Баллада о Птице

Поймали Птицу, в клетку посадили

Велели петь, как снимут покрывало,

Кормили сытно, прутья золотили,

И лишь летать ей клетка не давала.

Живя в плену у праздного бессилья,

Забыла Птица прежние невзгоды,

Но тосковали сложенные крылья

По сладкой мгле и свежести свободы.

Она смотрела горестно и немо

Туда, где было, втиснутое в раму,

Далёкое, несбыточное небо, —

И видела прекрасную Панаму.

Так месяцы и годы пролетели,

И вот однажды, вырвавшись из клети,

Она впорхнула в кружево метели,

Которой нет белей на белом свете.

Звенела стужей линия трамвая,

В проулки ночь неслышная вползала,

И жил весь город, не подозревая,

Что на свободе Птица замерзала.

И думала она: «Так вот какая

Прекрасная, манящая свобода:

Серебряными искрами сверкая,

Таится смерть холодная у входа!

Так что любить – холёную неволю

Иль этот миг полёта перед смертью?..»

И пала Птица, скованная болью,

Подкошенная белой снеговертью.

Закрыты жизни старые страницы,

Из плена стужи рвутся нынче воды,

И вновь поют непойманные птицы

О сладкой мгле и свежести свободы.

(1985)

Баллада о словах

Хоронили слова, хоронили,

Погребали в бумажной могиле,

А они из могилы кричали

О судьбе, о беде, о печали.

Хоронили слова, хоронили:

Много знали они и хранили,

Много видели и испытали

До последнего сальто-мортале.

Хоронили слова, хоронили…

Их в горячке на лист обронили,

Их взволнованно губы шептали,

Да чужие глаза их читали.

Хоронили слова. Не они ли

Убеждали, просили, молили,

Восклицали, стенали, роптали

И… в каморках корзин отцветали?

Хоронили – без траурных лилий,

И на башнях по ним не звонили,

И у гроба о них не рыдали,

И не им раздавали медали.

Сколько их средь имен и фамилий

В ожиданье глухом истомили!

Но из мёртвых слова восставали —

В наших снах они смолкнут едва ли.

И живут, воскресая из пыли,

Под сукном у чиновных рептилий,

Не замученные палачами, —

Те слова, что пылали в Начале!

(1986)

Баллада об Учёном

Памяти Владимира Николаевича

Душутина-Келлера,

воронежского краеведа и русского историка

Он был последним, совсем заброшенным,

Его за глаза называли Сенькой.

Но безголовым шапкам поношенным

Его голова была ступенькой.

Он в ней свои громоздил категории,

Которых не было в мире безвестней,

И значился он не в анналах истории,

А в манускриптах истории болезни.

Не раз, обруганному и освистанному,

Ему отдавливали мозоли,

Но он, Учёный, чувствовал истину,

Почти совсем не чувствуя боли.

И, сидя порой на скамье свежеокрашенной,

Творил он Идею, бумаги комкая,

И, бледный, бессонный и взбудораженный,

Её языком говорил с потомками.

Сквозь дни-беспросветья, сквозь годы-вериги

Пронёс он, храня как зеницу ока,

Память о «дощках» Велесовой Книги,

А жил… заброшенно и одиноко.

И вот наконец – свершилось. Свершилось!

Почётны, значит, ещё добродетели:

У светлого мира снискал он милость,

Светила мира его заметили.

Скорей! Телетайпы стучат печатками,

Как будто костями гремят игральными, —

Пренебрегли телетайпы шапками —

За головами следят гениальными!

И слава о нём понеслась стоязыкая:

«Он создал!.. открыл!.. он маг!.. он гений!»

Ах, слава! Ты самое невеликое

Из нерукотворных земных творений.

Ему предоставили право голоса

Мужи учёные, сферы судьи,

Ему предоставили право полюса

Соединять меридианы судеб.

Но что же Учёный? Ещё не в золоте?

Ещё не обласкан? Звучит зуммер:

«Абонент на проводе?»

Тих ответ: «Абонента нет. Абонент… умер».

(2002)

Белые пятна на чёрном асфальте

«С получением настоящего приказа привести в боевую готовность все части. Части приводить в боевую готовность в соответствии с планами поднятия по боевой тревоге, но самой тревоги не объявлять… С собой брать только необходимое для жизни и боя». Дальше идет указание начать в 23—00 18 июня выдвижение в районы сосредоточения, причем все конечные пункты маршрутов находятся в глухих лесах! (Приказ №0033. Архивный документ №45 [44].) Марк Солонин. Три плана товарища Сталина.

На телеканале «Культура» —

Ни драк, ни смешков, ни полемик.

Подобьем шахтерского бура —

Сверлящий мозги академик.

Глаголет, как поп по обедням,

И в нас отдаётся набатом:

«Советский Союз был последним,

Кто пакт заключил с Бесноватым».

Да, факты! Они не игрушки…

Но хитро молчит академик

О том, кто на танки и пушки

Дал мрази коричневой денег.

Добавил – отнюдь не злословил:

«Была в обороне прореха!»

Но Липецк пилотов готовил

Для вермахта третьего рейха!

И дьявол историк – ни слова

(Как речь о делах ширпотреба!)

О голоде тридцать второго,

Поставках в Германию хлеба.

Толкует подросткам в азарте,

Не скажет, подонок, однако,

Как мир поделили на карте

Те страшные два вурдалака.

Не вспомнит и в выжженном Мценске

Лукавые переговоры

О том, чтобы с выродком венским

Напасть на планету, как воры.

И третье уж тысячелетье,

Но правда – в жестоком распиле,

И слушают милые детти

Слова о величии пыли…

(5 сентября 2010)

Блаженная Мадонна

Памяти моей тёти

Галины Васильевны Манжос

Так вышло. И могла ли знать она,

Что окровавит землю на рассвете,

Вороньих стай кормилица, война,

Пред памятью которой мы в ответе?

Так вышло. Взрывы бомб и вой сирен,

Рёв «юнкерсов» и пулемётный высверк.

И бой. И окружение. И плен.

Чужая речь и изощренный изверг.

Она любила Блока и Руссо

И верила в народ. Ей шел двадцатый.

Но прокатилось пыток колесо

По юности, наивной и крылатой.

Всего одна из миллионов жертв,

Кто начал жить, да жизни не изведал…

Сдало не сердце – сдал последний нерв.

И предал не язык – рассудок предал.

Был страшен бред, но чёрная тюрьма

Не собрала тех слов пустые комья.

Под пытками она сошла с ума,

В беспамятстве и веруя, и помня.

Её спасли – была ещё жива

И даже боль смогла переупрямить.

Зажили швы. Но нет такого шва,

Что заживил бы взорванную память.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

И раз уж голубая тишина

На этой не мерещится планете,

То надо быть стартующим сполна

За всё, что не отвечено, – в ответе.

На самом деле… было всё не так,

И весь рассказ – гора словесной чуши!

И отчий дом, ночной расплавив мрак,

Чтоб не отдать врагу, сожгли «катюши».

И шли они дорогами войны —

Седая мать, она, её два брата,

К родне – на сухари, не на блины,

Да не дошли, и дуло автомата

Воткнулось в бок, и вывели на гать

Всех четверых – скосить очередями:

Нет «аусвайса» – значит расстрелять,

Зарыв их в общей безымянной яме!

Но умолила чем-то палача

Супруга машиниста-репрессанта,

И гнали их, неволи злой уча,

В страну беды, отринувшую Канта.

Всё пережили – и фабричный пар,

И плеть фолькс-дойч, и вышки с часовыми,

Свобода им была как Божий дар,

С отметками на судьбах пулевыми.

Педтехникум, потом – далёкий край

И новизна большой советской школы…

И был на вид не оберполицай

Директор, добродушный и весёлый.

Как водится, – женат. Из всех столбов

Он – среди первых по амурским плёсам,

А посему свободную любовь

Он предложил ей, пригрозив доносом:

Была, мол, за границей, и чуть что…

Мол, угождала немцам – всё же свой он…

Но получил за это и за то

Один плевок, какого был достоин.

И был донос, и был затем допрос —

Шпионская обыденная драма:

Тушение о кожу папирос,

Без сна – все ночи и побои хама.

Но отпустили – поняли: больна.

В бреду и с синяками на коленях

Домой, в Воронеж, ехала она

На электричках, без копейки денег.

Сказала мать, что нет утиль-сырья,

Но нищая в истертом, грязном платье

Вдруг прохрипела: «Мама, это я…»

И на пороге рухнула в объятья.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе – «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

А чтоб чего не вышло – до беды

Тут далеко ли новой! – бабка внуку

Врала про дочь на разные лады,

Потом, крестясь, шептала что-то в руку…

(2005)

Богиня²

Я написал письмо богине,

Люблю, мол, вас, и всё такое.

Писал про то по той причине,

Что не писалось про другое.

Я рассказал, как ею болен,

Я вылил чувства на бумагу,

Я взмылен был, и был я взмолен,

Как будто ей давал присягу.

Мелькали дни – я ждал ответа,

Я дни считал, и всё такое…

Шептал во сне: «Светланка, Света!» —

Мне не шепталось про другое.

Средь ежедневных куролесиц

Скудели сны мои благие.

За третьим шёл четвертый месяц —

С ответом медлила богиня.

И я искал душе покоя,

Не веря старым адресам уж.

Тут пишет брат, что, всё такое…

Что за него богиня… замуж.

Пускай пройдёт печаль солдата!

Богиням вреден здешний климат.

Богиня в том не виновата,

Что не богиней я покинут.

Серега, ты себя не мучай.

Я еду, еду далеко я.

Вас известят: несчастный случай,

И всё такое, всё такое…

(1984)

Большая перемена

Грязь прикинулась звёздной высью,

Дума чёрная – светлой мыслью,

За нарядность сошло нагое,

И представилась счастьем горе,

Показалась неволя раем,

Обозначилась тюря – чаем,

Там, где кривда, примстилась правда,

Записалась пером кувалда.

Притворилось коварство честью,

Тень наветная – доброй вестью,

Обернулась молвой базарность,

От похвал расцвела бездарность.

Что же с нами случилось, боже,

Если в зеркале уж – не то же,

А в мечтах завелась угрюмость,

Зреет старость и вянет юность?

В перемен роковой богеме

Затаился недобрый гений.

Стало ясно мне утром этим:

Мы себя, потеряв, не встретим…

(11 декабря 2010)