Цитаты из книги «Константин Леонтьев»

Противоядием для либерализма, был убежден Леонтьев, должна стать религиозная вера, ведь «когда веришь, тогда знаешь, во имя чего стесняешься и для чего ‹…› переносишь лишения и страдания»[634], – религия в общественной жизни подобна сердцу в организме. Пока «религия жива, всё ещё можно изменить и всё спасти, ибо у неё на всё есть ответы и на всё утешения. А где нет утешений, там есть кара и принуждение, оправданные не притворными фразами «горькой необходимости» и т. п., а правом Божественным, вполне согласным с законами вещественной природы, ненавидящей равенство»[635].

В «Лекциях по русской литературе» Набоков, отмечая, что первой силой, противостоящей писателю в России 19 века, было правительство, говорил, что на втором месте стояла стеснявшая писателей и художников «антиправительственная, общественная, утилитарная критика». «Левые критики боролись с существующим деспотизмом и при этом насаждали другой, свой собственный»[190], – описывал Набоков сложившееся положение дел. Похожим образом рассуждал и Бердяев, упрекая в сборнике «Вехи» русскую интеллигенцию в грехе «народопоклонства»: ведь от писателя, мыслителя, художника требовали лишь «полезных» для дела освобождения народа идей, все остальное объявлялось не заслуживающим внимания. Леонтьев с его убеждением, что сохранить красивое старое дерево не менее важно, чем купить лекарство крестьянину, оказался враждебным чужаком в демократическом лагере.

Основные даты жизни К. Н. Леонтьева

Соловьев обоснованно отделил позицию Леонтьева от славянофильской и перечислил (по пунктам!), в чем Леонтьев со славянофилами расходился). Он отмечал: «Дорогими, требующими и достойными охранения он (Леонтьев – О.В.) считал, главным образом: 1) реально-мистическое, строго-церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа, 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах. Все это нужно охранять против одного общего врага – уравнительного буржуазного прогресса, торжествующего в новейшей европейской истории. Вражда к этому прогрессу составляла главный «пафос» в писаниях Леонтьева, выработавшего особую теорию развития…»

То есть шел Константин Николаевич от героя к монаху, столько претерпел на этом пути, но к христианству так до конца и не пришел – эстетизм был для него важнее.

После смерти Константина Николаевича Страхов не замедлил поделиться с Розановым своими наблюдениями, назидательно написав: «Покойный К. Н. Леонтьев не имел успеха – а почему? Ни одна повесть, ни одна статья не имела стройности и законченности. Все у него было то, что называется плетением мыслей. Был и талант, и вкус, и образованность; недоставало душевной чистоты и добросовестного труда»[877]. Хотела я тут не менее назидательно написать: мол, история все расставила по своим местам… Но ведь не расставила! Николая Николаевича Страхова знают мало (специалисты да утонченные интеллигенты), подзабыли его, несмотря на «добросовестный труд» (про «душевную чистоту» промолчу – сложная это материя). Но ведь и Константина Николаевича знают не намного больше. Так и остался он, несмотря на всю неординарность личности, «персонажем второго ряда» русской интеллектуальной истории. «Ох, неблагодарное потомство!»[878] – скажет Бунин об отношении к Леонтьеву и его сочинениям (заметив, что некоторые из леонтьевских сочинений – «буквально на уровне толстовских вещей»). У Розанова есть такое рассуждение о Леонтьеве: не туда Леонтьев попал, «не в тот угол истории»; он «ужасно неталантливо родился» – родился не для счастья, хотя

Но это было еще далеко впереди… Пока же вполне живой и бодрый Розанов предлагал ученикам Леонтьева «сплотиться» после смерти учителя и сделать что-то для его памяти. Сам Розанов сделал немало: где-то соглашаясь, где-то споря с тем, кого он считал гениальным мыслителем, Василий Васильевич написал новые статьи: «К. Н. Леонтьев» (1895); «Константин Леонтьев и его «почитатели» (1910); «Неоценимый ум» (1911); «К 20-летию кончины К. Н. Леонтьева (1911); «К. Леонтьев об Аполлоне Григорьеве (Вновь найденный материал)» (1915); «О Конст. Леонтьеве» (1917) и другие. Александров и Розанов организовали подписной лист на памятник Леонтьеву (из которого видно, что Розанов пожертвовал пять рублей – немало для сильно нуждавшегося отца большого семейства).

Читал он и Леонтьева, размышления о леонтьевских мыслях неоднократно встречаются в дневниках Пришвина. В 1930 году, например, Пришвин написал невозможное для постороннего глаза: «Читаю К. Леонтьева. Самое худшее его предчувствие сбылось, и мрачные пророчества осуществились. Настоящая действительность: «Не хотели чтить царя, чтите Сталина. Сброшена царская мантия, и трон и сам царь расстреляны, но необходимость царя осталась: в дыру кляп забили и корабль, хотя и плохо идет, но все-таки на воде держится»…»

18 августа 1891 года[847] в Предтечевом скиту Оптиной пустыни в келии старца Варсонофия Леонтьев принял тайный постриг с именем Климент, – в честь его ушедшего друга отца Климента Зодергольма.

Константин Николаевич обратил внимание на статью Тихомирова «Социальные миражи современности», опубликованную в июльском номере «Русского обозрения».