Хотя я не планировала патентовать свою игру, продавать ее школьникам и распространять через газетные киоски, вскоре я наткнулась на стихотворение Эмили Дикинсон, в котором та высказывала ту же идею, что возникла у меня. Тогда я бросилась изучать биографию Дикинсон и ее утрату: мне не верилось, что она страдала больше моего. Утешившись мыслью, что даже боль Дикинсон с моей не сравнится, я проигнорировала факт, что она, возможно, пережила свою утрату более стойко, чем я. Я точно знала лишь одно: никто не страдал так, как я. Никто никогда не переживал такую же ужасную потерю. В редкие моменты мне удавалось взглянуть на себя со стороны, и умом я понимала, что заблуждаюсь. Но сердцем я чувствовала, что горе мое исключительно. Я везде высматривала смерть: в памяти, журнальных статьях, новостях. Я поглощала все известия о смерти, вовлекая их участников в свою игру. Жадность моя не знала предела: как голодные бегемотики из детской игры, я глотала, глотала, глотала новости о чьей-то смерти и не могла остановиться. Эти новости также находили меня сами. Я видела смерть и горе повсюду. Я поехала на девичник в выходные, и выяснилось, что четыре — четыре! — подружки невесты пережили смерть родителей и каждая была травмирована этим. Я в ужасе осознала, что по ним этого не видно; я была поражена, что не поняла этого с первого взгляда, ведь мне-то казалось, что у меня теперь что-то вроде шестого чувства, что я издалека узнаю того, кто потерял близких. Я все