Все, молитва кончена, на душе стало легко и светло. Вот теперь Господу все известно: и о тяжкой разлуке с матушкой, и о желании свидеться. Конечно же, он не откажет в этой просьбе. Бог сотворил целый мир – значит, прекратить разлуку сына с матерью для него и вовсе не сложно.

Перекреститься на алтарь, преклонить колени перед выходом из костела – и можно отправляться в замок. Он недалече. Надо только обогнуть высокую дозорную башню красного кирпича с белыми ставенками, пройти через парк с по французской моде постриженными деревьями, миновать озеро, берега которого заросли ивами с серебристыми листочками. А там уже и мост через крепостной ров, белоснежная высоченная арка, ведущая на внутренний двор. Авось учителя не приметят, и получится тайком проскользнуть на конюшню. Там так интересно! В центре конюшни лежит большой ковер, а вдоль него расставлены курительницы, из которых поднимается вверх легкий ароматный дымок, заглушающий запах навоза. Вокруг – ни соринки, ограды стойл искусно выкрашены краской, многие гости даже решают, что ограды те – из красного дерева. Но, конечно, главное богатство – это кони, вычищенные, холеные, чистейших кровей. Так здорово угощать их яблоками! Лошади доверчиво берут теплыми губами сочную мякоть с ладони, с удовольствием хрустят – а потом смотрят прямо в глаза, благодарно, нежно…

Как же не хватает, ужасно не хватает вот этого, самого главного, нежности и любви! Поэтому и ласка ищется – от животных, от слуг, а больше не от кого ведь. Отца так уже и не вспомнить, младенцы всего полутора месяцев от роду (а ровно столько было, когда батюшка преставился), наверное, памяти еще никакой не имеют. Матушкино лицо тоже уже все больше расплывается в дымке воспоминаний, отдаляется, теряет четкость. Зато постоянно искривленные недовольством черты опекуна, как назло, так и стоят перед глазами…

– Панич! Панич, иди сюда, я драников^[10] нажарила!

Звонкий голос кухарки, полной добродушной Марыси с вечно красным от кухонного жара лицом, прервал мысли мальчика. И Доминик живо проскользнул на кухню, забрался туда прямо через небольшое узкое окошко, расположенное возле самой земли.

– Панич ноги себе когда-нибудь переломает! – заворчала Марыся, с беспокойством оглядывая гостя. Быстрыми ловкими движениями она расправила расшитую золотым кружевом белоснежную сорочку мальчика, выбившуюся из-под слуцкого пояса^[11], а потом неодобрительно покачала головой: – Что это панич себе надумал, через окно прыгать, лестниц и дверей как будто бы нет в замке! А худой, а бледный, а растрепанный, Матка Боска! Садись скорее за стол!

Дважды повторять не потребовалось. Доминик уселся на лавку, схватил румяный поджаристый драник, макнул его в сметану из красивой глиняной крынки и отправил в рот.

Объедение, натурально, совершенное объедение! Не успеешь прожевать – а рука уже тянется за другим и еще за одним…

– Вот это еда! – с набитым ртом прошамкал мальчик и мотнул головой, отбрасывая с лица пряди длинных светлых волос. – Как вкусно! А на наши обеды как принесут всяких перепелов в соусах, пока откушаешь их – намучаешься, мелкая птица, острая кость.

Расхохотавшись, кухарка налила молока, пододвинула кубок к мальчику и покачала головой:

– Ты как твой дядя! Все по-своему норовишь сделать! Шляхтичи готовы горло друг другу перегрызть, только бы получить приглашение на обед в замок. Панский повар не абы где, а в Варшаве учился. А тебя блюда не устраивают! Зато то, что для слуг сготовлено, – за обе щеки уплетаешь. Сумасброд, как и дядя твой!

– Который дядя? Пан Коханку?

– А кто ж еще! Кому закон был не писан?! Помню, он медведя приказывал на трапезу прямо в замок приводить. Вот переполоха здесь случилось! Ужас: девки визжат, гости смеются, медведь ревет.

Доминик изумленно вскинул светлые брови. Мишку? Приказали завести в замок? Того, который все еще сидит на заднем дворе в специальной яме? Иногда медведя выпускают, на потеху гостям, и начинают дразнить. Но он же злющий! Так и норовит задрать зазевавшегося гостя; слуги едва поспевают оттащить разъяренное животное. Куда такого в замок-то?

Марыся обиженно поджала губы:

– Не веришь ты! Твой дядька еще не такое выкидывал! Помню, гостей понаехало в Несвиж, бал устроили. А жара стояла – ну пекло. Дамы и рады бы танцевать, да душно, мочи нет, все веерами обмахиваются. Пан Коханку тут дамам и говорит: «Хотите верьте, хотите нет, а вот завтра зима у нас будет. Не сойти мне с этого места, коли не станем по снегу на санях кататься!»

– Нехорошо так про дядю говорить, но ведь никто не узнает. – Удивленный, Доминик даже перестал поглощать драники, отставил кубок с парным молоком и хитро подмигнул кухарке. – Брехуном он был, дядька мой, откуда в жару снегу взяться? Не иначе как пан Коханку слишком часто звонил в колокольчик, что в винном погребе висит. Вообще, знаешь, Марыся, в сообразительности дяде не откажешь. По лестницам спускаться намаешься, вот пан Коханку заказал колокольчик, позвонишь, и уже подают тебе вино из подвала по специальной веревке. Хитер!

– Ай, панич, все перебиваешь, не слушаешь ты меня!

– Слушаю, слушаю.

– Тогда я дальше рассказываю. Пан Коханку пообещал гостям зиму. И вот на следующее утро дамы выглянули в окно, – на круглом добродушном лице кухарки мелькнула предвкушающая улыбка, – выглянули – и обомлели, все белым-бело вокруг. Натурально, зима!

– Врешь!

– Вот те крест! Зима – а все почему? Пан Коханку распорядился ночью соль по дороге рассыпать да сани запрячь. Конечно, кататься дамы не поехали, похихикали и сразу к озеру пошли, там хоть какое-то облегчение от солнцепека. Зато узнал про такую расточительность (соль недешевая ведь) один шляхтич^[12] и шустренько явился в замок с телегой. А как увидел пан Коханку, что шляхтич тот пытается соли себе набрать, так распорядился насыпать ему телегу солью доверху. Чтобы шел шляхтич пешком, и все в округе видели, какой он жадный, и чтобы было шляхтичу стыдно.

– Стыдно! Скажешь тоже! Да он небось от радости прыгал – целая телега соли. На него все смотрели и думали: вот же повезло дурню. Чудак был мой дядя.

– Я тоже думаю, что стыдно тому шляхтичу не было. Потому…

Окончить фразу кухарка не успела. Лицо ее сначала застыло, а потом исказилось от ужаса. Полные губы чуть шевельнулись – однако из них ни словечка не вылетело и даже ни единого звука.

«Хорошая, конечно, наша Марыська, добрая, то драниками, то блинами всегда угощает, – пронеслось в голове Доминика. – Но ведь глупая она, как все женщины. Не иначе мышку али крысу увидела. Сейчас глаза попучит-попучит, а потом орать непременно начнет. Глупая женщина! Было бы кого пугаться, маленькой мышки! Эх, Марыся, а ведь как хорошо разговаривали мы только что, так интересно…»

Доминик с раздражением обернулся через левое плечо, куда был прикован взгляд сидевшей напротив кухарки. И сначала не заметил там ничего особенного, кроме широкой потемневшей спинки скамьи да серой каменной стены, на которой висел ряд медных, вычищенных до блеска сковородок. Но в ту же секунду он вдруг почувствовал: все же там, за спиной, что-то есть, там словно бы легко колышется сам воздух, беззвучно, но все же пугающе ощутимо.

Мальчик в ужасе вскочил со скамьи, бросился к распахнутому окну и только там осмелился обернуться.

Прямо под потолком кухни, то опускаясь ниже, то взмывая в самый верх, кружилась… женщина в черном платье… она была одновременно странно-прозрачной… и все-таки видимой, видимой так ясно, как висящая на стенке сковородка, которую порой задевал подол полупрозрачного черного платья. Какой жуткий, зловещий танец…

– Ох, Матка Боска! – прошептал Доминик. Он поднял руку, чтобы осенить себя крестом. Только в глазах отчего-то вдруг сделалось темным-темно, ноги стали ватными…

* * *

– Не надо метать бисер перед свиньями. Даже если очень хочется. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. С кем поведешься, от того и наберешься. Павел – псих, сумасшедший. А я не могу себе позволить уехавшей крыши, мне надо воспитывать ребенка…

Тихий, не очень-то убедительный шепот, очередная попытка аутотренинга.

Валерьянка высушила слезы и слегка сковала ледяной корочкой безразличия мучительные болезненные мысли.

Но только принципиально ситуацию это не меняет, в израненной кровоточащей душе по-прежнему плещется такая боль, что ее, кажется, больше не вынести, и возникают всякие малодушные порывы…

– Так, стоп, – пробормотала Лика Вронская, натягивая на голову плед, – давай разберемся, какие такие порывы у меня возникают и из-за чего. Я ведь почти сразу выяснила, что у моего избранника – аутизм^[13]. Знакомый судебный психиатр предупреждал меня: такое не лечится, особенности психики Павла – это на всю жизнь. Но мне казалось: я же – особенная, сильная, я справлюсь с Пашиной болезнью; во мне так много любви, и самые страшные диагнозы станут неактуальными. Пару месяцев мне казалось, что я в раю. Павел был таким внимательным, заботливым, влюбленным. Я неосмотрительно познакомила его с Даринкой. И моей доченьки, настороженно относящейся к незнакомым мужчинам, было не узнать; она приняла Павла сразу же, полюбила играть с ним, даже стала слушаться. А потом…

Вронская замолчала, пытаясь подобрать слова, четко описывающие сложившуюся ситуацию. Но они все не находились. Может, к людям с отклонениями психического развития обычную лексику применить сложно?

Ничего особенного не произошло. Не было ни ссор, ни конфликтов, ни даже споров. Проведенная вместе ночь, счастливый блеск его глаз, нежность. Ураган признаний: «Лика, ты самая лучшая, ты моя любимая». На следующий день Павел не позвонил. От беспокойства (господи, в Москве ведь опять теракты, а Павел часто пользуется метро, его крутой «бумер» – все-таки не вертолет, и перемещаться по