8 марта

Тогда этот день ещё никто не называл «время мести за носки и дезодорант», не устраивал фото-баттлов «у кого дороже букет». Мужчины не начинали страдать уже в феврале при мысли о тяжёлых повинностях восьмого дня марта. И феминистские корни праздника тоже никого не оскорбляли.

Папа просто приносил домой букетик мимоз. Маленьких пушистых цыпляток на веточках, пахнущих солнцем и чем-то маслянистым, сухим, эвкалиптово-миртовым. Ставил в банку на окошко и говорил:

– Моим девочкам.

Девочки подбегали, нюхали, смеялись, восторгались:

– Ух ты! Весна скоро!

Весна, прятавшаяся между жёлтыми хрупкими тычинками, появлялась и прыгала вниз капелью с покатых крыш. Растворялась в голубом воздухе запахом древесного сока, тёплой коры, влажной, начинающей дышать земли.

А маленький Лёнька рисовал в альбоме кривую восьмерку, из которой высовывались алые тюльпаны. До тюльпанов ещё было очень далеко, они спали в своих луковицах. Но на рисунке – уже были.

С этого дня – всё – весна! Даже если пока по-прежнему с утра – шарф до глаз и страшно забыть дома рукавицы. И снег, и солнце, и город, и птицы – всё весеннее, новое и звенящее.

Даже этой одинокой, бездомной, сиротской весной хотелось жить, поздравлять, дарить и радоваться. Поэтому он вдруг собрался и поехал в Ярославль. Неизвестный. Чужой. Прозвенела пригоршня мелочи на тарелочке пригородной кассы, и в руке квадратик тонкой бумажки с бледными циферками. Поезд тёмно-зелёный, сиденья – коричневые, скрипучие. И в вагоне жарко натоплено. За окном – снежные утренние поля и деревья на марше. Столбы и заборы бегут неровной, вихляющей цепью, исчезают в сугробах, падают, рассыпаются. Лёньке тоскливо. Он будто астронавт в тяжёлой ракете среди безвоздушного пространства полей. Не сойти, не остановить, лишь продолжать движение – дальше, дальше – вписываться в повороты и не позволять себе закрыть глаза, когда совсем уж страшно, совсем невмочь и хочется выть: «Выпустите меня отсюда! Вы-ы-ы-ыпустите, сволочи!!!»

На вокзале он потерялся в толпе, которая стекла в подземный переход и просочилась через чугунные ворота – выход в город.

В кармане – бумажка с адресом и сжатый кулак. Куда теперь ехать? И на чём? Красный трамвай – «тройка» – на конечном кольце – железным снегирём между чёрных тополей. И стёкла расписаны инеем – морозно. На гранях ледяных цветов алеет рассветное солнце. И с пересадкой куда-то далеко-далеко через мутный после сна, всполошенный праздником, беспорядочный город. В ларьке на остановке приглянулись два белых игрушечных медвежонка с почти живыми чёрными глазками и блестящими холодными носами. У бабули – ветка мимозы из ведра. Медведи мягкие, а ветка согревает душу, тревожит память, пахнет весной и чем-то горьковато-южным.

На панельных домах ржавые таблички. И во дворе нет деревьев. Ни единого. Только ветер, снег, дома и машины.

Подъезд с кодовой дверью. Лёнька не знает, на какие железные столбики жать, чтобы открыть. Дышит на руки. И пробует снова давить. Присматривается, на которых столбиках стёрта красная кровавая краска. Дверь лязгает и открывается.

– Господи, Лёня… Как ты… Что случилось? Спасибо, дорогой… Проходи, проходи… А воспитатель в центре знает, что ты здесь? Эх, Лёня-Лёня, что ж ты творишь…

Тётя после душа – на голове накручен килограмм розового полотенца. Она кладёт мимозу на трюмо в прихожей и забывает о ней. Сестрёнки – годовалая и трёхлетняя – смотрят недоверчиво: кто такой, зачем приехал? Никак не могут вспомнить, знакомый или нет – плакать или радоваться.

Лёнька сидит на чужом диване, в чужой комнате. Его здесь не помнят, не ждут.

– Сейчас медведи просыпаются в своих берлогах и начинают сажать подснежники… И тогда снег потихоньку тает…

Маленькие белые медвежата грустно таращатся в пустоту. У них нет ни берлоги, ни подснежников.

Тётя звонит в реабилитационный центр Рыбинска, извиняется, извиняется, извиняется… Массирует лоб двумя пальцами – начинает болеть голова, свалился же, как снег… Беда с этим мальчиком, беда.

Часы на вокзале Рыбинска остановились, их циферблат заляпан вековой грязью, они показывают ночь. На бордюрном камне у переезда сидит парень, то ли спит, то ли смотрит на сверкающие в свете фонарей рельсы, то ли уже замёрз насмерть. Рядом – бутылка «Ярпива» с чёрным ярлычком, выпитая на треть, припорошенная снегом. Ближе к полуночи его заберёт милицейский патруль. Всё равно. Астронавт покинул корабль и вышел в открытый космос.

Подвиг

Два паренька в форме курсантов речного училища стояли на мосту и кидали чайкам куски заплесневелого батона. Чайки галдели и хватали добычу на лету. Внизу ворковала, разбиваясь об опору моста на длинные водяные косы, весенняя Волга.

– А чё ты в речнуху пошёл? Шёл бы в десятый, ты ж хорошо учишься…

– Да я… Понимаешь… Мечта у меня о море… Может, сложится… И я на подлодку пойду служить, а что… Бортовые механики там нужны. Знаешь, как это – на глубине. Один на один со своими страхами. В случае чего никто не спасёт. И если в одном отсеке пожар, матросы задраивают его, чтобы блокировать очаг, а сами погибают, – курсант лёг грудью на перила и разглядывал поток.

– Подвиг хочешь совершить?

– Наверное. Тогда я буду знать, что я есть. И я достоин быть.

– А подвиг – это как?

– Когда ты собой жертвуешь во имя чего-то…

– Ну вот с моста прыгнуть – это подвиг?

– Пожалуй, подвиг… Я же буду бороться со своим страхом. Это будет победа над собой и всё такое.

– Да нифига это не подвиг. Ради чего такие жертвы? Выпендрёж один.

– Просто тебе самому слабо прыгнуть, вот ты и считаешь тех, кто прыгает, выпендрёжниками. Завидуешь, что кто-то способен на подвиг, а ты нет.

– Не слабо, просто смысла нет.

– Ага-ага, за философией легко скрыть малодушие… Лёнька, ты ссышь с моста прыгать.

– Хм… – Лёнька пожал плечами, стянул через голову фланку, сдёрнул за пятку ботинки.

Товарищ наблюдал с недоверчивой улыбкой: «Штаны снимет и врежу этому идиоту, чтобы комедию не ломал. А шмотьё отниму, чтобы до общаги за мной в труселях бежал. Ишь, всё просчитал. Ждёт, что я его останавливать буду».

Лёнька одним рывком вскочил на перила, оттолкнулся и ласточкой полетел вниз. Прямо в брюках. Сверкнула на солнце металлическая бляшка на ремне.

Будущий подводник побледнел и рванул с моста на берег. «Разобьётся о воду, не выплывет… Сердце встанет в ледяной воде…»

Лёнька лежал на холодном песке, волны кусали его за ноги и откатывались назад. Улыбался бескровными синими губами и смотрел в небо.

– Ты дурак что ли! Вообще псих без тормозов! А если бы ты это… – товарищ швырнул ему голландку, один за другим впечатал в песок стоптанные старенькие ботинки. Сел рядом и заплакал.

Лёнька приподнялся, хлопнул его по спине и, заикаясь от холода, сказал:

– В-видишь. П-поэтому нифига это не подвиг…

Зелёная книжка с девушкой на обложке

Я всегда любил раннюю осень. В это время чувствуется, что красота и изобилие вокруг – последние. Хочется успеть погреться в солнечных потоках, пошуршать листьями, запомнить сердцем этот взрыв красок, потому что скоро останется только серое, белое, чёрное – строгое и холодное. Причём всё может исчезнуть за одну ночь. Проснёшься утром, а за окном – бесконечные струи дождя, весь шарм осени лежит на земле и уже тронут трупными пятнами.

Когда сквозь огромное циановое небо струится водопадом солнечный свет, дышать сортирным воздухом общаги нет сил. Как только кончались занятия в речном училище, я выбирался в парк на набережной и сидел там с книжкой до самого ужина. Чаще всего устраивался под молодым клёном, прямо на траве и погружался в мир славянского фентези. Сражался плечом к плечу с Волкодавом – красота, мужество, верность и честь вытесняли из моей головы грустные думы о насущном. Однако внутри всё равно будто трепыхался чёрный Нелетучий Мыш. Волкодав-то знает, куда идёт. А я?

И вот однажды, петляя тропинками парка, я вышел к скамейке. Куст сирени позволял увидеть женскую фигуру, но скрывал детали. В первую секунду мне показалось, что там сидит моя мама в своём любимом тёмно-синем платье с кружевами… Успел обрадоваться, поверить в чудо, облиться потом… И только в следующую секунду позволил мозгу заметить явные различия. Женщина читала книжку в зелёной обложке, на которой была изображена золотоволосая красавица. «Роман какой-нибудь», – подумал я. И хотел вежливо пройти мимо. Но секундный морок уже связал меня с этой женщиной канатами непонятной привязанности. Хотелось подойти, заговорить. И я подошёл.

– Здравствуйте, разрешите присесть? Не сильно помешаю?

Она оторвалась от чтения, обволокла с головы до пяток тёплым чистым взглядом и мягко улыбнулась:

– Присаживайтесь, если хотите, юноша.

Я сел. Открыл книгу, но читать не мог. С Волги дул свежий ветер. А мне казалось, что здесь жарко, как в пустыне. Я поглядывал на женщину и думал, о чём с ней заговорить. Но она обратилась ко мне сама:

– Извините, молодой человек, не подскажете ли, как называется ваша синяя форменная рубашка, которая поверх тельняшки? Да, эта, на ней воротник гюйс, я знаю. А вот название рубашки вспомнить не могу.

– Фланка в простонародии…

– Потому что фланелевая?

– Да она, вроде бы, и не фланелевая… Ещё голландкой называют, форменкой…

– А можно потрогать? Ого. Достаточно мягонькая такая… Вижу по шеврону, что второй курс уже. Сложно учиться?

– Несложно. Достаточно к каждому преподавателю найти подход.

– И какой же, к примеру?

– К примеру, через «Кривой». Это магазин такой по соседству…

– А, я поняла, о чём вы. Чем собираетесь после выпуска заниматься?

– В армию пойду.

– Похвально. Сейчас все стараются увильнуть от этой почётной обязанности. А потом что?

– Не знаю.

– Отчего же? Вы производите впечатление умного юноши. Неужели не задумывались ещё? О смысле жизни? Нет? Юность любит искать собственные ответы на подобные вопросы.

– А вы, наверное, уже нашли, да?

– Да. Мои ответы все в этой книжке.

Я снова с удивлением посмотрел на зелёную обложку с красавицей. Женщина заметила моё замешательство.

– Не верите?

– И о чём эта книга?

– Обо всём. И о самом главном. Вначале вам может показаться, что читаете сказочную историю. Ведь вы любите, юноша, чудесные истории…

Я смущённо закрыл свою книжку, перевернул её названием вниз. Волкодав с секирой покорно упёрся в моё колено.

– Так вот, потом вы обязательно поймёте, в чём вкус этой книги, проникнитесь ею и узнаете, что в ней между строк алмазы истины.

– «Анастасия», Владимир Мегре… Что-то название не слишком дотягивает до заглавия книги, в которой раскрыта суть бытия.

– А вам непременно нужно помудрёнее и непонятнее? Вроде «Священного Грааля» или «Колодца лунного света»? Юноша, истина очень проста и доступна для понимания каждого. Не ищите её среди заумных фраз.

И я почему-то поверил этой женщине, которая совсем немного, но всё же была похожа на мою мать. Поблагодарил её за беседу, пересчитал за ближайшим кустом остатки своей стипендии и помчался в книжный магазин. Оказалось, что книг вышло уже шесть, и будут ещё. Первую я прочитал за вечер. И купил на деньги, отложенные на зимние ботинки, остальные.

– Это секта, Лёнька, ты чё? В натуре? – удивлялись одногруппники.

– Да ну и пофиг, может и секта. Если просто читать и анализировать информацию без фанатизма, всё будет ништяк.

– Без фанатизма? Ну-ну… – товарищи кивали на солидную стопку зелёных книжек, ржали и отваливали от меня. Ну, типа, хочет человек неведомой фигнёй страдать, пускай страдает. А я не страдал, я был счастлив от того, что понял, куда мне надо идти и что делать. Свой дом и сад, где мы снова соберёмся все вместе, семьёй – четыре сестры и два брата – вот моя цель. Разноцветье этой осени не смогли смыть с моей души даже самые сильные ливни. Солнце зажглось внутри меня и продолжало сиять, несмотря на огромные чёрные тучи снаружи. Я стоял на своём пути. И я должен был дойти.

Туман

Маленькая комнатушка без окон – аппендикс актового зала, здесь хранится всякий нужный хлам. В ней сегодня пытаются поймать свою заблудшую музу три гитариста – самопальная группа курсантов-судоводителей третьего года обучения. Антоха обречённо возлежит на груде старых журнальных подшивок. Рома дремлет в позе мыслителя. Потрескивает пыльная лампа, в неё набилась рота дохлых мух. Безнадёга. Лёнька едва касается струн своей акустики. Если что, он и на басу может тему вести… Но сейчас не надо на басу… Не поймёшь, то ли давно стемнело, то ли едва начали сгущаться февральские морозные сумерки над рубкой на «верхней палубе» здания рыбинского речного училища.

Только ведь, понимаешь, собрался Лис юркнуть к выходу, прямо так, без бушлата – всего-то несколько шагов по снежку – и в общаге. Ан нет. Его почти за гюйс поймала завуч:

– Лёня, мы должны принять участие в городском конкурсе патриотической песни. Заявка подана. Конкурс послезавтра. Нужно сыграть и спеть что-то новое. Лучше своего сочинения.

– Так это… Не репетировали давно и аттестация же как бы… Пусть девчата…

– Чем больше от нас будет номеров, тем выше престиж. Не думала, что тебе придётся объяснять такие простые вещи.

– Мы не успеем до послезавтра. Вот как хотите.

– А ты не в курсе, случаем, что там с распределением на практику? Кто-то хочет на толкаче всю навигацию ходить? Можно же устроить. И про дисциплину я молчу. Не дошло бы до отчисления, Лис. К Михаилу Петровичу, может, сразу, а? Завтра послушаю вашу песню.

– Так точно.

Завуч улыбнулась и сделала вид, что поправляет Лёньке безупречно выглаженный гюйс:

– Совсем от рук отбились, господи.

И вот теперь три мученика Эвтерпы пытались решить, как им выкрутиться из ситуации.

– Да пофиг, давайте «Не плачь, девчонка…». Или «Идёт солдат по городу…», – Антохе хотелось домой, и он был готов уже играть что угодно. – Стариканы в жюри одобрят. Ещё и первое место займем.

– Пять минут позора. Зато от нас отстанут, – поддержал его Рома. – Мы всё равно ничего дельного не успеем придумать. То, что мы до этого играли, – всё не формат.

Лёнька поморщился.

– Может, «Там за туманами» «Любэ» попробуем забацать. Вроде, там не очень сложно…

– Угу, и модуляция в четвёртом куплете. Урепетируемся. Давайте тогда «Туман» «Сектора газа», чё уж…

– А давайте. У меня слова и аккорды есть.

– Лис, ты чё, в натуре? Нас не пропустят с этой песней. Завтра завучиха позырит и устроит скандал.

– Да и похер. Я не собираюсь перед всеми на задних лапах плясать, только бы практику получше утвердили. Не понравится песня – её проблемы.

Идея показалась сумасшедше-прикольной, пацаны заулыбались, вдохновились и вылезли репетировать.

В назначенный час они вытянулись на сцене по стойке смирно с гитарами наперевес. Готовые к бою. Завуч благодушно уселась в пустом зале.

– Песня Юрия Клинских «Туман», – чопорным голосом конферансье объявил Лёнька, полуусмешка мелькнула в уголках его губ и растаяла без следа.

Завуч покачала головой, мол, не знаю такого, и приготовилась слушать. Первые аккорды ей тоже ни о чём не сказали. Но чем больше она вслушивалась в текст, тем становилась мрачнее и угрожающе качала ногой, шевелила пальцами, сдвигала брови, собирала губы в презрительную трубочку.

Было хорошо, было так легко,

Но на шею бросили аркан,

Солнечный огонь, атмосферы бронь,

Пробивал, но не пробил туман.

И мёртвый месяц еле освещает путь,

И звёзды давят нам на грудь – не продохнуть,

И воздух ядовит, как ртуть,

Нельзя свернуть, нельзя шагнуть,

И не пройти нам этот путь в такой туман!

А куда шагнуть – Бог покажет путь,

Бог для нас всегда бесплотный вождь!

Нас бросает в дрожь, вдруг начался дождь,

Нас добьёт конкретный сильный дождь!

И месяц провоцирует нас на обман,

И испарение земли бьёт, как дурман,

И каждый пень нам, как капкан,

И хлещет кровь из наших ран,

И не пройти нам этот путь в такой туман!

Всё пошло на сдвиг, наша жизнь, как миг,

Коротка, как юбка у путан,

Нам всё ни по чём, через левое плечо

Плюнем и пойдём через туман.

Под конец она не выдержала:

– Слова никуда не годятся. Несите мне их сейчас сюда, будем исправлять.

Лёнька положил гитару, вытащил из-за ремня отксерокопированный листок с текстом и спрыгнул со сцены в зал. Антоха и Рома стали подтягиваться тоже, чуя недоброе.

Завуч водила карандашом по строчкам, зачёркивала и подписывала сверху своё.

– «Но на шею бросили аркан». Какой ещё аркан, Лёня?

– Не могу знать. Вероятно, речь идёт об оковах западного гнилого капитализма и рыночной экономики…

– Не морочь мне голову. Никаких арканов. Напишем: «Нёс нас по реке катамаран». И в рифму, и по-речному. Так, дальше. «И мёртвый месяц…» – всем известно, что месяц светлый, ещё Пушкин об этом писал. Что ж, этот ваш друг – умнее Александра Сергеевича, что ли?

– Какой друг?

– Да Юра этот, который вам текст написал. Что там ещё. Совсем мрак. Припев перепишем. Будет так:

И звёзды светят нам на грудь – святая суть,

И воздух свеж, пора нам в путь,

Нельзя свернуть, пора шагнуть,

Пора идти нам в этот путь в такой туман!

– Вот. Вполне позитивная песенка на речную тему получается.

Лёнька кивал с серьезной миной. Пацаны пытались задавить отчаянный хохот, рвавшийся наружу. Завуч продолжала редактирование:

– Про Бога – это хорошо, в жюри обязательно будет кто-то из епархии. Молодцы. Но вот дождь… Пусть он не «добьёт», а бодрит.

И месяц приглашает нас побыть вдвоём,

Про испарение земли с тобой поём,

И каждый пень нам, как солдат,

Он защитит всех, будто брат.

Давай пройдём с тобою путь в такой туман!

– Но это уже какая-то любовная лирика получается, – возразил Рома.

– Ты что, Соколов, любовная лирика дальше, а это чувство братской поддержки, – Лис незаметно пихнул друга ногой, типа, не вмешивайся.

Завуч одарила его благосклонной улыбкой. Но потом прочитала про путан.

– Это ещё что такое?

– Возможно, имелись в виду сторонники президента, – Лёнька, не моргая, смотрел ей в глаза, его взор искрился патриотизмом и был чист, как утренняя роса.

– Не думаю, – отрезала завуч. – Будете петь так:

Всё пошло вперед, наша жизнь как мёд,

Западный не соблазнит обман.

Нам всё нипочём, через левое плечо

Глянем, и пойдём через туман.

– И вполне патриотично. Передайте своему Юре, что уж слишком депрессивные у него стихи.

Антоха, а за ним и Рома подскочили и выбежали из зала, не в силах больше сдерживать дикий смех.

Лёнька кивал с серьезной вежливостью японского дипломата.