– У меня есть теория, – говоришь ты.

Тогда я решаю, что хочу узнать точно, сколько полосок на твоих обоях. Рыжеватая, белая. Рыжеватая, белая, рыжеватая, белая.

– Всего лишь догадка, – говоришь ты.

Рыжеватая. Белая. Рыжеватая. Белая.

– Я не знаю, почему ты ни с кем не разговариваешь…

Полоски выцветают, и теперь сложно разглядеть, где заканчивается рыжеватая и начинается белая.

– Но предполагаю, что молчание требует огромных сил.

Я представляю пробежку после школы, нечто, требующее много сил, по крайней мере поначалу. Хотя после первых полутора километров включается эффект канцелярской замазки. Я перестаю замечать деревья, и дорогу, и холод, и вообще куда я бегу. Как будто приходит кто-то с большим ведром белой жидкости и замазывает все вокруг меня. Иногда я даже забываю, что бегу, и вдруг натыкаюсь на какое-нибудь здание или дорогу, которых никогда не видела раньше, и понимаю, что забежала слишком далеко. Тут эффект замазки выключается. Обычно в таких случаях я разворачивалась и бежала домой, гадая, как мне вообще хватило сил.

– Это, должно быть, требует много сил, – говоришь ты.

Я моргаю.

– Не разговаривать. От этого, вероятно, очень устаешь.

Я наблюдаю за пылинками, медленно парящими в лучах послеполуденного солнца, и неожиданно чувствую ужасную усталость. Что-то внутри меня провисает, будто шов разошелся. Но мозг сопротивляется.

Это мама все время устает. Мама и Сэм. Мама устает мыть все с антисептическим спреем, и готовить Сэму специальную еду, и вычищать всякую грязь из всех фильтров и вентиляционных решеток, чтобы у Сэма не было приступов астмы, – так устает, что иногда ей приходится отдыхать весь день. А Сэм иногда так устает, просто собираясь в школу, что ему приходится сразу же возвращаться в постель.

И это значит, что нужно вести себя абсолютно бесшумно, когда я возвращаюсь из школы, чтобы они могли отдохнуть. И это может длиться десять минут или десять часов. И это значит, что чистить и убирать снова мне. И это все равно не предотвращает приступ у Сэма. И это значит, что он может оказаться в больнице на пару часов или пару дней. И это значит, мама будет там все это время, пока не устанет настолько, что ей придется вернуться домой и отдохнуть. И это значит, мне снова чистить и убирать. А это значит, я просто не устаю.

– …Тебя здесь в ситуации, когда ты очень многое не можешь контролировать.

Я поднимаю глаза и соображаю, что ты все это время говорила.

– Практически все, чем ты здесь занимаешься, определено не тобой, а чем-то за пределами твоего контроля: во сколько вставать, как часто посещать групповую терапию, когда приходить ко мне. Так?

Теперь до меня доходит, что ты говоришь про «Псих-ты»; я возвращаюсь к подсчету полосок на обоях.

– Иногда в неподвластных нам обстоятельствах мы делаем странные вещи – в частности, вещи, которые требуют много сил; это такой способ вернуть себе ощущение, что у нас все-таки есть контроль над ситуацией.

Рыжеватая и белая полоски сливаются.

– Но, Кэлли. – Ты говоришь очень тихо. Мне приходится перестать считать на минуту, чтобы расслышать твои слова. – У тебя было бы намного больше контроля… если бы ты заговорила.

Обычно утром я стараюсь умываться последней. Так мне не приходится видеть других девочек печальными и размякшими, какими бывают люди, пробудившись от сновидений. Но сегодня утром я прохожу мимо Рошель, дежурной по туалетам, и натыкаюсь на Тару, стоящую у раковины в ночной рубашке и бейсболке и делающую макияж. Я выбираю самую дальнюю от нее раковину и долго и тщательно выдавливаю пасту на щетку.

Через некоторое время я немного отступаю, чтобы встать под правильным углом к зеркалам и видеть дюжину или около того отражений Тары. Тара снимает бейсболку. Осторожно касается расческой головы. Разглаживает тонкие бесцветные пряди вокруг лысины. Что-то в этом обнаженном участке скальпа так плохо действует на меня, что приходится отвернуться.

– Как думаешь, на завтрак успеем?

Я изучаю струю воды, вытекающую из крана. Краем глаза замечаю, что Тара надела бейсболку и разговаривает со мной.

– Нам надо пошевеливаться, – говорит она. – Дебби говорит, сегодня блинчики.

Голос у Тары удивительно глубокий и женственный для человека, который весит всего сорок два килограмма. На прошлой неделе на Группе она объявила, что это ее новый рекорд. Пара людей захлопали. Она плакала.

Я открываю кран на полную и таращусь на воду, как будто это очень, очень важно. Я не вижу Тару, стоящую на расстоянии нескольких раковин от меня, но ощущаю ее взгляд, и внезапно мне становится очень плохо оттого, что я не отвечаю человеку, который весит всего девяносто два фунта и должен прикрывать лысину бейсболкой.

Звук текущей воды нарастает, стихает, снова нарастает. Тара направляется к двери, возле которой на оранжевом стуле сидит Рошель и читает журнал «People».

– А ты правда хочешь, чтобы мы отстали от тебя?

В том, как она спрашивает, нет ничего обидного; в ее голосе только любопытство.

Я трачу как можно больше времени на то, чтобы почистить зубы.

В конце концов она уходит.

Сегодня день смены постельного белья. Все мы, гостьи, должны выстроиться в очередь в прачечной, сдать использованные простыни и полотенца и получить чистые. Во время смены белья все поголовно демонстрируют подобающее поведение, возможно, потому что Дорин, отвечающая за этот процесс, относится к нему очень серьезно. Каждую неделю она развешивает в прачечной написанные от руки плакатики, где много заглавных букв и восклицательных знаков. «Очередь справа от Сотрудника!» – написано на одном. «Пожалуйста, подготовьте белье для проверки Сотрудником!» – на другом.

Я стою в хвосте очереди – справа от Сотрудника, с подготовленным для проверки бельем, – когда сзади подходят Сидни и Тара. По запаху сигарет я догадываюсь, что они только вернулись с террасы для курения, где все зависают между сессиями.

– Привет, ЛМ.

Мои щеки начинают полыхать – мне всегда плохо из-за того, что я не отвечаю Сидни, а она всегда здоровается со мной, как будто я нормальная. Я замираю и жду.

– Угораю с этих объяв, – говорит Сидни через какое-то время. Я немного расслабляюсь, поняв, что ее слова обращены к Таре. – Вон та моя любимая.

Я не могу не слушать.

– «Просим гостей воздержаться от снятия наматрасника в конце пребывания». – Сидни читает объявление Дорин глубоким официозным тоном. – Типа кто-то такой: «Хм, какой же сувенир взять из „Псих-ты“? О, точно! Наматрасник!»

Внезапно у меня в воображении Дорин отчаянно борется с кем-то за наматрасник. Я вижу, как она жмет аварийную кнопку и потом катается по полу с одной из девочек, пытаясь вырвать какой-то из своих драгоценных наматрасников. К горлу подступает смешок. Я сглатываю. Перед моим мысленным взором разворачивается полноценная битва, где гостьи и сотрудницы насмерть бьются за наматрасники. Я прикусываю щеки изнутри. Я вонзаю ногти себе в ладони. Не помогает. Я бросаюсь из очереди и бегу к лестнице.

– Ты куда? – кричит Дорин. – Это нарушение правил, слышишь?

За мной захлопывается дверь, и я наконец в прохладном и тихом мирке лестничного пролета. Я шагаю через две ступеньки, топая как можно громче, чтобы заглушить странные, придушенные звуки вырывающегося из меня смеха.

Сегодня в игровой дежурит сотрудница, которую я раньше не видела, – молодая, улыбчивая и явно новенькая. Она здоровается и спрашивает, не хочу ли я сыграть в «Эрудит».

– А как насчет «Погони за фактами»?^[6] – говорит она. – Я в ней мастер.

Я беру коробку «Четыре в ряд» и сажусь спиной к ней. Потом начинаю играть сама с собой. Имитирую стратегию Сэма, нешаблонное мышление, и хожу куда попало, вместо того чтобы начинать всегда одинаково и пытаться построить одну очевидную прямую линию по скучной схеме. Через некоторое время улыбчивая молодая сотрудница встает и выходит переговорить с другой сотрудницей у поста, приглядывая за мной через стекло.

Вскоре решетка превращается в безнадежный хаос красных и черных фишек; везде заблокированные ряды, и нет никакой возможности построить прямую линию. Я туплю в игровое поле, когда надо мной нависает чья-то тень.

Внезапно рядом стоишь ты, в длинном синем пальто и шарфе, держа сумочку и ключи. Я выпрямляюсь на стуле – и жду, когда ты в своей одежде из реального мира, со своими ключами от машины и дома, скажешь мне, что ты уходишь, что с тебя хватит, что ты ставишь на мне крест.

Но ты ничего не говоришь. В помещении становится все жарче и жарче, минуты тянутся и нанизываются друг на друга так же, как у тебя в кабинете, а ты просто стоишь тут, постукивая указательным пальцем по верхней губе и рассматривая игру. Я решаю притвориться, что мне все равно.

Я беру красную фишку, застываю на минуту и готовлюсь бросить ее в центральный ряд, но затем передумываю, увидев, что ход глупый. Я передвигаю фишку и держу ее над другим рядом, прикидывая возможности, и вижу, что это тоже было бы ошибкой. В конце концов я кладу фишку на стол, откидываюсь на спинку стула и прячусь в волосах.

Ты переступаешь с ноги на ногу, и до меня доносится легчайший запах духов. Прохладный, знакомый аромат, вроде лавандовых саше, которые раньше делала бабуля.

Ты берешь красную фишку и бросаешь ее в выемку в крайнем столбце. Из ниоткуда появляется диагональ в четыре фишки – одновременно неожиданная и очевидная.

– Вот так, – говоришь ты. – Кажется, этот ход ты искала.

Ты на мгновение кладешь руку мне на плечо, и я вдруг чувствую ужасную сонливость, как у тебя в кабинете днем. Потом ты уходишь. Я не начинаю другую партию. Я просто сижу в игровой, пока не испаряются последние нотки лаванды.

На следующий день, когда все возвращаются из курилки и мы рассаживаемся на привычных местах на Группе, Клэр объявляет, что к нам присоединится еще одна девушка. Она спрашивает, не принесет ли кто-нибудь дополнительный стул.

– Поставь сюда, пожалуйста, – просит она Сидни. – Рядом с Кэлли.

Я сижу совершенно, совершенно неподвижно.

Дверь скрипит, и входит новенькая. Она маленькая, с крашеными черными волосами, убранными назад детскими заколочками, на губах красная помада, и я никогда не видела такой бледной, белой кожи. На новенькой рваные джинсы и свитшот.

Клэр указывает на незанятое место рядом со мной и приглашает ее сесть. Девчонка усаживается, потом берется за края сиденья и елозит ножками стула по своему крошечному участку пола, устраиваясь поудобнее. Ее стул стукается о мой. И ударная волна прокатывается по всему моему телу.

– Ой, – говорит она.

Клэр спрашивает, кто хочет представить всех, но, похоже, все внезапно застеснялись. Так что она сама называет имена по кругу, не упоминая наших затруднений.

Новенькая так быстро произносит свое имя, что я не уверена, она Аманда или Анда. Потом, когда все молчат, она добавляет:

– Господи, ну и парилка же здесь.

Клэр спрашивает Аманду/Анду, хочет ли та рассказать, почему она в «Псих-ты». Аманда/Анда стягивает свитшот. Я ощущаю каждое ее движение через свой стул.

Девчонки в кругу вскрикивают. Рука Дебби прижата ко рту, остальные таращатся на новенькую.

Ее свитшот на полу, а она сидит в легкой белой майке и протягивает вперед свои руки, чтобы все могли рассмотреть геометрию пересекающихся шрамов на тыльной стороне: параллельные шрамы до локтей, раздваивающиеся линии, линии под тупым углом. На коже у запястий выцарапаны слова. Розовая рубцовая ткань на одной руке складывается в слово «жизнь». На другой – «отстой».

Я натягиваю рукава на большие пальцы и изо всех сил сжимаю ткань изнутри.

– Мне типа и незачем тут быть, – говорит она. – Просто один добренький учитель английского решил, что я пытаюсь покончить с собой.

Все немного ерзают, потом тишина.

– А ты не пытаешься? – в конце концов говорит Сидни.

– Да если бы, – говорит Аманда/Анда.

– Тогда зачем это все?

– Чтоб я знала, – отвечает она. И потом сразу: – Низкая самооценка. Проблемы с самоконтролем. Подавляемая враждебность. Все правильно? – Она обращается к Клэр.

Клэр не отвечает, так что Аманда/Анда снова поворачивается к Сидни.

– Слушайте, я, честно, не врубаюсь, какая разница между мной и людьми, которые делают пирсинг на языке. Или на губах. Или в ушах, боже мой. Это мое тело. – Она оглядывает круг; никто не шевелится. – Это украшение. Типа татуировок. – Она продолжает говорить так, словно все случайно наткнулись на нее, пока она болтала с кем-то еще. Как будто это мы все новенькие, а не она. – Лучше, чем когда люди сгрызают ногти до крови. В смысле, они же прям едят свою собственную плоть. Каннибалы.

Тиффани, которая сгрызает ногти до крови, прячет ладони под бедра.

– Ну в смысле, чего все так парятся? У нас же свобода самовыражения, не?

Я тру край манжета между пальцами. Откуда-то издалека доносится яростный лай. Аманда/Анда рассказывает о какой-то статье в журнале. Я немного поворачиваю голову, чтобы разобрать слова.

– Прикиньте, раньше людям все время пускали кровь, – говорит она. – Когда они болели. Это вызывает всплеск эндорфинов.

– И… – Все головы поворачиваются на голос Клэр. – Тебе становится лучше от этого? – спрашивает Клэр.

– Однозначно. – Аманда/Анда ерзает на стуле. – Это кайф. В смысле, ты чувствуешь себя потрясающе. И не важно, как плохо было до этого. Эмоциональный подъем. Как будто ты внезапно ожил.

– И тебе хочется это повторять? – спрашивает Клэр.

Пальцы у меня онемели, так сильно я сжимаю рукава.

– Ну да. А что?

– Давай я перефразирую, – медленно произносит Клэр. – Тебе необходимо это повторять?

Новенькая наклоняется вперед, сидя на стуле, и ее темные глаза сверкают.

– Мне нет, – говорит она. – Я это контролирую. Я всегда контролирую это. – Она скрещивает руки на груди; ее локоть задевает мой. Я подпрыгиваю.

– А как у тебя, Кэлли? – Голос у Клэр громкий. – Ты контролируешь это?

В комнате мертвая тишина. Дебби перестает жевать свою жвачку для похудения. Даже пес прекращает лаять. Где-то далеко в коридоре звонит телефон – один звонок, два, три. Невидимый голос отвечает.

– Кэлли?

Я чувствую, как новенькая поворачивается и смотрит на меня.

Я киваю.

И я чувствую, как все остальные в группе выдыхают.

Остаток сессии я провожу, считая стежки на кроссовке и ненавидя эту Аманду/Анду, ненавидя Клэр, ненавидя это место. Потому что теперь все знают, из-за чего я здесь.

За ужином я сижу на своем обычном месте, в дальнем конце длинного прямоугольного стола, и пытаюсь жевать каждый кусок двадцать раз. Так получается, что я трачу на еду ровно столько времени, сколько все остальные, – на еду плюс болтовню. Другие девчонки отвернулись, обсуждают какую-то петицию. Сидни говорит, ей хочется пиццы. Тара предлагает обезжиренный йогурт. Петиция, вычисляю я, наверное, касается еды. Бекка говорит, что хочет безглютеновых крутонов, что бы это ни было.