– Обязательно.

– Что?

– Наша сила в том, кто мы есть. Ничего такого, чего б они от меня – не ждали, – ощерился в плотоядной улыбке людолов. И только сейчас она поняла, как же подходит ему его прозвище «Нелюдь» – эти внимательные, цепкие его глаза не выражали никаких, подходящих моменту, эмоций – словно у мертвеца. Словно у не человека – взял – и все отключил!

– Богохульная нечисть!

Людолов поднял глаза на говорящего – попик решил, таки, подойти к их столу – пошатываясь, и нетвердо, стоя на ногах. От него крепко пахло хмелем, который, видимо и придавал храбрости. Такую храбрость княжий слуга не любил, от нее всегда были проблемы, и потому предостерегающе выставил руку с раскрытой ладонью перед пришедшим.

– Святой отец – мне ей Богу не до вас сейчас. Ступайте с миром.

– Ей Богу? Какому Богу? – не унялся батюшка, проигнорировав жест, и подсел к ним за стол. – У вас, язычников – богов много! Так к какому?

– Я просто хочу поесть и отдохнуть, отче – мне не до христианской проповеди.

– Право же, святой отец вовсе незачем… – начала Васька, но тот прервал ее мановением руки.

– Не сейчас глупая заблудшая овечка. Верю, что ты в душе – агнец Божий, но сейчас – ты и так греха набралась преизлиха! Просто даже сидя за одним столом с… Этим! Я уже боюсь подумать о другом между вами!

– Да он мне просто помог! Мы вовсе не… – начала она, покраснев, но он вновь прервал ее жестом.

– Это – не важно! Мой святой долг вразумлять души заблудшие, прибывающие во тьме. Твоя же душа, людолов, во тьме не блуждает – а родилась в ней. Ей сложнее, но все не безнадежно! Даже ты можешь выйти из тьмы и принять Свет истиной веры…

– Ой, спасибо, – ответил Людолов, булькнув пивом. – Значит и я – не безнадежен?

– Кровь что проливаешь ты – к Дьяволу ведет. То к нему прямая дорога.

– Но ведь гридь княжья – тоже кровь проливает? – людолов наградил ревнителя веры широким кривым оскалом убийцы так не похожей на обычные улыбки.

– Они в бранях проливают, а ты – подло, отай*⁹, вливаясь в толпу, втираясь в доверие. Исподтишка и предательски действуешь.

– Да нет же, поп, – людолов скривился, словно надкусил что-то кислое. – Вовсе не так! Куда мне с такой рожей втираться в доверие?

Он грохнул тяжеленым кулаком по столу. – Еще пива сюда! Живо!

– Но ты во лжи живешь, а это – грех! – поджав губы, заметил монах.

Подавальщица, верно оценив возможности мощного организма людолова и его соответствующей прожорливости, принесла сразу две кружки.

– Я охочусь! – продолжил Нелюдь, сделав добрый глоток пенистого напитка. – Просто – охочусь, за неугодными. Так как могу. Только и всего. Таков мой труд. Его кто-то должен делать. Понимаешь, поп?

– Не смей так к Божьему человеку обращаться, пес дьяволов! Я отец Ефстафий, а у тебя даже имени во Христе нету!

– Так его батюшка, так его! Херач ему ик, правду, ик, шоб знал! – послушалась из-под стола, но почти сразу после фразы говорящий вновь захрапел.

– Добро, отец Ефстафий, прощения прошу, – Нелюдь показал ложкой примирительный с его точки зрения жест.

– Искреннее раскаяние – дорога к прощению. Излей то, от чего болит на душе – то первый шаг к Господу, – не оценил жеста священник.

– Тогда я хоть сейчас готов к нему, – серьезно ответил Нелюдь. – Потому что в таком случае – я чист.

– Ты? Чист? Да у тебя по-плечи руки в крови человеческой, невинной! И не только руки! И жертвы только множатся – народ просто так говорить не будет.

– Тут дело вот в чем, дорогой мой, отче. В прошлом году – я убил четыре раза по дюжине людей. В позапрошлом – семь дюжин. В позапозапрошлом – пять раз по дюжине, а в этом вот – всего чуть более дюжины. На уменьшение идет ведь? Хорошо! Значит, зла, даже, по-вашему, становится меньше, а люди – лучше.

– Искренне кайся в грехах своих, в том, что сотворил – и, быть может, Бог простит даже тебя, душегуба, – наставительно изрек отец Евстафий.

– А вот тут – мимо, – людолов посерьезнел. – Мимо, батюшка. Не за что ему меня прощать, потому, как ни из-за одного из убитых мной, я не буду раскаиваться. Каждый из них был тварью, которая убила бы множество из твоей паствы, если бы не была остановлена мною. Что и тебе, и Богу – прямой урон. Не Божий ли это промысел, отче?

Отец Евстафий поднялся из-за стола.

– Не смей богохульствовать, исчадья зла!

– Ну вот, опять…

– Ведомо нам, что над таким как ты отродиями не властны ни меч, ни стрела…

– Стал бы я прятаться в кольчугу, если б так оно было?

– …лишь серебро над тобою властно и может сразить тебя!

– Не знаю на счет серебра – еще никто не пробовал, но вполне допускаю что…

Людолов вскочил, как ошпаренный, со своего места, с глухим рыком – в его правой ляжке торчала вилка. Из-под стола, с торжественно поднятым, обличающим, пальцем, поднялся, на нетвердых ногах, пегобородый мужичек.

– Умри, ик, исчадья Дьявола! Бог пометил меня, Трофима, чтобы дланью своей, ик, я сразил тебя!

– Ох..л?! – только и нашел, что сказать пораженный людолов, осматривая ногу, под изумленным взглядом попа.

– Пади, ик, к ногам моим мертвым – Бог меня вознаградит за доблесть! – мужичек, шатаясь, потянулся за вилкой, но Нелюдь так сжал его руку, что тот засипел.

–Уй-яй!

– Я тебе сейчас эту вилку в задницу запихаю, – мигом налился злобой Людолов, оправившись от первого удивления. – Да не вглубь, как ты наверняка любишь, а вовсю ширь – как распорку!

– Не сотвори зла, – начал, было, поп, но замялся на полуслове, когда, утробно зарычав, страшный воин, вырвал из своей ноги злополучную вилку. Вся таверна вновь затихла, только за двумя столами, глядя на вечернее представление, посмеивались хлопцы. Людолов стал, страшен – его глаза при этом засверкали так жутко, что даже бесстрашная душа воина Господа, дрогнула и смутилась на мгновение. Могучая пятерня людолова сгребла тщедушного Трошку, и княжий слуга намерился, было, запустить его в недалекое путешествие до стенки головой вперед, но безобразие прервала хозяйка таверны.

– Положь его! А ну! Не замай, – закричала хозяйка звонко, пуще воевод. – Не видишь пьяный дурак? Тебе потом виру платить охота, да жинке его с детьми в глаза смотреть? Обиду учинил? Так дурак пьяный – чего с него взять? Вилкой ткнул? Ой, как страшно такому воину! И вы Отец Ефстафий – так-то вы меня благодарите за доброту – кров и пищу, кою вы получили, не заплатив ни куны? Из христианского великодушия приняла и поняла сердцем вашу нужду, а вы – подстрекаете к крови? В моем доме?

Последние доводы, видимо, были очень убедительны, и воин Божий уступил напору обыденности и личной необходимости. Да и мучеником в подобной ситуации точно не стать – пришибленный в кабацкой драке священник вряд ли на это может, надеется.

– Прости дочь моя, воискушение на меня было послано! Прости – слова не скажу более этому бесову отродью.

Людолов ответил взглядом, от которого даже Василисе захотелось от всей души впечатать, со всей руки, по его физиономии.

– А ты, Трошка – прочь с глаз моих, демоноборец дранный! Жинка твоя бедная – задаст тебе, коль узнает на кого кинулся, дурак! Глянь на него-то своими глазенками! Он же тебе голову одной рукой оторвать может, дурень!

Тот, икнув, лишь пожал плечами и покивал, хотя по его виду было понятно, что смысл слов и фраз от него ускользает. Успокоился и людолов – он отпустил мужичка, и уселся обратно за стол.

– Отведите-ка, хлопцы, Трофима до ветру – ему бы морду сполоснуть, да домой идти надо пока сюда жена его не явилась.

Два мужика-охранника, оставив семечки, подхватили бедолагу под плечи и быстро поволокли к выходу.

– Вилка! Моя вилка! Родовая, среп..серьб.., сребраная! От бати! – орал он упираясь. – Отдайте, тати! Ратуйте, люди – грабят!

– Да на, на! – проревел людолов – серебристой птичкой предмет промелькнул через всю таверну и окончил свой полет в левом полужопии крикуна – пусть неглубоко, но отрезвляюще-болезненно. –А-а-а! – только и успел отреагировать на это тот, и был вытащен на воздух. Зато вошел посыльный от разбойников. И морда у него была – мрачнее мрачного.

– Ну, вот и все, – шепнул людолов. – Кончилось время дум – пора действовать. Только верь мне!

Лицо его поменялось, глаза плеснули дурной, дикой удалью. Он вскочил во весь свой могучий рост, пнув ногой табурет, единым духом осушил последнюю кружку с пивом, и выпалил:

– Дрянь твое пиво, хозяйка! Разбавленное и кислое! Ежель и ложе – такая же дрянь – не поленюсь, скажу князюшке!

И не дожидаясь пока пунцовая от внезапных его слов бабища, найдется с ответом, вдруг резко и грубо схватил вскрикнувшую от неожиданности Вассу и взвалил ее на плечо.

– Ох! – только и успела выдохнуть она.

– Медовуху аль вино чтоб мне нашла, стервь! И принесла в комнату через часок!

Этого хозяйка не могла стерпеть и начала было: – Ах ты ирод, стервец, рекомендовался! Да я…

– Захлопни варежку, дура! – он, для наглядности, привычно продемонстрировал свой огромный кулак. Она не видела нездоровой возни и собранности за двумя столами позади себя – не могла видеть. – И не смей перечить княжьему человеку! Я со службы! Чтоб все было – мне неважно как! И чтоб тихо тут было – хватит, погуляли! Спать всем пора! Кто ослушается – лично выпотрошу и сожру его печень, без всякой жалости к возрасту и сану!

Он люто и страшно сверкнул глазюками на притихших постояльцев.

– Пусти! – пропищала Василиса. – Пусти дурак, больно! Больно! Люди-и!

Людолов громогласно расхохотался, уже несясь с ней на плече, прыгая через несколько ступеней разом, на второй этаж, туда, где для него приготовили комнату.

– Сукин сын! Тварь, мразь! – говорили тихо, шепотом, чтобы он не услышал, в след. – Что хочет, то и творит, чудище княжье. Пригрел князюшка кровопийцу, зверя! А тот – пользуется, мерзавец, властью! И никакой управы на него нет. Пес кровожадный, залюбит бедную девку насмерть. Ой, что делается, что делается, люди добрые…

Говорилось все шепотом, тайком, чтобы он не слышал. Вот только Нелюдь, людолов великого князя, слышал все, каждое слово, каждую фразу.

3 глава. Клятая бойня.

Дверь он отварил тяжелым пинком, а ее метнул на ложе через все помещение – бедная девушка не смогла сдержать вопля при приземлении. Она бы тут же заорала вновь от страха и боли, но людолов оказался рядом в тоже мгновение и его широченная, мозолистая ладонь плотно и болезненно залепила ей рот. Кусать ее было все равно, что кусать весло – глупо и бесполезно.

– Замолч! Слушай меня, внимательно – на второй раз у меня не будет времени объяснять, потому ты запомнишь с первого раза! – прошипел он ей прямо в лицо.

Глаза его светились красным огнем в темноте, от него веяло силой, звериной, безудержной силой, и ей стало жутко как никогда в жизни. Она начисто забыла их уговор, но профилактический шлепок-подзатыльник вывел ее из ступора. Шлепок легкий, почти мягкий, глядя на его габариты, можно сказать, нежный шлепок, но от него у нее клацнули зубы, и ей очень-очень, прямо сейчас, захотелось домой, к ворчащему за непослушание отцу и доброй матери.

– От точности того, как ты поймешь все, зависит и твоя, и моя и другие жизни! – продолжил он, нависая над ней. – Отступать тебе уже поздно. Отступишь сейчас – ты умрешь. Прямо сейчас залезешь под ложе, прикроешься шкурой, и будешь стонать так, как ни стонала в лучшие дни со своим женихом. Нишкни! Чудовище тешит свою похоть – и это должно звучать именно так! Именно так! Не смей перебивать даже писком! Если нам повезло, то хотя бы часть постояльцев – разбредется по комнатам или вообще уйдет, и жертв будет меньше. Нишкни! У нас нет времени, а потому полезла! Сейчас!

Он отпустил ее и с хищной грацией невероятной для такого массивного тела, юркнул к двери. Она, все еще мешкая, машинально схватилась за припухшие губы, но из тьмы вновь сверкнули два алчно-хищных огонька, и она полезла под широкую, покрытую шкурами лавку, что было приготовлено ему как ложе.

Она потеряла еще несколько драгоценных секунд, решаясь и пытаясь преодолеть стеснение и страх, но из темноты послышался рокочущий звук приглушенного, совсем звериного рычания. Человеческая глотка не может исторгать из себя такие звуки! Она почувствовала, как волосы от страха зашевелились у нее на голове, и, больше не сдерживая себя, она заорала. Громко и жалобно. Потом еще раз. И еще раз. И еще. Потом стоны и крики пошли из нее сами собой. С каждым из них наружу вульгарно выплескивался весь страх этого вечера, обида и злость. Злость и ужас на этого человека, который сделал ей больно и страшно так, что не орать она просто не могла – даже если бы он сейчас потребовал ее прекратить – она бы не смогла этого сделать. Сколько времени прошло – она не знала, стоит ли он, как и раньше у двери – она тоже не знала – ей просто было страшно. А потом дверь, с сухим треском, распахнулась вовнутрь, снизу послышались многоголосые крики и грохот, а в комнату ввалилась целая толпа. И началось что-то невообразимое и жуткое.

Ворвавшиеся метнули сразу два копья в ложе – одно из них прошибло доску лавки и вынырнуло прямо перед лицом у стонущей Василисы – все остальное творилось теперь под ее сплошной, казалось, не прерывающийся даже на вдох, визг. В полутьме, в свете, проникающем через дверной проем, они не сразу разобрали, что же там такое на ложе. Жадные взгляды ворвавшихся были прикованы к шкурам, на которых должны были быть любовники. «О, да, я знаю как это: в сладострастном желании увидеть его вожделенную кончину и ее, голое молодое тело! Потом, каждый из ватаги ее, конечно, попользует, прежде чем перерезать глотку, все потом – сначала он!». Незамеченный, Нелюдь начал действовать. Длинным продольным ударом сабли сзади, со всего плеча, он срубил две головы разом. Они спрыгнули вниз, как живые, все еще удивленно хлопая глазами – до них еще не успела дойти информация о том, что людолова нет на ложе (там вообще никого нет!), а он скользкой молнией настиг обратным движением длинного клинка, развернув кисть могучей десницы, третьего и четвертого. По ногам, по связкам, да так что оба заорали леденяще-жутко в унисон, падая на пол обрубками! Его заметили, но было уже поздно – он пнул уже слабо держащуюся в петлях дверь, и она, обиженно затрещав, захлопнулась, погрузила все во мрак.

– Сука!

В воцарившемся кромешном мраке почти ничего не видел даже он, в комнате не было окон, но мрак был союзником только ему. Людолов бил на движение, на звук, на их запах – ему было намного-намного проще, ведь кругом были только враги и потому его сабля и засапожник, кромсали, протыкали, рубили плоть и связки, скрежеща по костям, выпускали кишки и вырывали вопли. Горячим брызгало вновь и вновь, ругань хрип и мат были свидетельством царившего страха и отчаяния.

– Навались, сука! Навались! – кто-то орал во тьме и, несмотря на неразбериху, его послушали – в какой-то момент все сплелось в один сплошной клубок тел, катающийся и опрокидывающий все в комнате, колотящийся об стены. Сабля застряла в чьем-то вопящем теле, в дело стало возможным пустить только нож. Чужие ножи и лезвия топоров скрипели по кольчуге Люта, в попытке нащупать его живое мясо, в ход пошли кулаки, и все что могло причинить вред.

– Вот он! Вот он! Я держу суку! А-а-а, – с пробитым засапожником, плещущим кровью с воздухом, легким, разбойник уцепился за его руку с ножом, а когда широкая ладонь ухватила его за лицо – вцепился в нее зубами. Отбиваясь от колотящих и режущих всех и вся во тьме врагов, людолов, глухо зарычав, бросил нож, ухватив вцепившегося в него зубами врага, за голову, второй рукой. Прокушенной рукой, с нечеловеческой силой рванул вниз и в сторону – мокро хрустнуло, и раненый с болезненным сиплым воплем, рухнул под ноги сражающихся. С нижней челюстью, висящей до груди на каких-то жилах, он так и ползал там, жутким монстром, спятившим от страшной боли, попираемый и пинаемый ногами до самого конца боя, пока не изошел кровью.

– Огня! Огня! – орали несколько голосов все еще живых израненных людей посреди всего этого, и, многострадальная дверь, на сей раз, от удара вылетела окончательно, внеся хоть какой-то свет во тьму, вместе с двумя новыми врагами. И людолова увидели вновь. Не давая ни секунды, он атаковал всей массой своего тяжелого, облитого броней тела ближайшего, сшиб, и вырвал из его скрюченных пальцев топорик, пустил по касательной вдоль кольчуги неловкий торопливый удар топора другого и, уйдя резким рывком вниз от тесака третьего, рубанул его по правой ноге. Тать с воплем рухнул, но орал он недолго – вторым ударом людолов перерубил горло так, что фонтан крови брызнул в потолок. Промахнувшийся топорник метнул свое оружие в Нелюдя, но толи раненная рука подвела, толи страх – промазал. И, так как это было его единственное оружие, бросился прочь из жуткой, залитой кровью, мозгами и кишками комнаты, с маху столкнулся с забегающими товарищами, опрокинул их. Нелюдь, думающий и решающий в боевом режиме куда более быстро, чем человек, на уровне инстинктов хищного животного, свой шанс не упустил: схватив тесак умирающего во вторую руку он прыгнул сверху на кучу-малу, полосуя и рубя в капусту орущих от ужаса и бессилия людей. Без жалости, без сострадания и скидок на мгновенную нечаянную беспомощность. В ночной резне нет места состраданию, как и человеколюбию – кровь фонтаном брызнула ему на лицо, и он заревел совсем не по-человечески – так страшно, что этот звук бедная Василиса, все еще кричащая под лавкой, запомнила на всю жизнь. У него вытягивается лицо? Неужели так и есть, или ей в этой полутьме все это мерещится? Она замерла, силясь хоть что-то разобрать и взять себя в руки, но заорала вновь, увидев, как к ней ползет красный от крови, стонущий обрубок без ног, с перерубленным лицом и месивом там, где должен быть рот. Существо пыталось спрятаться там, где уже была она, и оно тоже заорало в ответ на ее крик, но крик создания, еще так недавно бывшим человеком, оборвался на резкой ноте – тяжелый топор развалил его череп прямо до месива из зубов и мягких тканей, и Васса, наконец, потеряла сознание.

Милосердно добив изувеченного, людолов вырвал оба копья из ложа, стремительными прыжками преодолел расстояние между комнатой и балкончиком второго этажа, откуда открывался вид на помещение таверны – там все еще слышны были звуки боя. Картина, открывшаяся ему там, была хоть и мрачной, но не настолько, как он предполагал – двое оставшихся разбойника порубили несколько гостей и одного охранника, но второй, в купе с хозяйкой таверны, вооруженной вертелом, и несколькими гостями с табуретками и лавками – отбивались от врагов. Мужества им предавали отчаянность ситуации и орущие дети и бабы за спиной. Нелюдь метнул копья сразу с двух рук, по-нормански, как учили кровожадные морские разбойники севера, и они бы гордились своим учеником – первое прошибло ключицу, прошло сквозь легкие, позвоночник, пригвоздило врага к деревянному полу накрепко – так что он так и остался стоять. Второе копье лишь пробило бедро на вылет и уронило самого опасного из разбойников – в кольчуге с косичками усов и настоящим мечом в лапах. Впрочем, он тут же вскочил, хоть и, охнув от нестерпимой боли, вырвал из себя копье. Людолов спрыгнул в низ – весь в крови, с топором и скрамасаксом, он был воистину инфернально-жуток. Последний из ватажников наставил на него копье, обагренное собственной же кровью.

– Сдавайся! Я – не желаю тебя убивать. Будешь жить! – с трудом ворочая непослушным языком, почти неразборчиво потребовал Лют, но последний ватажник – понял.

– Чтоб пытали? Хер тебе! – проорал, брызгая слюной и кровью на усы, разбойник и сам, прежде чем Нелюдь успел его перехватить или как-то остановить, всадил длинный узкий нож, себе в сердце. Узкий клинок легко прошел сквозь звенья доспеха и пронзил жизненно-важный орган – людолов успел лишь подхватить падающее тело.

– Зачем? Ну, зачем?! Дурак! – сказал он умирающему.

– Сам дурак! – побулькал он. – Тупой… Княжий…Пес… Не поймешь.