет… Выпьешь горячего лимонада?.. Улица принца… Выгнать ее труднее, чем кота утопить…»

Потом я выздоровел от этой восьмимесячной депрессии, но выздоровел так, что уже навсегда запомнил тот ад «по ходу жизни».

И что я состарюсь и еще обязательно и не раз в него попаду. Это грустно.

Теперь я хотел и снова мог видеть то, что хотел, вот эти все лирические стороны вещей, которые мне так нужны, хотел и мог гулять осенью по улицам Феодосии и записывать ее краски, ветры, ее море и ее деревья. Но теперь понимал, что буду гулять эту осень уже по-другому, не так уже искренне, как это раньше бывало. Но я надеюсь, что осень еще захочет пройтись со мной по улицам моего города. Наверное, наверное, такое еще будет, хотя она давно покинула меня.

И это «давно» длится так долго, что я сегодня уже не так знаю зачем. Зачем я гулял раньше под ручку с осенью.

Теперь я думаю о своей любви так: мне нравится видеть, как люди живут с Осенью рядом – всякий по-своему. Как? Это видно по тому, кто во что одет и как идет навстречу, какой походкой подходит к ней и с какими намерениями на лице. Даже то, какой у кого живот, многое говорит о взаимоотношениях человека с осенью.

Вот идет юность. Только невинная молодость может так наивно и легко одеться. Вот идет старость… и это нам всем еще предстоит.

Раньше я хотел узнать божественный принцип мира, чтобы рассказать его всем. Казалось само собою разумеющимся, что от этого люди станут счастливее. А узнал только самую маленькую часть от этой тайны.

И мне сразу расхотелось поведать ее кому-либо, потому что не хочу развенчивать наивность молодости. Юность лишать ее глупых надежд и ликования. Остальных – тревожить.

Всю жизнь искать ответы, чтобы приготовиться к грядущему! То, что я понял и ожидаю от будущего, – пугает. К этому невозможно приготовиться (старость, болезни, нужда, еще многие и многие немощи). А вкусив хорошего, как можно потом довольствоваться меньшим?

Остальные люди этого не понимают разве? Счастливы, кто не понял, еще не понял. Но ведь хотя бы половина людей, наверное, понимает. Но тогда становится еще более тошно, страшно. Ведь половина людей живет в хроническом тотальном несчастии. Осознавание этого потрясает. Блажен, кто верует, легко ему на свете?

Если бы…

А моя мама? Про маму-то свою я должен понимать больше, чем про гипотетических «остальных». Моя мама – забывает об этом, хотя бы иногда, на время, забывает о своих несчастьях и о своих выводах, кто есть человек. А отец? Отец об этом не говорит, – он всегда работает, он относится к тем, кто спасен работой.

А ведь я даже не дарю маме радостей, а ведь мог бы. Посылай маме письма почаще!

Я повидал хорошего – и теперь не хочу это терять (качество, скорость, информированность, здоровье, работоспособность…). Не хочу и не могу видеть все эти слова с приставкой «не».

Как бы там ни было, я на время обо всем этом немного забыл, и началась прежняя жизнь – счастье осени затопило эти мрачные тайны жизни. Настала пора, когда все то, что видишь на улице, – счастье. И это счастье хочется записать и превратить в лирические сказки: «Качаются разбойничьи фелюги, / Горят в порту турецких флагов маки. / Тростинки мачт, хрусталь волны упругий. / И на канатах – лодочки-гамаки».

 
А в переулочках, чуть свечерело,
Пиликают, согнувшись, музыканты,
По двое и по трое неумело,
Невероятные свои варьянты.
О горбоносых странников фигурки!
О средиземный радостный зверинец!
Расхаживают в полотенцах турки,
Как петухи у маленьких гостиниц.
Везут собак в тюрьмоподобной фуре,
Сухая пыль по улицам несется,
И хладнокровен средь базарных фурий
Монументальный повар с броненосца.
 

(«Феодосия» О. Мандельштам)

В Севастополе такие женщины – я ей улыбнулся и она мне тоже. Взрослая женщина, а ведет себя как девчонка. Такое возможно только в Севастополе.

1999 год

«Окуляр ока земли»

Эпиграф:

– Вспомнил! Вот, сорокаПятилетний мимо идет. А ну-ка, подойди, малыш, поближе, ну-ка, что у тебя там в карманах? А, бутылочка. Значит, опять? Да?

Сказка/мультфильм

Ходил по зарослям камыша, ловил птиц.

Лежал на поляне сказок лицом в небо, руки за голову.

Блуждал в предрассветном тумане, без мыслей.

Сушил рыбачьи сети в струях ночного бриза.

Иногда, заглянув в «окуляр информационного ока земли», вздрагивал и отшатывался.

Потом долго – в задумчивости:

Ходил по камышовым водам…

Лежал на берегу сказок…

Блуждал в туманах странствий…

И сох в струях бриза…

Тянуло опять заглянуть в окуляр…

Сдерживался.

Феодосийская набережная после шторма

Феодосийская набережная. Мальчик, катаясь на велосипеде, играл на набережной с волнами. А сильный прибой отвечал взаимностью, он пытался обрызгать мальчика. Оба были мокрые и довольные.

На улицах среди женщин псевдомонашеская мода. Все в длинном и черном. Сентябрь, глубокий вечер, фонари. Гуляющие на набережной посторонились – дали место проехать через железнодорожный переезд велосипедисту, мужчина подъезжает к морю, он борцовского телосложения, голый, в плавках, верхом на велосипеде, – едет купаться.

Кафе. По полу, стенам и потолку летят звездочки – электрические солнечные слоники и зайчики. Зайчики от зеркального шара красные и желтые, потому что с южной стены на шар бросает свой луч красный фонарик, а с северной – зеленый. На полу (в надире) они летят друг навстречу другу – там пурга! По экватору (на стенах мира) – одни снежинки летят вверх, другие параллельно стенам – поперек, чтобы у посетителей возникало легкомысленное головокружение от «востока» и «запада». На потолке – в зените ночи – на «южной» и «северной» стенах, согласно цвету фонарей – зеленые огни пролетают редко и быстро, а красные медленно всплывают вверх и медленно тонут, как поплавки на одном месте. «Баллотируются», вспомнил я точный латинский перевод, усмехнулся и, расплатившись, шагнул из-под навеса кафе в электрическую темноту.

Конфета

«Я из-за тебя конфетой подавился!» – крикнул один мальчишка другому на бегу. Почему конфетой, подумал я – и вдруг попал в детство:

Конфета длинная, как карандаш, полосатая, – конфета из детства! Безумно небывалого вкуса, какой только и может существовать, когда ты в пятилетнем возрасте… И почти совершенно недоступная – все равно не купят. Можно только мечтать и посылать сигналы в космос.

Надя сказала, что тоже помнит эту конфету, из детства, и Нина помнит. А Надя нашла деньги и купила.

А вкус не тот.

Встреча

Под музыку твоих песен, перевод с твоего языка на мой.

Не расстраивайся. Встреча состоялась. Я узнаю тебя, несмотря на отсутствие.

Слышу по шепоту волн возле моего дома.

По переводам с драконьего языка твоих глаз. По средиземноморской фамилии.

Случается тогда все, что люди называют счастьем. Над Феодосией прекращаются ранние заморозки; проснувшиеся пчелы, комары и мухи висят в воздухе, как мальки в стоячей воде. Наше незнакомое знакомство длится много лет.

Сдерживая похолодание климата над городом. Извини, я чуть не попал под твой велосипед.

Случилось ли что еще?

Больше ничего.

Не расстраивайся.

Я увидел тебя.

Этого достаточно

Сегодня, случилось все.

Зима кончилась.

Обратно я ехал без шапки.

Я ехал и думал.

Я бы купил пассажирский велосипед,

Развозить влюбленных,

С высокими креслами, откидными спинками,

Чтобы было видно небо.

С прозрачным потолком,

Чтобы звезды видели нас.

И катал бы тебя по всему заполярью крымской осени,

Чтобы запахи крымских трав твоих волос будоражили равнины Восточного Крыма.

Тихое благополучие над маленьким городком —

Спят художники в шезлонгах на солнышке. Фотограф выносит свою пластмассовую пальму. Нищие продают лечебную маклюру. Покупайте!

Собаки в свободных позах на солнечном асфальте. Рыбаки копают в море морского червя.

На море первый шторм

На море первый осенний шторм!

Ярко светит солнце мощностью в двенадцать тысяч люкс, дует холодный небесный ветер. По морю ряды пенных валов пробираются к берегу нескончаемым белым напоминанием о прошлых скитаниях. Корабли ушли с феодосийского рейда. Застывшие сгорбленные фигуры людей на море что-то продолжают высматривать на горизонте. Дети младшего школьного возраста, с не по размеру большими ранцами за спиной, идут из школы, зашли на море – посмотреть на шторм. Бегают по молу наперегонки с брызгами.

На море всегда встречаешь чудо и чудаков. Идет старик, за ним на кожаных шнурочках семенят две собачки, те Белка и Стрелка, которые полетели в космос вместо Гагарина. Собачонки одетые – в кофточках, застегнутых по хирургически на спине. Глаза – черные, цыганские, очаровательные.

Я обгоняю старика. Перед ним идет молодой человек в ярко-синей куртке, на спине «Адидас», в руках несет кинокамеру, дорогую, наверное. Внешне камера напоминает гигантское вымершее насекомое. Кузнечика? И одновременно – ручной рубанок. Окуляр ее черный вынесен далеко влево и в сторону, а объектив, как глаз гигантского сверчка, не моргая, выпукло смотрит на мир, готовый со всего снять копию.

Человек, специалист по впечатлениям на пленку, на память, «на корочку». Хотелось заговорить, вдруг впечатления сложатся, произойдет суммация вдохновения и даст диковинный плод, под неожиданным углом? У моря всегда хочется чуда. Наваждение, к счастью, вовремя рассеялось: «Не нужны тебе совместные впечатления, ты в своих разберись».

Упорно мерзнут художники со своими картинами о счастье и море. Мерзнут бабушки с семечками и сигаретами. Желтое очарование листьев старательно разложено на асфальте, узорами детства.

Все женщины демонически в черном и блестящем, разлетаются полы кожаных пальто, мелькают запретные места, блестит лак парабеллумов, – революционные времена и предреволюционные реформы… в политике, экономике и общественных взаимоотношениях, диктуют моде. Поднятые куклусклановские капюшоны отпугивают мужчин робкого десятка.

Голуби, по-старушечьи переступая с лапки на лапку, гуляют артритическими походками, – по одному, по двое, по солнечной стороне ветреной набережной, как пережитки мира и социализма в отдельно взятый солнечный день.

Ворона бросает свой грецкий орех сверху на асфальт и одним глазом смотрит, что получилось.

Волны – нескончаемые переселенцы в белых чеченских папахах и бараньих шубах – непрестанно выходят на берег и ревут, как стадо коров на лежбище морских котиков.

От разбитого несостоявшегося морского ресторана-корабля на берегу осталось одно днище в воде. Шторм и люди все время выдирают из днища остатки кораблекрушений, волны – черные шестеренки и сейфы с истлевшими судовыми записями о кладах и погибших кораблях, люди – медь и латунь для продажи. Сейфы море оставляет на берегу, медь уносят с собой люди.

Парень с камерой исчез, растворился в брызгах прибоя.

Против солнца над прибоем висит завеса из мельчайших капелек воды, чтобы радуга так не слепила глаза.

Доверчивая зелень наивно пляшет в вершинах деревьев. Желтые кроны дерутся на ветру. У всех встречных смиренно-умиротворенные лица.

Астрономическое местное время, когда все это происходит, – сто часов тридцать пять минут, ветреного месяца крымабря, понедельник времен. До конца тысячелетия осталось тридцать дней и несколько минут.

Желтое очарование листвы старательно метут дворники.

Доверчивая зелень на ветках, на земле, в траве и глазах уходящего дня. Тополя сдались осени первыми и стоят голыми, одиночные листья в вершинах крон заменяют задерживающихся с прилетом грачей и глаза деревьев.

Акации еще наивно-зеленые.

Клены волнующе-желтые. Платаны и каштаны сохраняют листву только на нижних ветках, протягивая прохожим свои загадочные пальцы для прощального поцелуя. Листва под ними – как персидский ковер. Разноцветные листья неутомимо прячут и вывозят по ночам из города грузовики без номеров. Нанятые ночью дворники работают упорно и молча, без отдыха, – никто не должен видеть такое великолепие.

Палая листва пахнет свежим табаком. Ивушки стали блондинками, грецкий орех опал раньше всех и молодой годовалой порослью-подростками, как пальцами, трогательно указывает на небо и протягивает руки к Богу.

В районах частных домов хозяева листьев жгут их в кострах.

И дым с запахами детства стелется между участками по огородам и садам, выползает на улицы, и все прохожие ностальгически поводят носами, вдыхая то, что было, и прозревая будущее.

Роскошь золота на зеленой траве смотрится последней мерой совершенства, способного каждого человека превратить в поэта.

На заборах и стенах – часто встречающиеся надписи, они изменили свое привычное похабное содержание: теперь пишут «Нет Кучме!», «Наш блок Россия» и прочие политические осенние мотивы. Рваные афиши «израильского цирка и экзотических животных» прощально трепещут на ветру.

Неистово, в последнем припадке молодости, вездесущно цветут бархотки и астры всех расцветок. Грациозно держатся розы. Хотя уже ночью видели лед на дорогах и в обед в городе его тоже видели.