Но Отисы ошиблись. Привидение все еще находилось в доме, и хотя было теперь почти инвалидом, вовсе не думало оставлять всех в покое. Особенно когда узнало, что среди гостей был молодой герцог Чеширский, двоюродный дед которого, лорд Фрэнсис Стилтон, однажды поспорил на сто гиней с полковником Карбери, что сыграет в кости с Кентервильским духом. На следующее утро его нашли на полу игорной комнаты в беспомощном состоянии, разбитого параличом. Он дожил до преклонного возраста, но никогда больше не мог сказать ни слова, кроме «шесть и шесть». Эта история в свое время получила широкую огласку, но из уважения, конечно, к чувствам обеих благородных семей ее постарались замять. Подробное описание обстоятельств, связанных с этой историей, можно найти в третьем томе книги лорда Таттля «Воспоминания о принце-регенте и его друзьях». Поэтому вполне естественно было желание духа доказать, что он не потерял своего влияния над Стилтонами, с которыми к тому же у него было отдаленное родство; его собственная кузина была замужем en secondes noces^[2] за сэром де Бёлкли, от которого, как известно, ведут свой род герцоги Чеширские. Ввиду этого он начал приготовления, чтобы предстать перед юным поклонником Виргинии в своем знаменитом воплощении Монаха-Вампира, или Бескровного Бенедиктинца, – нечто столь страшное, что, когда его однажды, в роковой вечер под Новый год, в 1764 г., увидела старая леди Стартап, она разразилась пронзительными криками и через три дня скончалась от апоплексического удара, лишив Кентервилей, своих ближайших родственников, наследства и оставив все состояние своему лондонскому аптекарю.

Но в последнюю минуту страх перед близнецами помешал духу покинуть свою комнату, и маленький герцог спокойно провел ночь под большим балдахином с плюмажами в королевской опочивальне и видел во сне Виргинию.

V

Несколько дней спустя Виргиния и ее златокудрый кавалер поехали кататься верхом на Броклейские луга, где она, перескакивая через плетень, так разорвала амазонку, что по возвращении домой решила подняться в свою комнату по черной лестнице, чтобы никто не видел. Когда она пробегала мимо гобеленовой залы, дверь которой была чуть-чуть приоткрыта, ей померещилось, что она кого-то увидала там, и, думая, что это камеристка ее матери, иногда приходившая сюда с шитьем, решила попросить ее заштопать платье. К ее неописуемому удивлению, оказалось, однако, что это был сам Кентервильский дух! Он сидел у окна и смотрел, как по воздуху носилось тусклое золото желтеющих деревьев и красные листья мчались в бешеной пляске по длинной аллее. Он оперся головою на руки, и весь облик его говорил о крайнем отчаянии. Таким одиноким, истрепанным казался он, что маленькая Виргиния, первая мысль которой была – убежать и запереться у себя в комнате, преисполнилась жалостью и решила попробовать утешить его. Так легки и неслышны были ее шаги, так глубока была его грусть, что он не заметил ее присутствия, пока она не заговорила.

– Мне вас очень жаль, – сказала она, – но братья мои завтра возвращаются в Итон, и тогда, если вы будете вести себя прилично, никто вас больше обижать не станет.

– Глупо просить меня, чтобы я вел себя прилично, – ответил он, оглядывая в удивлении хорошенькую девочку, которая решилась с ним заговорить, – просто нелепо. Я должен греметь цепями, стонать в замочные скважины, разгуливать по ночам – как же иначе? В этом смысл моего существования.

– Это вовсе не смысл существования, и вы знаете, что были очень злым человеком. Миссис Эмни рассказывала нам в день нашего приезда, что вы убили свою жену.

– Ну что ж, я и не отрицаю этого, – ответил дух сварливо, – но это чисто семейное дело, и оно никого не касается.

– Очень нехорошо убивать кого бы то ни было, – сказала Виргиния, которая иногда проявляла милую пуританскую строгость, унаследованную от какого-нибудь старого предка из английских переселенцев.

– О, я ненавижу дешевую строгость отвлеченной морали! Жена моя была очень некрасива, никогда не могла прилично накрахмалить мои брыжи и ничего не понимала в стряпне. Вот вам пример: однажды я убил в Хоглейском лесу оленя, великолепного годовалого самца, и как, вы думаете, она приказала подать его к столу? Впрочем, это неважно теперь, ведь все в прошлом. Только, по-моему, было не очень мило со стороны ее братьев, что они заморили меня голодной смертью, хоть я и был убийца своей жены.

– Заморили голодом? О господин дух, то есть я хотела сказать, сэр Симон, вы голодны? У меня в сумке есть бутерброд. Хотите?

– Нет, благодарю вас. Я теперь никогда ничего не ем; но все же вы очень любезны, и вообще вы гораздо милее всех остальных в вашей отвратительной, невоспитанной, пошлой, бесчестной семье.

– Молчите! – крикнула Виргиния, топнув ногой. – Вы сами невоспитанный, и отвратительный, и пошлый, а что касается бесчестности, то вы же сами взяли у меня из ящика краски, чтобы поддерживать кровавое пятно в библиотеке. Вначале вы взяли все красные краски, включая и киноварь, – я не смогла рисовать солнечные закаты, потом изумрудную зелень и желтый хром, и наконец у меня ничего не осталось, кроме индиго и белил. Мне пришлось ограничиваться сценами при лунном освещении, что всегда выходило очень тоскливо и не так-то легко нарисовать. Я ни разу не выдала вас, хотя мне было очень неприятно. И вообще вся эта история крайне нелепа; кто когда-либо слыхал о крови изумрудно-зеленого цвета?

– Но скажите, – сказал дух довольно покорно, – что же мне было делать? Очень трудно в наши дни доставать настоящую кровь, и, так как ваш брат пустил в ход свой Образцовый Очиститель, я не видел причины, почему бы мне не воспользоваться вашими красками. Что касается цвета, то это вопрос вкуса; у Кентервилей, например, кровь голубая, самая голубая во всей Англии; но я знаю, что вы, американцы, такого рода вещей не любите.

– Вы совершенный невежда, и лучше вам эмигрировать в Америку и подучиться там. Отец мой рад будет выхлопотать вам бесплатный проезд, и хотя пошлина на всякого рода духи высокая, вас вряд ли побеспокоят на таможне, ведь все чиновники – демократы. А в Нью-Йорке вам обеспечен колоссальный успех. Я знаю многих людей, которые дали бы сто тысяч долларов, чтобы иметь деда, и несравненно больше, чтобы иметь семейное привидение.

– Вряд ли мне понравится ваша Америка.

– Наверное, потому, что там нет никаких развалин и ничего архаического? – сказала Виргиния иронически.

– Никаких развалин – а ваш флот? Ничего архаического – а ваши обычаи?

– Прощайте! Пойду и попрошу папу, чтобы он выхлопотал близнецам еще одну неделю каникул.

– Не уходите, пожалуйста, мисс Виргиния! – воскликнул призрак. – Я так одинок и так несчастлив и, право, не знаю, что делать. Мне хочется уснуть, а я не могу.

– Ну, это уж совсем нелепо!.. Вам только надо лечь в постель и потушить свечу. Иногда бывает очень трудно не уснуть, особенно в церкви, но никогда не бывает трудно уснуть. Даже грудные младенцы умеют это делать, а они ведь не так уж умны.

– Я не спал триста лет, – сказал он печально, и красивые голубые глаза Виргинии широко раскрылись в удивлении, – триста лет я не спал, и я так утомлен.

Виргиния сделалась совершенно серьезной, и ее губы задрожали, как розовые лепестки. Она подошла к призраку, опустилась на колени и заглянула в старое и сморщенное лицо.

– Бедный, бедный дух, – прошептала она, – разве у тебя нет места, где бы лечь и уснуть?

– Далеко, далеко за сосновым бором, – ответил он тихим мечтательным голосом, – есть маленький сад. Там густа и высока трава, там большие белые звезды болиголова, и всю ночь поет соловей. Всю ночь там поет соловей, а сверху глядит холодная хрустальная луна, и тисовое дерево простирает свои исполинские руки над спящими.

Глаза Виргинии потускнели от слез, и она закрыла лицо руками.

– Вы говорите о Саде Смерти? – прошептала она.

– Да, Смерти. Смерть должна быть прекрасна. Лежать в мягкой темной земле, чтоб над головой качались травы, и слушать молчание! Не знать ни вчера, ни завтра. Забыть время, простить жизнь, познать покой. Вы мне можете помочь. Вы можете открыть мне врата в обитель Смерти, ибо с вами – всегда Любовь, а Любовь сильнее Смерти.

Виргиния вздрогнула, словно ее пронзил холод. Воцарилось молчание. Ей казалось, будто она в каком-то ужасном сне.

Наконец дух заговорил, и голос его был похож на вздохи ветра.

– Вы когда-нибудь читали старинное предсказание, начертанное на окне библиотеки?

– О, часто! – воскликнула девочка, поднимая голову. – Я его хорошо знаю. Оно написало странными черными буквами, и его так трудно прочесть. Там всего шесть строк:

 
                 Когда златокудрая дева склонит
                 Уста грешника к молитве,
                 Когда сухое миндальное дерево зацветет
                 И малый ребенок заплачет,
                 Тогда затихнет весь наш дом,
                 И покой сойдет на Кентервиля.
 

Но я не понимала, что` значат эти слова.

– Они означают, – сказал он печально, – что вы должны оплакать мои прегрешения, ибо у меня самого нет слез, и помолиться за мою душу, ибо у меня нет веры, и тогда, если вы всегда были доброй, любящей и хорошей, Ангел Смерти смилуется надо мной. Вы увидите ужасных чудовищ во тьме, и злые голоса станут шептать вам на ухо, но они не причинят вам вреда, ведь против чистоты ребенка злые силы ада бессильны.

Виргиния ничего не ответила, и дух в диком отчаянии заломил руки, глядя сверху на ее златокудрую головку. Вдруг, бледная, с горящими глазами, она встала.

– Я не боюсь, – сказала она решительно, – и попрошу Ангела помиловать вас.

Вскрикнув от радости, призрак взял ее руку и, склонившись, поцеловал по старинному обычаю. Пальцы его были холодны как лед, а губы жгли как огонь, но Виргиния ни на минуту не поколебалась, пока он вел ее через полутемную комнату. На поблекших зеленых гобеленах были вытканы маленькие охотники. Они затрубили в свои украшенные кистями рога и крошечными ручками манили ее назад.

– Назад, маленькая Виргиния! – кричали они. – Назад!

Но дух схватил ее крепче за руку, и она закрыла глаза. Отвратительные звери с хвостами ящериц и выпученными глазами смотрели на нее с резной рамы камина и шептали:

– Берегись, маленькая Виргиния, берегись! Быть может, мы никогда больше не увидим тебя!

Но дух скользил вперед все быстрее, и она ничего не слышала. Когда они дошли до конца комнаты, он остановился и прошептал какие-то слова, которые она не могла понять. Она раскрыла глаза и увидела, как стена медленно растаяла, словно мгла, и за ней открылась огромная черная пещера. Холодный ветер окутал их, и она почувствовала, как кто-то потянул ее за платье.

– Скорее, скорее, – крикнул дух, – а то будет слишком поздно!

И не прошло мгновения, как деревянные обшивки стены закрылись за ними, и гобеленовая зала опустела.

VI

Минут десять спустя зазвонил гонг, призывая к чаю. Виргиния не явилась, и миссис Отис послала за нею наверх лакея. Он вернулся и заявил, что нигде не нашел мисс Виргинии. Так как у нее была привычка под вечер выходить за цветами для обеденного стола, миссис Отис не беспокоилась вначале, но, когда пробило шесть и Виргинии все еще не было, она серьезно заволновалась и послала мальчиков поискать ее в парке, а сама вместе с мистером Отисом обошла все комнаты в доме. В половине седьмого мальчики вернулись и заявили, что нигде нет никаких следов Виргинии. Все были крайне встревожены и не знали, что предпринять, когда вдруг мистер Отис вспомнил, что несколько дней тому назад позволил цыганскому табору расположиться у него в парке. Он тотчас же в сопровождении старшего сына и двух работников отправился в Блэкфельский лог, где, как он знал, находились цыгане. Маленький герцог Чеширский, едва не обезумевший от беспокойства, настойчиво просил, чтобы и его взяли с собой, но мистер Отис отказал, так как боялся, что будет драка. Когда они прибыли на место, где был табор, оказалось, что цыган уже нет, и, судя по тому, что еще теплился костер и на траве валялись какие-то тарелки, отъезд их был крайне спешный. Отправив Вашингтона и работников обыскать округу, мистер Отис побежал домой и разослал телеграммы по всем полицейским участкам, прося разыскать девочку, похищенную бродягами или цыганами. Потом он приказал оседлать лошадь и, убедив жену и трех мальчиков сесть за стол обедать, поехал по направлению к Аскоту в сопровождении грума. Но не успели они проехать и двух миль, как услышали за собой лошадиный топот. Оглянувшись, мистер Отис увидал маленького герцога, прискакавшего на своем коне, без шляпы и с раскрасневшимся лицом.

– Простите меня, мистер Отис, – сказал мальчик, задыхаясь, – но я не могу есть, покуда Виргиния не найдена. Пожалуйста, не сердитесь на меня, но, если бы вы в прошлом году дали согласие на нашу помолвку, этой истории не случилось бы. Вы не отправите меня назад, не правда ли? Я не хочу возвращаться домой, и я не могу вернуться.