Африканский миф является частью Большого колониального мифа. Первые колонии с рабами, которые использовались на плантациях сахарного тростника, появились у англичан на Карибах в начале XVII века. Именно тогда Шекспир создает свою «Бурю» – пьесу, в которой герцог Просперо, брошенный посреди моря на негодном судне и без провианта, попадает на остров, где живёт Калибан. Калибан – уродливый дикарь, и его имя, по-видимому, образовано перестановкой букв в слове «каннибал». Поначалу Просперо учит Калибана, пытается его цивилизовать, но, убедившись в животных наклонностях дикаря (тот одержим желанием изнасиловать дочь Просперо), обращает его в раба и заставляет делать чёрную работу – носить дрова, разжигать огонь и т. д.
Собственно, «Буря» Шекспира – это и есть первый набросок Большого колониального мифа. В начале XVII века этот миф ещё не был укоренён в европейской культуре: об этом свидетельствует трагедия «Отелло», написанная в 1603 году, всего лишь за восемь лет до «Бури».
Однако тогда у Англии ещё не было ни одной колонии по ту сторону Атлантики, и, вероятно, поэтому темнокожий мавр не выглядит в этой пьесе ни глупым дикарём, ни злодеем, ни прирождённым рабом. Напротив, Отелло – уважаемый человек, высокопоставленный офицер на венецианской службе, генерал, женатый на дочери сенатора. Однако последующие литераторы следуют уже за «Бурей», а не за «Отелло».
Наиболее совершенную форму Большому колониальному мифу придал Дефо в романе о Робинзоне Крузо. Волны выбрасывают плантатора и работорговца Робинзона на остров у берегов Южной Америки. Теперь местные дикари будут либо умирать от огнестрельного оружия Робинзона, либо служить ему словно богу. Пятница – человек tabula rasa, сосуд для вливаний, тетрадь для записей, у него даже нет своего имени (кроме того имени, которое даёт ему Робинзон).
Большой колониальный миф, столь ярко воплощённый в романе Дефо, в дальнейшем разрабатывали самые разные авторы. Эти авторы творили в разных жанрах и использовали разные нарративные стили, но всякий раз у них выходила одна и та же история:
а) вторжение белого человека;
б) его торжество над мнимо неразвитым туземцем;
в) присвоение земли туземца и его труда.
Возникает огромная литература присвоения, большущий клубок историй, с помощью которых Запад присваивает мир, утверждая своё господство над народами и закрепляя свой собственный, европоцентричный взгляд на события.
Классиком литературы присвоения может считаться английский писатель Редьярд Киплинг, певец «бремени белых», постаравшийся обосновать право англичан хозяйничать в мире туземцев – «наполовину бесов, наполовину детей». В романах Киплинга не представлена точка зрения народов, на землю которых высаживаются белые господа; как и другие авторы литературы присвоения, Киплинг не показывает нам конфликт двух миров, он передаёт точку зрения белого человека. В своих романах Киплинг сводит причины антианглийских восстаний к сумасшествию, к патологическому желанию убивать жён и детей «сахибов». Выступления индийцев против британцев столь же необоснованны и нелепы, как неприязнь людоеда Чумаза к другу обезьян Айболиту.
Только одиннадцать лет отделяют смерть Киплинга от 15 августа 1947 года, когда Индия стала независимой, однако в его творчестве не просматривается ни малейших намёков на то, что эта страна способна сама строить своё будущее. Нет, Киплинг совсем не пытался быть зеркалом происходивших в Индии событий; весь свой талант он поставил на службу колониальному мифу.
Другим значительным автором литературы присвоения был старший современник Киплинга, французский писатель Жюль Верн. Вот характерное описание коренных жителей Австралии из романа «Дети капитана Гранта» (1868).
«Через каких-нибудь сто шагов путешественники неожиданно наткнулись на становище туземцев. Какое печальное зрелище! На голой земле раскинулось с десяток шалашей. Эти „гунисо“, сделанные из кусков коры, заходящих друг на друга наподобие черепицы, защищали своих жалких обитателей лишь с одной стороны. Эти обитатели, несчастные существа, опустившиеся вследствие нищеты, имели отталкивающий вид. Их было человек тридцать – мужчин, женщин и детей, одетых в лохмотья шкур кенгуру. ‹…›
Туземцы были ростом от пяти футов четырёх дюймов до пяти футов семи дюймов, цвет кожи у них был тёмный, но не чёрный, а словно старая сажа, длинные руки, выпяченные животы, лохматые волосы. Тела дикарей были татуированы и испещрены шрамами от надрезов, сделанных ими в знак траура при погребальных обрядах. Трудно было вообразить себе лица, менее отвечающие европейскому идеалу красоты: огромный рот, нос приплюснутый и словно раздавленный, выдающаяся вперёд нижняя челюсть с белыми торчащими зубами. Никогда человеческое существо не было столь схоже с животными. ‹…› Сострадательные женщины вышли из фургона, ласково протянули руки несчастным созданиям и предложили им еды, которую те с отталкивающей жадностью поглощали. Туземцы тем более должны были принять леди Элен за божество, что в их представлении чернокожие после смерти перевоплощаются в белых… Эти несчастные, изголодавшиеся люди бросали на фургон страшные взгляды, показывая острые зубы, которые, быть может, разрывали клочья человеческого мяса…
Тем временем Гленарван по просьбе леди Элен приказал раздать окружающим туземцам некоторое количество съестных припасов. Дикари, поняв, в чем дёло, стали так бурно выражать свой восторг, что это не могло не тронуть самое чёрствое сердце. Они испускали такие крики, какие испускают дикие звери, когда сторож приносит им их ежедневный рацион».
Описанные Жюлем Верном обезьяноподобные существа словно бы оттеняют прекрасный мир, в котором поселились белые европейцы, ведь рядом со стоянкой аборигенов находится поместье белых колонизаторов, молодых англичан, ухоженное, как английский парк, и наполненное звуками классической музыки.
Я далёк от того, чтобы считать Жюля Верна закоренелым расистом (притом что ему действительно принадлежит немало расистских высказываний), но его романы несомненно послужили Большому колониальному мифу. Этот миф убеждал западного человека в его онтологическом превосходстве над другими народами, воодушевлял и звал к новым завоеваниям. Куда бы ни направлял свой ищущий взгляд европеец, к богатствам какой бы страны он ни присматривался, он всюду создавал литературу присвоения с её стереотипным мифом о «животном» или «полуживотном» существовании народа, который неизбежно должен покориться белым колонизаторам. Не избежала этой участи и Россия.
Фактически русский (восточноевропейский) миф был такой же составной частью Большого колониального мифа, как африканский, азиатский, тихоокеанский, индейский, латиноамериканский.
Русское пространство также было присвоено в литературе – в заметках путешественников, в художественной литературе, в произведениях философов. Век Просвещения постарался приписать нам все черты дикости и отсталости, которые в XVII веке европейцы столь успешно находили у индейцев, азиатов и африканцев. В представлениях западных авторов, многие из которых никогда не были в нашей стране, Россия «знала лишь самые начала искусств, которым учит нужда» и молилась овчине; её армия «состояла из дикарей, одетых в звериные шкуры, вооружённых стрелами или дубинами». Здесь отцы продавали дочерей в сексуальное рабство иностранцам и, заключив выгодную сделку, на коленях благодарили своего «идола» – святого Николая.
Стихийная русофобия Запада получила осмысление в творчестве Киплинга, который был убеждён, что русские «хотят выглядеть самыми восточными из западных людей, тогда как на самом деле являются самыми западными из восточных». В романе «Ким» русские варвары грозят нарушить спокойствие мудро управляемой англичанами Индии, однако их козни расстраивает мальчик-ирландец Ким. В детском варианте той же истории мальчик Маугли спасает индийские джунгли от нашествия жестоких и не знающих Закона джунглей красных псов, населяющих плоскогорья.
Если у англичанина Киплинга Россия ассоциируется с красными псами, вожаку которых Маугли отрезает хвост, то для немца Рудольфа Эриха Распэ, творившего в XVIII веке, Россия – страна волков, лисиц и медведей. Его герой барон Мюнхаузен усмиряет одного волка, загнав его в лошадиную сбрую на место съеденной лошади, а другого выворачивает наизнанку; он прибивает лису к дереву и плетью выбивает её из собственной шкуры; он избивает русского вельможу его же собственным медведем, взяв последнего за задние лапы. В книге Распэ вся Восточная Европа как будто существует лишь для того, чтобы поставлять барону материал для живодёрских экспериментов; она не способна оказать ему даже малейшее сопротивление и всё время распахивается для чужака как любвеобильная женщина. (Не случайно в конце первого тома Мюнхаузен получает от российской императрицы предложение «разделить с ней её ложе и трон»).
Книга «Приключения барона Мюнхаузена» в сокращённом пересказе Чуковского стала в России детской классикой, однако поневоле задумаешься: так ли уж забавен этот немец с кнутом в руке, враль и нахал, подчиняющий пространство Восточной Европы? Как и в случае с африканскими, азиатскими и прочими сюжетами присвоения, этот нарратив получил продолжение в реальности: вслед за бароном Мюнхаузеном в Россию пришёл Гитлер.
А вот ещё один автор, антифашистская позиция которого как будто освобождает его от любых подозрений в потворстве империалистическим нарративам, – Эрих Мария Ремарк. Но давайте внимательно посмотрим на то, как этот автор изображает русских в своём знаменитом романе «На Западном фронте без перемен».
«Рядом с нашими бараками находится большой лагерь русских военнопленных. Он отделён от нас оградой из проволочной сетки, но тем не менее пленные всё же умудряются пробираться к нам. Они ведут себя очень робко и боязливо; большинство из них – люди рослые, почти все носят бороды; в общем, каждый из них напоминает присмиревшего после побоев сенбернара. Они обходят украдкой наши бараки, заглядывая в бочки с отбросами. Трудно представить себе, что они там находят. Нас и самих-то держат впроголодь, а главное – кормят всякой дрянью: брюквой (каждая брюквина режется на шесть долек и варится в воде), сырой, не очищенной от грязи морковкой; подгнившая картошка считается лакомством, а самое изысканное блюдо – это жидкий рисовый суп, в котором плавают мелко нарезанные говяжьи жилы; может, их туда и кладут, но нарезаны они так мелко, что их уже не найдёшь. Тем не менее всё это, конечно, исправно съедается. Если кое-кто и в самом деле живёт так богато, что может не подъедать всего дочиста, то рядом с ним всегда стоит добрый десяток желающих, которые с удовольствием возьмут у него остатки. Мы выливаем в бочки только то, чего нельзя достать черпаком. Кроме того, мы иногда бросаем туда кожуру от брюквы, заплесневевшие корки и разную дрянь. Вот это жидкое, мутное, грязное месиво и разыскивают пленные. Они жадно вычерпывают его из вонючих бочек и уносят, пряча под своими гимнастёрками. ‹…›
Грустно наблюдать за их движениями, грустно смотреть, как они выклянчивают чего-нибудь поесть. Все они довольно заметно ослабли – они получают ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Ведь нас и самих-то давно уже не кормят досыта. Они болеют кровавым поносом; боязливо оглядываясь, некоторые из них украдкой показывают испачканные кровью подолы рубах. Сгорбившись, понурив голову, согнув ноги в коленях, искоса поглядывая на нас снизу вверх, они протягивают руку и просят, употребляя те немногие слова, что они знают, – просят своими мягкими, тихими басами, которые вызывают представления о тёплой печке и домашнем уюте.
Кое-кто из наших даёт им иногда пинка, так что они падают, но таких немного. Большинство из нас их не трогает, просто не обращает на них внимания. Впрочем, иной раз у них бывает такой жалкий вид, что тут невольно обозлишься и пнёшь их ногой. ‹…›
По вечерам русские приходят в бараки и открывают торги. Всё, что у них есть, они меняют на хлеб. ‹…› Наши крестьяне прижимисты и хитры, они умеют торговаться. Вынув кусок хлеба или колбасы, они до тех пор держат его у самого носа пленного, пока тот не побледнеет и не закатит глаза от соблазна. ‹…›
Ополченцы из лагерной охраны рассказывают, что вначале пленные не были такими вялыми. В лагере, как это обычно бывает, было много случаев мужеложства, и, судя по рассказам, на этой почве пленные нередко пускали в ход кулаки и ножи. Теперь они совсем отупели и стали ко всему безразличными, большинство из них даже перестало заниматься онанизмом, так они ослабели, – хотя вообще в лагерях дело зачастую доходит до того, что люди делают это сообща, всем бараком. ‹…›
Я достаю свои сигареты, переламываю каждую пополам и отдаю их русским. Они кланяются мне…»
Русские, эти робкие боязливые бородачи, вызывающие представления о тёплой печке, как будто самой природой не созданы для осмысленной и самостоятельной жизни. Другого вывода из этого описания не сделаешь, хотя главного героя Пауля Боймера глубоко печалит такое положение вещей. При этом рассказчик старательно подчёркивает в поведении русских животные черты: рослые пленные смотрят на немцев искоса и снизу вверх, ходят на полусогнутых, клянчат еду, теряют голову от запахов, жадно, как собаки, поедают гнилое месиво из баков, страдают от поноса, без малейшего стыда демонстрируют обгаженные подолы рубах, занимаются мужеложством, всем бараком предаются онанизму.
Вторая мировая война дала нам массу примеров того, как на самом деле ведут себя русские люди, когда представители просвещённой западноевропейской страны пытают их, морят голодом и ставят над ними опыты в духе доктора Менгеле. Нацистские документы свидетельствуют, что наши сограждане сохраняли человеческое достоинство во время самых чудовищных пыток и истязаний. Ремарк, разумеется, не видел подобных сцен. Не видел он и тех сцен из лагеря русских военнопленных, которые представил читателям в романе «На Западном фронте без перемен». Однако лёгкость, с которой воображение Ремарка нарисовало ему эти картины, сама по себе примечательна. По-видимому, Ремарк вдохновлялся всей предыдущей литературой присвоения; он отлично знал, как положено вести себя людям, которые не слишком высоко поднялись из животной среды.
Ещё Гегель писал о том, что раб, в отличие от господина, близок к природе, растворён в ней и ведёт животное существование. Гегель считал, что положение раба и господина в обществе не определяется ни сверхъестественными причинами, ни биологическими; всё дело в борьбе двух самосознаний, причём одно из них идёт до конца, а другое отступает, испытывая животный страх за свою жизнь.
О проекте
О подписке