Когда герцог Валентинуа, сын Александра Шестого, приехал во Францию к Людовику Двенадцатому, конь его был сплошь покрыт золотыми листами, если верить Брантому, а головной убор украшали два ряда рубинов. Английский король Карл разъезжал на лошади, в стременах которой сверкал четыреста двадцать один бриллиант. У Ричарда Второго был плащ, расшитый красными лалами, ценою в тридцать тысяч марок. Холл свидетельствует, что Генрих Восьмой отправился на коронацию в Тауэре в камзоле из золотой парчи, в расшитом бриллиантами и другими драгоценными камнями нагруднике и широкой перевязи, украшенной крупными лалами. Фаворитки Якова Первого носили серьги с изумрудами, оправленными в золотую филигрань. Эдуард Второй одарил Пирса Гейвстона доспехами из красного золота, буквально усыпанными гранатами, ожерельем из золотых роз, инкрустированным бирюзой, и шапочкой с жемчугами. Генрих Второй носил расшитые драгоценными камнями перчатки до локтя, а его перчатку для соколиной охоты украшали двенадцать рубинов и пятьдесят две большие жемчужины. Герцогская шапка Карла Смелого, последнего из своей династии, была увешана грушевидными жемчужинами и усыпана сапфирами.

До чего изысканна была тогда жизнь! Сколь пышна и великолепна! Даже чтение о роскоши прошлых времен дарило Дориану наслаждение.

Потом он переключился на вышивку и гобелены, заменившие фрески в стылых жилищах народов Северной Европы. Проводя изыскания – а ему всегда был присущ поразительный дар отдаваться без остатка любому из своих увлечений, – он изрядно опечалился, увидев разрушительную власть времени над красивыми и удивительными вещами. Ему-то она точно не грозила. Лето следовало за летом, год за годом желтые нарциссы расцветали и умирали, исполненные ужаса и стыда ночи повторялись снова и снова, а он нисколько не менялся. Зима ничуть не трогала его прекрасного лица и неувядающей юности. Чего не скажешь о предметах материальных. Куда они уходят со временем? Где теперь великолепные шафрановые одежды с картинами битвы богов с титанами, вытканными смуглыми девами на радость Афине? Куда подевался огромный веларий, который Нерон растянул над Колизеем в Риме, тот исполинский пурпурный парус с изображением звездного неба и Аполлона на колеснице, влекомой белыми конями в золотой упряжи? Дориан тосковал по дивным столовым салфеткам жреца Солнца, расшитым всевозможными яствами и деликатесами; по савану короля Хильперика, украшенному тремя сотнями золотых пчел; по изумительным ризам, вызвавшим возмущение епископа Понтийского из-за того, что они были расшиты львами, пантерами, медведями, собаками, лесами, скалами, охотниками – словом, всем тем, что художник может скопировать с натуры; и по одеянию Карла Орлеанского, на рукавах которого были вышиты строки песни, начинавшейся словами «Madame, je suis tout joyeux»^[26], и музыкальное сопровождение к ней, причем нотные линейки были выполнены в золоте, а сами ноты – в те времена четырехугольные – из четырех жемчужин. Он читал о покоях, приготовленных в реймском замке для королевы Жанны Бургундской, увешанных вышивками с тремястами двадцатью одним попугаем с геральдическими знаками короля и пятьюстами шестьюдесятью одной бабочкой, чьи крылья украшали геральдические знаки королевы, причем все выполнено в золоте. Вдовье ложе Екатерины Медичи устилал черный бархат с вышивкой из полумесяцев и солнц, полог из дамаста украшали венки и гирлянды, вытканные золотом на серебряном фоне, по краям – унизанная жемчугом бахрома. Ложе стояло в покоях, увешанных королевскими гербами из черного бархата на серебряной парче. Жилище Людовика Четырнадцатого украшали шитые золотом кариатиды пятнадцати футов в высоту. Королевское ложе Яна Собеского, короля Польши, укрывал полог из золотой смирнской парчи с вышитыми бирюзой стихами из Корана, а изысканные столбики из позолоченного серебра были покрыты эмалевыми медальонами и драгоценными камнями. Это ложе поляки захватили в турецком лагере под Веной, и прежде под сенью золоченого балдахина стояло знамя пророка Магомета.

В течение целого года Дориан Грей собирал самые изысканные образчики тканей и вышивок, какие только мог отыскать, – изящный муслин из Дели, искусно расшитый золотыми пальмовыми листьями и украшенный переливчатыми крылышками жуков; газовую ткань из Дакки, за свою прозрачность известную на Востоке как «сотканный воздух» и «струящаяся вода»; чудесные узорчатые ткани с острова Ява; желтые китайские драпировки искусной работы; книги в переплетах из золотистого атласа и голубого шелка, затканные геральдическими лилиями, птицами и прочими символами; вуали из венгерского кружева, сицилийскую парчу и жесткий испанский бархат, грузинские ткани с позолоченными монетками и японские фукуса – золотисто-зеленоватые шелковые салфетки для чайных церемоний, расшитые чудесными птицами с хохолками.

Также он питал особую страсть к церковному облачению и всему, связанному с религиозными обрядами. В длинных сундуках из кедрового дерева, стоявших вдоль западной галереи его особняка, хранилось множество редких и прекрасных одеяний Невесты Христовой, ибо служителям Церкви надлежит носить пурпур, драгоценности и тонкий лен, дабы укрывать бледное тело, изможденное добровольными лишениями и муками самоистязания. Была у Дориана великолепная риза из багряного шелка и златотканого дамаста, расшитая повторяющимся узором из золотых плодов граната в обрамлении цветов о шести лепестках, по обе стороны которых вышиты ананасы из мелкого жемчуга. Полосы на ризе представляли разные эпизоды из жизни Богородицы, а Ее Коронование вышили цветными шелками на капюшоне. Одеяние это было итальянской работы пятнадцатого века. Имелась у него также риза зеленого бархата с акантовым орнаментом в виде сердца, из которого исходили белые цветы на длинных стеблях, вышитые серебром и цветным бисером. Застежка представляла собой рельефно вышитую золотыми нитями голову серафима, полосы были вытканы из красного шелка и золота и украшены медальонами с изображениями святых и мучеников, в том числе и святого Себастьяна. Были у Дориана и ризы янтарно-желтого и голубого шелка с алтабасом, ризы желтого дамаста и золотой парчи, на которых были изображены картины Страстей Господних и распятия Христа, а также вышиты львы, павлины и другие символы; далматики из белого атласа и розового дамаста, украшенные тюльпанами, дельфинами и геральдическими лилиями; алтарные облачения из багряного бархата и синего льна; множество корпоралов, покровцев для потир и платов. Религиозные обряды и таинства, использовавшие подобные предметы, будоражили воображение Дориана.

Все эти сокровища и прочие диковинки помогали ему хотя бы на время отвлечься от чувства тревоги, которое подчас делалось невыносимым. В пустующей запертой комнате, где прошло его одинокое детство, Дориан своими руками повесил на стену окаянный портрет, чьи искажающиеся с каждым годом черты отражали несомненную деградацию, и прикрыл его багряной завесой. Целыми неделями юноша не поднимался на чердак и совершенно забывал о жуткой картине, обретая прежнюю беззаботность, поразительную жизнерадостность и страстную увлеченность жизнью во всех ее проявлениях. Потом вдруг тайком, посреди ночи покидал особняк, забирался в кошмарные трущобы Блю-Гейт-Филдс и оставался там до тех пор, пока его не вышвыривали вон. По возвращении домой он садился перед портретом и порой злорадно усмехался с той свойственной эгоизму спесью, в коей отчасти и заключается прелесть греха, разглядывая своего уродливого двойника, которому приходилось нести расплату за все его пороки.

Несколько лет спустя, уже не в силах покидать Англию надолго, он отказался от виллы в Трувиле, которую делил с лордом Генри, и от маленького, обнесенного белой стеной домика в Алжире, где друзья не раз проводили зиму. Ему было невыносимо находиться вдали от картины, ставшей столь важной частью его жизни, вдобавок он боялся, что в отсутствие хозяина кто-нибудь проникнет на чердак, несмотря на надежные засовы, установленные по его распоряжению.

Дориан Грей прекрасно понимал, что чужаку портрет ничего не скажет. Да, несмотря на уродливость черт, тот еще сохранял сходство с оригиналом. Ну и что с того? Он рассмеялся бы в лицо любому, кто вздумал бы его шантажировать. Портрет писал художник; какое ему дело, если работа вызывает отвращение? Даже если бы он рассказал правду… Кто поверит?

И тем не менее Дориану было страшно. Случалось, когда он выезжал в свое поместье в Ноттингемшире и принимал гостей, светскую молодежь, удивляя соседей роскошью и великолепием своего образа жизни, он внезапно бросал все и срывался в Лондон, чтобы убедиться: дверь не взломана, портрет на месте. А вдруг бы его украли? При одной мысли об этом Дориан холодел от ужаса. Безусловно, тогда его тайна станет известна всему свету. Вероятно, в обществе уже подозревают неладное.

Очаровывал он многих, однако немало было и тех, кто ему не доверял. Дориана едва не забаллотировали в ист-эндском клубе, хотя по происхождению и положению в обществе он имел полное право стать его членом, а как-то раз, когда друг привел Дориана в курительную комнату черчильского клуба, при его появлении герцог Бервик и другой джентльмен демонстративно встали и вышли. Странные слухи поползли после того, как Дориан Грей справил двадцатипятилетие. Говорили, что его видели в гнусном притоне в глубинах Уайтчепела, где он куролесил с иностранными моряками, что он якшается с ворами и фальшивомонетчиками и разбирается в тонкостях их ремесла. Его необъяснимые отлучки стали притчей во языцех; люди шептались о них по углам, презрительно усмехались ему вслед или пытливо разглядывали, словно желая раскрыть тайну.

На подобные выходки он, разумеется, не обращал ни малейшего внимания, ведь, по мнению большинства, его непритворная жизнерадостность, прелестная мальчишеская улыбка и безграничное очарование юности были достойным ответом на любые клеветнические измышления, как называли их симпатизировавшие Дориану люди. И все же было замечено, что иные из ближайших друзей через некоторое время начинали его сторониться. Женщины, прежде сходившие по нему с ума и бросавшие ради него вызов всем общественным нормам и приличиям, бледнели от стыда и ужаса, стоило Дориану Грею войти в комнату.

Впрочем, эти слухи лишь увеличивали в глазах большинства его удивительное и опасное обаяние. Отчасти Дориана Грея защищало и огромное богатство. Общество – по крайней мере, цивилизованное общество – не верит в ущербность тех, кто обладает и богатством, и обаянием. Оно интуитивно чувствует, что хорошие манеры куда важнее моральных принципов, и человека в высшей степени порядочного ценит куда меньше того, у кого есть хороший повар. К тому же безупречность частной жизни отнюдь не заглаживает вины за невкусный обед или плохое вино. Как справедливо заметил лорд Генри, когда обсуждался данный вопрос, остывшие entrées^[27] не искупить даже главными христианскими добродетелями. Потому у хорошего общества каноны те же – или должны быть те же, – что и у искусства, где самое необходимое качество – форма. Она должна иметь благородство и фантасмагоричность ритуала, сочетая в себе наигранность романтической пьесы с остроумием и эффектностью, что и прельщает нас в подобных постановках. Разве наигранность так уж плоха? Вряд ли. Это лишь способ придать человеческой личности многообразие.

Так, по крайней мере, считал Дориан Грей. Его поражала ограниченность тех, кто представлял себе человеческую личность как нечто неизменное, устойчивое и однородное по своей сущности. Для него человек был существом с мириадами жизней и мириадами ощущений, многогранным живым организмом, несущим в себе причудливое наследие мыслей и страстей, чья плоть заражена чудовищными недугами предков. Он любил прогуливаться по мрачной холодной картинной галерее в своем поместье и разглядывать портреты тех, чья кровь текла в его жилах. Вот Филип Герберт, упомянутый Фрэнсисом Осборном в «Мемуарах о годах правления королевы Елизаветы и короля Якова» как «обласканный всем двором за свою красоту, которая продержалась недолго». Дориан задавался вопросом: не повторяет ли он отчасти жизненного пути юного Герберта? Мог ли неизвестный науке губительный микроб перебираться из поколения в поколение, пока не добрался до его собственного тела? Или именно нахлынувшее в студии Бэзила Холлуорда острое осознание гибнущей красоты заставило невольно высказать вслух безумное желание, изменившее всю его жизнь?.. А вот стоит сэр Энтони Шерард в расшитом золотом красном камзоле, украшенной драгоценными камнями мантии, в брыжах и манжетах тончайшего кружева, и у ног его сложены черные с серебром доспехи. Что за наследие оставил он своему потомку? Завещал ли ему любовник Джованны Неаполитанской свои пороки и свой позор? Не были его собственные поступки лишь мечтами предка, которые тот не осмелился воплотить в жизнь?.. А вот с поблекшего холста улыбается леди Элизабет Деверо в газовой накидке, вышитом жемчугом корсаже и с розовыми рукавами с прорезями. В правой руке у нее цветок, левая сжимает эмалевое ожерелье из белых и алых роз. На столике рядом лежат мандолина и яблоко. На маленьких узконосых туфельках красуются объемные зеленые розетты. Дориан знал всю ее жизнь и странные истории о ее любовниках. Передались ли ему от нее какие-нибудь черты характера? Овальные глаза с набрякшими веками будто разглядывают его с любопытством. Как насчет Джорджа Уиллоуби с напудренными волосами и гротескными мушками на лице? До чего порочным он выглядит: смуглое угрюмое лицо, чувственные губы изогнуты в гримасе отвращения. Унизанные кольцами руки прикрывают тончайшие кружевные манжеты. В своем восемнадцатом веке он был тем еще франтом и другом юности лорда Феррарса. А как насчет второго лорда Бикингема, неизменного спутника принца-регента во всех его самых безумных выходках, свидетеля тайного брака принца с миссис Фицгерберт? До чего горделив и прекрасен этот красавец с каштановыми кудрями, стоящий в надменной позе! Какие страсти оставил он в наследство потомкам? Среди современников он пользовался дурной славой и возглавлял оргии в особняке принца-регента Карлтон-Хаус. На груди сияет звезда ордена Подвязки. Рядом висит портрет его жены – бледной женщины с тонкими губами, одетой во все черное. Ее кровь также течет в жилах Дориана. До чего все это любопытно! А вот и его мать, похожая лицом на леди Гамильтон, с влажными, словно смоченными красным вином губами, которые унаследовал и он сам. От нее ему досталась и красота, и страсть к красоте других. Смеется над ним, стоя в платье вакханки. В волосах листья винограда. Из чаши в руках сочится багряный сок. Краски на картине поблекли, но глаза сохранили удивительную глубину и яркость цвета. Казалось, они следуют за ним повсюду.

Предки у человека есть не только в роду – есть они и в литературе, причем многие из них куда ближе ему по духу и темпераменту, да и влияние их гораздо сильнее. Временами Дориану Грею представлялось, что вся мировая история – всего лишь летопись его собственной жизни, только не той, что он проживает в действительности, а той, которую рисует ему воображение под влиянием разума и страстей. Дориану были хорошо знакомы эти странные и жуткие фигуры, проходившие по мировой сцене и делавшие грех столь заманчивым, а порок столь утонченным. Ему казалось, что каким-то непостижимым образом их жизни принадлежат ему.

Герой удивительного романа, так повлиявшего на жизнь Дориана, и сам был одержим этой странной фантазией. В седьмой главе он рассказывает, как в обличии Тиберия сидел в саду на острове Капри, увенчанный лаврами, что защищают от молнии, и читал скандальные сочинения Элефантиды, а вокруг сновали белые карлики и павлины, и флейтист передразнивал кадильщика фимиама. Был он и Калигулой, бражничал в конюшне с жокеями в зеленых ливреях и трапезничал в кормушке слоновой кости вместе со своей лошадью, налобник которой был расшит драгоценными камнями. Он был Домицианом, брел по коридору с полированными мраморными стенами, судорожным взором силясь увидеть отражение клинка, что прервет его жизнь, и томился тоской, страшной taedium vitae^[28], настигающей тех, кому жизнь не отказывает ни в чем. Он был Нероном и вглядывался в прозрачный изумруд, любуясь кровавой бойней на арене цирка, потом в украшенном жемчугом пурпурном паланкине, влекомом мулами с серебряными подковами, возвращался по Гранатовой аллее в Золотой дворец, слыша приветствия толпы. Он был Гелиогабалом, раскрашивал свое лицо красками и рядился в женское платье, велел привезти из Карфагена богиню Луны и соединил ее в мистическом браке с богом Солнца.

Снова и снова Дориан перечитывал эту потрясающую главу и две следующие, в которых словно в затейливых гобеленах или искусных эмалях изображались ужасные и прекрасные лики тех, кого пороки, кровь и скука превратили в чудовищ или свели с ума. Филиппо, герцог Миланский, умертвил неверную жену и накрасил ей губы алым ядом, чтобы ее любовник принял смерть от поцелуя той, с кем миловался. Пьетро Барбо, венецианец, известный как Павел Второй, тщеславно претендовал на титул Формоза, что значит Прекрасный, а тиара стоимостью двести тысяч флоринов досталась ему ценой страшного греха. Джан-Мария Висконти, травивший людей собаками; труп Висконти усыпала розами любившая его проститутка. Борджиа-братоубийца на белом коне, в мантии, обагренной кровью Перотто. Пьетро Риарио, сын и фаворит Сикста Четвертого, юный кардинал и архиепископ Флоренции, чья красота не уступала лишь его развращенности; он принимал Элеонору Арагонскую в шатре из белого и алого шелка, украшенном нимфами и кентаврами, и велел выкрасить золотой краской мальчика, чтобы тот подавал им на пиру словно Ганимед или Гилас. Эццелино, одержимый страстью к красной крови, как другие одержимы страстью к красному вину; его меланхолию могло развеять лишь зрелище смерти; говорили, что он сын дьявола и надул своего отца при игре в кости, поставив на кон собственную душу. Джанбаттиста Чибо, в насмешку именовавший себя Невинным, в чьи ослабшие жилы еврей-лекарь влил кровь трех мальчиков. Сиджисмондо Малатеста, любовник Изоты и правитель Римини, чье богато одетое чучело сожгли в Риме как врага Господа и человека; он подал яд первой жене Джинерве д’Эсте в изумрудном кубке и задушил свою вторую жену Поликсену салфеткой, а в честь своей порочной страсти к Изоте дельи Атти построил языческий храм для христианских богослужений. Карл Шестой чрезмерно восторгался женой своего брата, и прокаженный предсказал ему грядущее от этой любви безумие; когда разум короля помутился, то успокоить его могли лишь сарацинские карты, изображавшие Любовь, Смерть и Безумие. Грифонетто Бальоне в коротком камзоле и расшитом драгоценными камнями головном уборе на акантоподобных локонах, зарезавший своего двоюродного брата Асторре с невестой, а также юного Симонетто Бальоне с пажом; столь прекрасный собой, что когда он умирал на желтой площади в Перуджи, даже недруги не смогли сдержать слез, и проклявшая его Аталанта благословила убийцу в последний путь.

Их всех отличала невообразимая притягательность. Ночью они приходили к Дориану во сне, днем он грезил о них наяву. В эпоху Возрождения бытовали самые необычные способы отравления – к примеру, с помощью шлема или факела, вышитой перчатки или украшенного драгоценностями веера, золоченого футляра с ароматическими травами или янтарного ожерелья. А Дориан Грей был отравлен книгой. В иные моменты он воспринимал зло лишь как средство воплощения своей концепции прекрасного.