Глава 2. Деталь с обломанными пазами

Машина проседает и снова поднимается – вниз, вверх, вниз, вверх. В основном – задняя её часть. Темп ускоряется, и мне становится нестерпимо противно – я отворачиваюсь, но через секунду снова поворачиваю голову к окну и пристально наблюдаю за тем, как раскачивается старый «японец». Есть что-то завораживающее в этом отвратительном зрелище. Вверх, вниз, вверх, вниз. Я уверена, если подойти ближе, я услышу характерный скрип старых амортизаторов. Скрип, скрип, скрип. Вверх, вниз, вверх, вниз. Теперь уже быстрее. Я почти уверена, что, будь я достаточно близко, то услышала бы не только скрип подвески, но тихий стон. А может, и не такой тихий – его девушки, обычно, не стесняются. Я сижу на чердаке и смотрю в окно за тем, как он занимается любовью. Хотя я не думаю, что это любовь, потому что главная героиня этой сцены меняется уже в третий раз за эту неделю. Вам когда-нибудь доводилось видеть, как самый красивый, самый шикарный и обаятельный человек во всем мире занимается сексом? Не с вами, разумеется. Если нет, то вот вам информация из первых рук – это довольно неприятно. Я слышу свое дыхание, которое шелестит в полнейшей тишине, чувствую, как вспотели ладони, и сквозь грохот сердца в ушах слышу собственные мысли: «Воют волки за углом…». Это наша с Анькой любимая детская считалочка. Я смотрю, как машина ходит ходуном, и ненавижу ту, что внутри, кем бы она ни была. Ей до него нет никакого дела – одноразовые прелести. А мне – есть. И тем не менее, я здесь, а она – там. Я и сама не замечаю, как стискиваю зубы и скалю их в окно, глядя на то, как старый «Скайлайн» прогибается под тяжестью двух тел внутри. Все быстрее и быстрее. Я хочу отвернуться, но не могу. Я смотрю и смотрю, как машина ускоряет время, разгоняет кровь в моих жилах, рисуя картины того, что происходит внутри. Он мне – никто. Вверх, вниз, вверх, вниз. Он мне ничем не обязан. Все быстрее и быстрее. И все же я ненавижу его. Ненавижу настолько, что больше всего на свете хочу оказаться там, в этом старом «Скайлайне». Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх…

Все остановилось. Движение испарилось, мир застыл, словно все живое вокруг получает наслаждение вместе с людьми внутри крохотной легковушки. Сладкое удовольствие невидимыми волнами заливает весь задний двор. Я разжимаю кулаки – на внутренней стороне остаются отметины мои ногтей – и выдыхаю. Почти уверена, что там, внутри, происходит примерно то же самое.

Удар сердца, взмах ресниц, быстрое движение языка по пересохшим губам – и жизнь снова возвращается к прежнему ритму, обретая звуки, запахи, краски, эмоции.

Внизу слышен смех. Я даже не уверена, что это они, но отворачиваюсь, поднимаюсь на ноги и отхожу от окна, потому что не хочу этого видеть. Я и так знаю, что произойдет дальше. Пару минут спустя откроется задняя дверь, и она вылезет оттуда, поправляя одежду (скорее всего юбку, так ведь гораздо удобнее), потом она повернется и низко наклонится, выпячивая зад. Она заглянет на заднее сиденье, обменяется с ним парой ничего не значащих фраз, затем рассмеется и попрощается. Пройдет по двору, откроет калитку и выйдет на улицу, закрыв за собой дверцу. Не исключено, что они больше никогда не пересекутся. Все – как всегда. Он не пойдет её провожать, не скажет пару-тройку ласковых слов на прощание и не поцелует – он останется в машине, растянется на заднем сиденье так, что ноги буду торчать из открытой двери. Как всегда. Он закурит и включит музыку. Как обычно.

Внизу слышится женский голос, который смеется. Чтобы не слушать её, я неспешно складываю тетради и учебники в стопку, собираю по полу разбросанные ручку, карандаш, резинку и нарочито громко читаю вслух старую считалку, которую раньше мы пели на два голоса:

Воют волки за углом,

Мы с тобой гулять идем.

Мимо старого крыльца,

Где видали мертвеца.

Голос девушки за окном смеется звонко, высоко и, словно дрель, впивается в мою голову.

Речку бродом перейдем,

Где сомы размером с дом

Мимо с кладбища, где нас

Зомби чмокнет в правый глаз.

Его голос отдается тихим эхом и бальзамом ложится на раны от её визжащих, попискивающих на высоких нотах, интонаций, которые оставляют кровавые порезы в моей воспаленной фантазии. Интересно, несколько минут назад она так же противно визжала?

А за кладбищем лесок,

А в лесу глубокий лог,

И колодец там без дна…

Скрипнула калитка.

Ну, наконец-то…

Я подошла к окну, выглянула и улыбнулась. Я знаю его лучше, чем кто-либо из его «подружек» – задняя деверь открыта и из нее торчат голые ступни, сложенные одна на другую, еле слышно играет музыка. На нем легкие тренировочные трико и, скорее всего, больше ничего. Я смотрю на него и думаю, что, наверное, все дело в частных домах. Мы живем на окраине города, где все еще сохраняется частный сектор, и не просто сохраняется, а растет, видоизменяется и идет в ногу со временем, не желая уступать место многоэтажкам. Дома обновляются – сносится дерево, и на его место приходят кирпич и шлакоблок, современная отделка фасадов и аккуратные дворики, гаражи на две машины и тарелки спутникового ТВ. Думаю, если бы мы были соседями по квартире, я бы знать не знала о том, что он делает и чем занимается в свободное от работы время. Квартиры не дают такого обзора личной жизни, как частные дома. Частные дома слишком простодушны, не умеют хранить секреты и порой выставляют напоказ слишком многое. Будь мы соседями по лестничной площадке, я бы изредка встречалась с ним на выходе из лифта и здоровалась бы раз в полгода. Но здесь я каждый день вижу, как он (в зависимости от времени года) то валяется на надувном матрасе, голый по пояс, грея высокое, стройное тело на солнышке, доводя загар до молочно-кофейного оттенка, то чинит машину по колено в мазуте и масле, то чистит лопатой снег. Линии его тела… я могла бы сдать на «отлично» знание топографических атласов его груди, плеч и пресса, если бы такой экзамен существовал. Каждый день слышу его голос, летящий через забор – он – ленивый, мягкий и надменный. Надменный он, потому что Кирилл, пожалуй, слишком хорошо осведомлен о своей привлекательности, а ленивый и мягкий – за счет травы, которую он периодически курит. Знаю всех его друзей и то, сколько раз в неделю, а то и в день, он занимается сексом. Благодаря этому же мне очень хорошо известен список всех легкодоступных девушек нашего района. Я знаю, что Кириллом его не зовет никто, кроме родителей – все остальные зовут его Бредовый. Не потому что он несет бред, хотя и такое тоже нередко случается, особенно если он и его друзья перегибают палку с травой или алкоголем. Изначально его прозвали Брэд, в честь того самого Брэда Питта, за его любовь к девушкам и их неумение, да и нежелание противостоять его чарам. Но для русского слуха это имя очень уж неудобно звучит, а потому оно стало произноситься чуть звонче, а потом и вовсе отрастило себе хвост и превратилось в Бредового.

Он поднимается, садится на край сиденья и надевает толстовку. Несмотря на то, что выглянуло солнце и ощутимо согревало весенний воздух, все-таки было не настолько тепло, чтобы валяться голым, пусть и в хорошо прогретой машине. Даже для него. Я знаю – он терпеть не может жару и любит холод, а потому и переносит его гораздо лучше, получая определенное удовольствие, контролируемо доводя его до некоторой степени охлаждения. Он вылезает из машины и лениво потягивается во весь свой рост, а я смотрю на него и думаю – что за любовь к занятию сексом в машине? У его родителей дом такой же большой, как и наш, и у него совершенно точно есть своя комната. Его родители, так же, как и моя мама, все время на работе, и бо́льшую часть времени дом пустует, так почему он не водит своих дам туда?

Легким движением он закрывает дверь машины и сыто оглядывается по сторонам. А затем он поднимает голову и смотрит прямо на меня – на меня, стоящую в окне чердака, и наблюдающую за его сексуальными подвигами. Он улыбается, поднимает руку в знак приветствия и машет мне. Его губы расходятся в улыбке. Я краснею и радуюсь, что отсюда не видно цвета моего лица. Я машу ему в ответ. Он прикладывает два пальца к губам в международном жесте «выходи – покурим». Я киваю.

Напялив на себя первое, что попалось под руку (все мои вещи, в том числе и куртка с рюкзаком крутятся в стиральной машине), я выхожу во двор, где Кирилл, небрежно свесив кисти рук через забор, ждет меня, как сказочный принц. Принц, который только что отымел в карете очередную претендентку на его скипетр и державу.

– Привет, – говорит он и щурит правый глаз от солнца, которое светит ему в лицо. – Как настроение, Хома?

Он зовет меня Хомой или хомяком, потому что я: а) до определенного возраста была весьма пухлой девочкой; б) он считает мою молчаливость и скрытность недовольством и брюзжанием, а потому он думает, что я похожа на хомяка, у которого за каждой щекой по две буханки хлеба.

Не то, чтобы меня это раздражало, но больно лупит по моему самолюбию и сводит на нет все фантазии о нашей большой и светлой любви в будущем, хоть и весьма далеком – сомневаюсь что девушка, которую молодой человек называет хомяком, фигурирует в его эротических фантазиях.

– Привет, – говорю я, и подхожу к забору. Забор, разделяющий наши участки, совсем небольшой, мне примерно по плечи, а уж Кириллу так и вовсе ниже груди. Наши родители неплохо ладят и отгораживаться друг от друга не видят смысла. – Нормально. Как сам?

– О, Хома, ты волосы постригла?

Как правило, Кирилл не отвечает на вопросы, которые ему задают, так как находит их слишком скучными, а вот свои поперек вставить – это запросто. Я провела рукой по волосам – они все еще были влажные после ванной и непривычно короткие – чуть ниже плеч, взамен длинной косы ниже пояса. Я кивнула и смущенно опустила глаза. Он непривычно долго рассматривал меня, а затем махнул рукой, мол «подойди ближе». Я шагнула вперед, встав почти вплотную к забору. Он потянул руку к моим волосам, но на полпути отдернул, словно вспомнил что-то, улыбнулся и поднял указательный палец жестом «подожди минутку». Быстро и ловко (а это значит, что он абсолютно трезвый во всех смыслах) он подбежал к крану с холодной водой для полива огорода, торчащему из стены дома, открыл и наспех всполоснул руки, и вытер о собственную кофту. О, спасибо, мой благородный рыцарь! Не хотела бы я мыть голову второй раз, помятуя о том, где были эти руки еще пять минут назад. В несколько прыжков он снова оказался у забора. Его рука легко скользнула по моим волосам, разбивая их поток, пропуская сквозь пальцы мягкое полотно. Это движение было таким естественным, словно он делал это тысячу раз на дню. Я замираю, чувствуя свое сердце где-то в горле. Мне страшно и одновременно так ярко, так горячо внутри. Жизнь пульсирует во мне, переливаясь восторгом и сладостью. Мне хочется податься навстречу, но я ни за что этого не сделаю. Я не знаю, куда деть глаза, я прячу взгляд под ресницами, но снова поднимаю его, смотрю на знакомые черты лица и открываю их заново. Каждый раз я – Колумб, каждый раз все – с чистого листа, и каждый раз я поражаюсь тому, насколько совершенным может быть человек. Взгляд, мимика, жесты и это свечение в глазах… Наверное, именно это им нравится – его девушкам – этот свет в глубине, скрытый за радужкой. Он – живой, он тянет к себе. Кирилл проводит ладонью по волосам, снова и снова. Он никогда не стесняется прикасаться к девушкам, но ко мне отношение всегда было сдержанным – чаще всего в нем просматривалась некая трепетность, наподобие той, что испытывает брат по отношению к сестре. Но все же – не совсем. В такие минуты, как эта, сложно понять, что же это за прикосновение – ко мне, как к девушке, или ко мне, как соседке Хоме, одной из немногих постоянных составляющих его жизни? Бредовый любит девушек во всех их проявлениях, поэтому их у него слишком много – низких и высоких, полных и худых, взрослых и совсем молоденьких, истеричных и уравновешенных, блондинок, брюнеток и рыжих, скромных и приторно пошлых, недотрог и шлюх, на машинах и пешеходов, сереньких и ярких. Он абсолютно всеяден, потому как любит их всех. Как вид. А потому не любит никого.

– Мне так больше нравится, – говорит он, а затем убирает руку, тянется в карман, достает пачку сигарет и вытаскивает одну, зажимая её губами – вспыхивает огонек зажигалки, и между нами поднимается белый джин из сигареты. Кирилл щурится, когда дым попадает ему в глаз. – Только ты неровно постригла.

Я киваю и опускаю глаза. Конечно, блин, неровно! Странно было бы, если бы получилось иначе, потому как, когда тебя трясет от слёз и ненависти, руки плохо слушаются. Сначала я выстригла всю жвачку, но потом увидела, что от волос осталась ровно половина, и дрожащей рукой отрезала остальное. Долго оплакивала свои волосы, но все же взяла себя в руки – теперь уже ничего не поделаешь. Теперь, когда Кирилл смотрит на меня, прищурив один глаз, улыбается и внимательно разглядывает мое лицо и волосы, я начинаю думать, что мне нравится их нынешняя длина. Да, определенно нравится.

– Поехали! – говорит он.

Глаза мои карикатурно распахиваются:

– Куда? – спрашиваю я.