4

Папа ждал их дома, когда они вернулись. Недавно взошло солнце. Мама велела дочери немедленно отправляться в кровать и пообещала разбудить ее позже, правда, Харлин уснула не сразу и услышала, как папа рассказал, что один из приятелей внес за него залог. Когда же настал черед мамы рассказывать, что она думает по поводу его друзей, девочка уснула. Это она слыхала и раньше.

Спалось ей крепче обычного. Так крепко она засыпала разве что после тренировок по гимнастике, когда тренер вовсю гоняла ее, а потом еще заставляла час делать упражнения на растяжку. Однако в этот раз она устала не только физически, но и эмоционально. Она испытывала нечто подобное, когда родители сильно ссорились, и мама вытаскивала чемоданы, кидала в них вещи, крича, что с нее и с детей хватит.

Едва Харлин прикрыла глаза, ее поглотили странные сны. Не кошмары, но все равно неприятные. Снились сердитые люди, которые не знали, как решить свои проблемы и винили в них остальных. Во сне Харлин искала родителей. Она знала, что они где-то рядом, может, в соседней комнате или через улицу, или на другом этаже, но никак не могла их найти. Возможно, они тоже не видели ее, занятые своими вечными спорами, или же видели, но не хотели помочь.

Проснулась Харлин в полдень. Неохотно разлепила веки, чувствуя, как тяжела голова. Войдя на кухню, она обнаружила родителей, сидящих за столом друг против друга. При ее появлении они удивились, точно вообще забыли, что она дома. Наверное, не ожидали, что она встанет так рано.

Мама сделала ей бутерброд с колбасой и сыром, налила большую чашку томатного супа и поставила все это на маленький столик у телевизора. Должно быть, дела шли плохо: как правило, мама не позволяла ей есть перед телевизором. Братиков отвели или к миссис Ди Анжели, или к Поле, соседке, живущей дальше по коридору, которая в очередной раз потеряла работу и сидела дома.

Дело шли действительно плохо.

Мама увеличила громкость телевизора, чтобы Харлин не слышала, о чем они с папой говорили на кухне. Голоса у них казались тихими и напряженными, что являлось еще одним плохим знаком.

Обычно чем дольше они говорили такими голосами, тем хуже становилась ситуация.

Уж лучше бы они накричали друг на друга. Тогда Харлин бы твердо знала, что в конце концов все наладится. Она не любила, когда родители ссорились, ведь они бросались громкими, неприятными словами, и все же, когда напряжение нарастало и они все злее кричали, они выпускали пар. После чего – мирились.

Харлин ненавидела, когда родители ссорились, пусть им и становилось легче после серьезной перебранки. Она подолгу тихо плакала в подушку. Как люди, любившие друг друга, любившие ее и малышей, могли быть такими жестокими друг к другу? Почему они не понимали, что всем от этого плохо? Иногда они кричали так громко, что ей казалось, будто они разлюбили и ее, и братиков.

Очень хотелось поговорить об этом с родителями, но она понятия не имела, какие подобрать слова. Ещё чего доброго решат, что она считает их ужасными людьми или не любит их. Однако временами они на самом деле вели себя совершенно несносно, и в такие минуты ей казалось, что, может, любви они не заслуживают.

Тем не менее, Харлин любила родителей всем сердцем и душой. Ее пугала даже мысль о том, что однажды они ее покинут. Любила она и маленьких братиков.

Единственное, без чего она вполне бы обошлась, так это без грязных подгузников.

Возможно, ей стоило попробовать приучить братцев к горшку? Подгузники стоили денег, и, если бы маме с папой больше не приходилось на них тратиться, может, они почувствовали бы себя счастливее и перестали ссориться и разговаривать таким напряженными голосами?

* * *

Весь следующий день Харлин провела в ожидании, что родители вновь поссорятся, но этого не случилось. Они вообще перестали разговаривать. Настроение у всех было ужасным. Иногда девочке казалось, что стены их дома выстроены из боли.

Собрав волю в кулак, Харлин хотела отпроситься погулять на детскую площадку, хотя после случившегося не сомневалась, что родители еще долго ее никуда не отпустят. А может, сходить к миссис Ди Анжели или Поле, помочь с малышами? Нет. Харлин вовремя вспомнила, что обе возьмут дополнительные деньги за присмотр за ней, независимо от помощи. Принести малышей обратно так же не было лучшей идеей: в доме царила столь гнетущая атмосфера, что они бы плакали, не переставая. И были бы правы.

Харлин свернулась калачиком на диване, подобрав ноги, и невидящими глазами уставилась в экран телевизора. Она даже не понимала, что именно смотрит: телепередачу или DVD-диск. Вчерашний день, который должен был стать самым лучшим днем в ее жизни, терял очертания. Вчера ее сердце светилось от счастья, а сегодня душу заволокли пустота и одиночество. Ей подумалось, что узники в тюрьме, наверное, ощущают нечто подобное. Что ж, ссоры родителей являлись куда более жутким наказанием из всех, что ей приходилось испытывать. Даже когда ее отчитывали за шалости, она не чувствовала подобной грусти. Ей казалось, она не сможет пережить больше ни мгновения в этом доме! Но минуты проходили одна за другой. Одна за другой.

Харлин пришла к выводу, что во всем виноваты полицейские.

Если бы они отнеслись к ее папочке как положено, составили бы отчет о нападении, а потом отвезли их домой, сейчас все было бы в полном порядке. День закончился бы не идеально, но зато прошлую ночь она провела бы в своей постели и утром проснулась как обычно, не превратившись в ходячего зомби, запертого в доме, полном боли.

Однако полицейские настаивали, будто это ее папа совершил нечто плохое. И пока они страдали ерундой, настоящие бандиты схватили Харлин и попытались заманить в ловушку ее маму! Интересно, копы вообще в курсе о Дельвеккьо и его приятеле-извращенце?

День никак не кончался.

Время тянулось издевательски долго. Родители забыли забрать малышей у соседки, и Харлин не на шутку разволновалась. Вновь послышались их тихие голоса, правда вскоре мама с папой умолкли, но только затем, чтобы снова разразиться новыми криками. Харлин еле сдерживала слезы. Каждый раз, когда она нервничала или пугалась, папа говорил, что надо сосредоточиться на будущем, представить следующую неделю, когда все неприятности уже останутся позади. Увы, сделать это ей никак не удавалось. Напротив, появилось ощущение, что она увязла в ужасе навсегда.

Далеко за полдень мама опять достала чемоданы. Харлин убежала в спальню, рухнула на кровать и натянула одеяло на голову. Мама принесла малышей и попросила Харлин присмотреть за ними. К большому удивлению они не капризничали и не плакали. Даже Эззи, самый младший, и тот не ревел.

Через какое-то время мама принесла еду для Барри и Фрэнки, дала Эззи бутылочку со смесью и вновь вышла. Харлин кормила малышей и слушала, как голоса родителей становятся все громче и громче.

– Ну вот, почти все, – пообещала она, ласково укачивая брата. – Скоро все закончится.

Барри и Фрэнки свернулись на полу в своих одеяльцах и уснули. Эззи не плакал, только смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Заплакал он, когда родители в очередной раз начали кричать друг на друга. Он ревел и ревел, не переставая, но Барри и Фрэнки даже не проснулись. Харлин спела ему все песенки, какие только знала, рассказала все смешные стишки, но малыш не унимался. За его ревом она едва слышала родителей. Ей вдруг подумалось, что Эззи, наверное, затем и плачет, чтобы заглушить голоса папы и мамы, в которых столько злости.

«Если бы они меня сейчас спросили, я бы сказала, что ненавижу их», – подумала Харлин и первый раз в жизни не почувствовала вины. Вина лежала на их плечах, но они не обращали внимания. Взрослые всегда делают то, что хотят, а детям только и остается, что с этим мириться.

Наверное, прошла целая вечность, прежде чем мама и папа перестали кричать и принялись извиняться. Эззи утих и вскоре уснул. Харлин же пришлось и дальше слушать родителей.

– Прости меня.

– Нет, это ты прости.

– Нет, это моя вина, я знаю, как нам сейчас тяжело. Вот увидишь, я исправлюсь.

– А я обещаю, что все улажу, буду больше работать…

«Проклятые копы», – выругалась Харлин, жалея, что не может уснуть, как малыши. «Они все испортили».

Подкравшись к двери, девочка слегка ее приоткрыла. На кухне папа держал маму на коленях и обещал, что вчерашние события больше никогда-никогда не повторятся. Говорил, что они должны держаться друг друга и что они преуспеют.

Папочка оказался почти прав. Его посадили в тюрьму^[1].

5

Семнадцатилетняя Харлин Квинзель чувствовала себя великолепно. Она находилась именно там, где хотела, и, казалось, еще немного, и она засверкает от счастья. Сегодня был поистине отличный день. Многолетние занятия гимнастикой, из-за которых мамочка на всем экономила, бесконечные тренировки, бесконечные попытки добиться лучшего – все вело к этому дню. Ради него Харлин старательно училась, покоряя новые высоты, никогда не отлынивала от уроков, чтобы прогуляться с друзьями по торговому центру. И вот этот миг настал. Все ее усилия должны были принести плоды, в точности как она планировала и как говорила ей мать. Мама не сомневалась в ее блестящем будущем. Иногда ее вера в Харлин была сильнее, чем у самой Харлин. Мать верила в нее с такой силой, словно уже видела предзнаменования, что дочка поступит в колледж и получит стипендию на все четыре года обучения.

Наверное, поэтому мать и не посчитала нужным присутствовать в зале.

На всякий случай Харлин еще раз оглядела трибуны, но, как и полминуты назад, маму она нигде не нашла. По крайней мере, друзья Харлин сидели в зале.

– Следующий! – объявил громкоговоритель. – Харлин Квинзель!

Друзья замахали руками и завопили: «Давай, Харлин, вперед! Ты лучше всех!»

Харлин поднялась со скамейки и грациозно прошла в угол упругой гимнастической платформы. Кивнула ребятам в знак того, что рада их видеть.

Мамы по-прежнему не было.

Отца тоже. Его обещали отпустить через несколько месяцев: он слыл образцовым заключенным. Если бы он еще слыл образцовым гражданином… Тогда он бы вообще не попал в тюрьму, и сейчас оба родителя сидели бы на трибунах.

«Мечтать не вредно», – подумала девушка. В ее жизни не оставалось места грезам. Она всегда рассчитывала только на себя и уже давно смирилась со своей участью.

Харлин подняла руки. Зазвучали первые аккорды «Шехерезады» Римского-Корсакова. Она почувствовала, как радостно забилось сердце, и взлетела в воздух. Два полных сальто, «колесо». На миг она застыла спиной к трибуне, потом изящно изогнулась и вышла в стойку на руках. Не двигалась пару мгновений, а затем сложилась пополам, опуская ноги почти до пола, но не касаясь его. Выпрямилась, сделала вертикальный шпагат и встала на ноги.

Она летала над ковром, выполняя один сложный пируэт за другим, но вскоре вновь застыла, прижавшись грудью к гимнастическим матам и перекинув ноги вперед так, что они едва касались головы, точно хвост скорпиона.

Следующий элемент: «мостик». После него Харлин в очередной раз взлетела в воздух и закрутилась в бесконечных переворотах, все сильнее отталкиваясь после каждого прыжка, чтобы набрать энергию, необходимую для последнего двойного сальто.

Приземление было безупречным. Публика ахнула, когда Харлин выпрямилась, даже не покачнувшись. Раздались бурные аплодисменты.

Хлопали все, не только ее друзья.

Дыхание перехватило. «Никаких слез», – приказала она себе, легкой походкой направляясь к своему месту. Она заранее решила, что не взглянет на оценки, пока не дойдет до скамейки гимнасток, однако громкие вопли друзей, да и всей аудитории заставили ее посмотреть на табло. Глаза округлились: все судьи поставили десятки, даже старая придира Анна Каррера. Если Каррера ставила семерку, ее воспринимали, как девятку с половиной от другого судьи. Но сейчас и она поставила высший балл. Друзья Харлин восторженно орали и свистели, прочие зрители на трибуне улыбались и кричали что-то одобрительное.

Мамы на трибуне по-прежнему не было.

– Malenka zirka! Ах, ты моя звездочка! Ты выиграла! – Лилиана Левенчук, тренер Харлин, крепко обняла ее и расцеловала в обе щеки.

В глазах Лилианы стояли слезы, она смотрела на свою подопечную с такой любовью, что Харлин смутилась. Лилиана же вновь обняла девушку и крепко прижала к себе.

Харлин рассмеялась, пытаясь скрыть неловкость:

– Ты меня задушишь!

Лилиана на секунду ее отпустила, но затем снова заключила в объятия.

* * *

– Разумеется, ты ее получила, – сказала мать, когда Харлин рассказала ей, что получила стипендию в колледж. – Я знала, что получишь. Ни секунды не сомневалась.

Они сидели на потертой софе в комнате для обслуживающего персонала, в кафе, где мама подрабатывала официанткой. Харлин пришлось подождать минут десять, пока она освободится. Здесь была ее вторая работа, тридцать часов в неделю. То же самое касалось и первой работы в благотворительной клинике: их бюджет не позволял нанять ее на полную ставку. Две работы по полставки складывались в шестьдесят часов: полторы ставки при обычной зарплате. Труд ее матери ценился дешево.

Харлин прекрасно понимала, что от нее ничего не зависело, и все равно злилась, когда мама не отпрашивалась с работы хотя бы на пару часов, чтобы прийти на ее важные соревнования. Она пропустила все предыдущие выступления Харлин, но на этот раз она обязана была прийти. Ей стоило прийти всего один раз, ведь теперь школьные соревнования остались позади.

Она рассказала матери, как все прошло, хотя, на самом деле, и рассказывать-то было нечего: мать догадывалась, что Харлин поставят высшие балы, и она получит стипендию.

Почему-то от этих мыслей Харлин чувствовала себя еще более разочарованной.

– Я рада, что ты все знала заранее, – сухо отрезала Харлин. – Я вот не знала.

Мать засмеялась.

– Нет, правда, мам, я сомневалась, что выиграю.

Мать засмеялась еще сильнее. Харлин включила режим «бруклинская девчонка»:

– Небось, правду говорят, что маманя завсегда лучше все знает. Чо, не так? Ты ж все и так знала, так чего было трудиться и приходить? Чего уж там время тратить, коль и так все знаешь.

Смех разом умолк, лицо матери окаменело.