Алексей Ивакин
ДЕЛО ПРИВЫЧНОЕ

Тот, который в «березке», шел со старым калашом. Тот, который во «флоре», шел со связанными руками.

Между ними и вокруг них пахла полынью степь. Впереди была балка. Позади был допрос.

Березка держал во рту травинку.

Флора думал о сигарете. Флора хотел думать о другом, о важном. Но когда думаешь о важном – хочется кричать. А кричать – стыдно.

Флора прихрамывал и плевался розовыми осколками зубов.

Березка тоже думал о сигарете. О другом он размышлять не хотел. Когда есть приказ – лучше думать о сигарете. Вот Березка и прикидывал – дать сигарету Флоре или не дать? А если дать, то сейчас или перед тем, как?

Шелестела сухая, желтая трава. Жужжал шмель. Кто-то куда-то кинул минометку – глухой шлепок стукнул по ушам и белому горизонту.

У Березки лицо черного цвета. У Флоры такое же.

И руки одинаковые: только у одного уголь въелся в кожу, у другого – чернозем. А в лицах – черное солнце.

«Хорошо, что не пацан ведет».

«Хорошо, что не пацана веду».

Мысли скользнули по периферии сознания и пропали.

Березка стер пот со лба. Флора тоже бы стер, но не мог.

Шаги тяжелые, неторопливые. Куда спешить? Балка-то – вот она.

Опять хлопнул миномет. Лениво хлопнул. Для порядка. Не по ним.

Безжалостное солнце не обратило внимания на хлопок. Мина и мина. Не первый раз.

Флора шмыгнул. Березка кашлянул.

Пришли.

Флора остановился перед обрывом. Посмотрел вниз – нет, не прыгнуть. Прыгать – только поломаться. Если с разбегу только, чтобы на предыдущих упасть. Мягкие, раздутые уже. Нет, не помогут. Разобьется.

Березка тоже подошел к обрыву. Выплюнул травинку. Тоже посмотрел вниз:

– Не думай даже. Поломаешься. Долго помирать будешь.

– И не думал, – соврал Флора.

Березка достал из кармана пачку сигарет. Коробку спичек достал из другого кармана. Вынул одну сигарету из пачки. Вынул одну спичку из коробки. Чиркнул. Прикурил. Синий дым поплыл над желтым ковылем. Зажал сигарету между указательным и средним правой руки. Посмотрел на огонек. Показал тлеющую сигарету Флоре. Флора кивнул.

Березка сунул сигарету в рот. Взял из пачки еще одну. Повертел в руках. Вынул зажженную. Сунул в рот незажженную. Прикурил от уголька, смачно пыхнув пару раз. Сунул новую в разбитые губы Флоры.

Флоре попал в левый глаз дым. Флора сощурился. Березка покосился на Флору. Флора языком перекинул сигарету из левого угла рта в правый. Потом обратно. Потом снова перекинул.

Сигареты едва слышно хрустели горящим табаком. Жаворонок звенел громче. А Флора не слышал жаворонка. Он слушал треск сигареты.

Березка тоже не слышал жаворонка. Но он и сигареты не слышал. Он вообще ничего не слышал. Не хотел.

Пепельный палец сломался и упал на землю.

– Отпусти, а? – сам себе сказал Флора, глядя на пепел.

Березка не услышал и отвернулся.

Опять хлопнул миномет.

«Наши», – подумал Березка.

«По нашим», – подумал Флора.

Травы шевельнул ветерок. Березка снял с плеча «калаш».

Флора выплюнул окурок. Березка плюнул на ладонь, потушил окурок и сунул его в карман.

– Молиться будешь? – спросил Березка.

– Можно, – согласился Флора и посмотрел в белое небо. Посмотрел и понял, что надо вот что-то подумать…

И Флора подумал, что надо бы сказать адрес семьи, чтобы этот мужик зашел потом и рассказал.

– Ты откуда? – сказал, не спросил, Флора.

Березка ответил.

– Земляк, – не удивился Флора. Ему уже некогда было удивляться.

Березка отошел на пять шагов.

Флора опять подумал, что надо бы свой адрес Березке сказать. Потом, после войны, зайдет и расскажет, где муж и отец погиб. А потом подумал – вот как это Березка придет? Придет и скажет, что вот, мол, я вашего мужика убил? А если он раньше, до Победы придет, что тогда? Придет и убьет моих? А если придет и наврет – после Победы, конечно, наврет – что пытался, мол, спасти, но вот, мол, не вышло…

Все это пронеслось в голове Флоры, пока Березка делал один шаг. Березка ногу поднял – а Флора об адресе подумал. Березка ногу вытянул – а Флора подумал, что он бы не смог так прийти. Березка начал ногу опускать, а Флора уже нарисовал, как домой приходят полицейские. Березка опустил ногу, и из-под подошвы вылетело желтое облачко пыли, а Флора уже увидел, как Березка перед школьниками выступает.

Одна секунда, а все уже понял. Солнце одно, хлеб один, земля одна, Бог один. И только люди – разные.

Березка щелкнул предохранителем.

Люди – разные. Кровь одинаковая, слезы одинаковые, пыль одинаковая. Мамы одинаковые. Жены. Дочери.

Любовь одинаковая.

А люди – разные.

Братка, как же так-то?

Флора языком потрогал сломанный зуб. Зуб шатался. Надо выдернуть и мосты поставить…

Березка передернул затвор. Ничего лишнего он не чувствовал. Приказ. Дело привычное.

Флора захотел закричать, но опять стало стыдно, и губы слиплись. А еще он захотел попросить воды и минуту, но тут на него упала вечность.

Березка сделал шаг назад. Поставил «калаш» на предохранитель. Подошел к телу Флоры. Пощупал пульс на шее. Хотя чего щупать, вон как разворотило. Запачкался в теплой крови. Обтер руки о траву, потом о драные штаны Флоры. Сел рядом с телом. Достал сигарету. Покосился на Флору. Закурил. Опять покосился. Снял «калаш» с плеча. Снял с предохранителя. Посмотрел в жуткую темноту ствола. Прислонился лбом к еще горячему металлу. Закрыл глаза. Нащупал левой рукой спусковой крючок. Выплюнул окурок. Погладил большим пальцем крючок. Вытащил флягу. Глотнул теплой воды. Сунул флягу обратно.

Опять запел жаворонок.

Березка щелкнул предохранителем, тяжело встал, закинул автомат за спину. Парой пинков столкнул тело Флоры в балку.

Где-то снова хлопнул миномет.

Олисава Тугова
ПТИЧНИЦА

– Что вы чувствуете, когда убиваете людей? – вихрастый парнишка-военкор старается заглянуть мне в глаза и поэтому неловко сгибается в три погибели перед тем, как приземлиться на гнилые доски. Я сижу прямо на земле и чую спиной бетон стены, нагретой солнцем. Мне, наоборот, хочется распрямиться, вытянуться. Когда наконец отвлекаешься от экрана смартфона, понимаешь, как устали от напряжения позвоночник, шея, плечи; замечаешь, как режет глаза от света, ветра и от слёз после яркости дисплея, выкрученной на максимум. Думаю, что ему ответить. Вот бы изобразить брутальную непроницаемость, повернуться вполоборота, посмотреть в даль и пафосно бросить:

– Отдачу!

На самом деле ничего я не чувствую. Вглядываюсь в нерезкие пиксели на экране, чтобы привычно распознать в них технику, живую силу противника, раненых или трупы. Мое дело – разведка, корректировка. К моей лёгкой «птичке» сейчас не прицепляют сбросов. Да и когда прицепляли – подкараулить бэху укропов или группу на ротации – это было скорее охотой, похожей на компьютерную игру, где за размытыми пикселями не видишь человеческих судеб. Существуют только вражеские единицы, которые нужно уничтожить. Тогда исчезаешь из реальности, забываешь следить за работой арты, потому что если прилетит, то прилетит – тут полнейший фатализм. Единственное, что отслеживаешь всегда – днем, ночью, во сне, на отдыхе, в наряде, на задании – это мерзкий жужжащий звук чужого БПЛА. Звук опасности, звук смерти.

Паренек ждет ответ и поглядывает на небо. У него так и не вышло поймать мой взгляд – не люблю встречаться с кем-то глазами. Зато я смотрю на него. Лет двадцать ему. А то и меньше. В неуставном новеньком камуфле. На рукаве затертый, выцветший шеврон: «Родился орком – защищай Мордор». Шеврон с пареньком не сочетается настолько, что я улыбаюсь:

– Да я людей и не убиваю. Только врагов.

Не повезло ему со мной. Приехал, вишь ли, на фронт – не на ЛБС, конечно, но всё-таки километров двадцать до зоны активных боев, тоже поступок для мирного – хотел интересное героическое интервью взять, а ему меня подсунули, чтобы под ногами не мешался. Сплошное разочарование, наверно.

Августовское солнце высушило бурьян, он опутан блестящей паутиной, и в нем шуршит ветер. По ветру лежат ленточки маскировочной сети, натянутой над нами. На вытоптанной, потрескавшейся земле мельтешат солнечные блики. Вот бы снять тяжелые тактические кроссы и пойти босиком на соседний ставок купаться. Но там всё заминировано. А в бурьяне, метрах в пяти от места, где мы сидим, со вчерашнего дня валяются несдетонировавшие части кассетных боеприпасов со вздыбленными лопастями. Саперы должны приехать. Но пока не доехали.

Я встаю, отодвигаю железную, ржавую, посеченную мелкими осколками дверь пункта нашей временной дислокации – это бывший укроповский опорник. Из него пахнет сыростью, плесенью и разбухшим гнилым деревом. Выкатываю из тёмного угла полосатый, глянцевый арбуз, бью его с размаху о какую-то арматуру и разламываю с сочным хрустом. Парнишка подскакивает и ловит половину арбуза, которую мне становится неудобно держать. А потом мы просто сидим на земле и вычерпываем ложками красную сладкую мякоть.

– Знаешь, какое первое осознание было у меня, когда воевать приехала? Не такое, которое умом понимаешь, а такое, которое проживаешь всем своим существом. Это осознание хрупкости человеческого тела. Оно ведь, правда, очень слабое. Непрочное. Кожа, кости, кровь, мышцы… Вот, к примеру, сидели с парнишкой, чай пили. Прилёт. Осколочек маленький, меньше сантиметра и крови-то почти нет, а на глушняк. Парнишка – 200. А у него ещё чай не допитый стоит. Горячий, не успел даже остыть. От этого понимания люди становятся другими: они тебя не спросят, что ты чувствуешь, зато спросят, не голодный ли, и постараются обогреть, накормить и спать положить, чтобы ты отдохнул. И к смерти проще отношение. Осознаешь, что все мы смертны. И смерть – это естественно. Ей не обязательно быть героической, а жизни не обязательно быть значимой. Пустая жизнь, глупая смерть ничуть не умаляют этих двух категорий. Хоть оценивай, хоть не оценивай. Жизнь – есть жизнь, а смерть – есть смерть. Паренек из окопа в соседнюю зелёнку вылез по естественной надобности. А тут обстрел. Так и погиб со спущенными штанами. И он от этого не стал меньшим героем, чем тот, который собой товарища закрыл. Просто у одного обстоятельства так сложились, а у другого – этак.

– Тогда, наверно, и убить проще, раз «обстоятельства так сложились»? – мальчишку-военкора явно интересуют какие-то морально-психологические стороны войны. Он плюется арбузными семечками в злобных августовских мух и всё ещё пытается поймать мой взгляд.

– Наверное, – соглашаюсь я.

Впервые я убила, когда мне было десять.

Обычное детское лето в девяностых – это лето в деревне у бабушки. В настоящей деревне, большой, с деревенскими ещё крепкими домами, изукрашенными причудливой резьбой светелками, палисадниками с цветущими флоксами, гвоздиками, пионами, с хлевами и птичниками, в которых держали скотину, и с огромными огородами, распаханными под картошку. Вдоль деревни шла широкая улица, на ней встречались все деревенские дети – играли в прятки и в лапту, сбивались в дружные ватаги для походов в лес, на пруды, для посиделок на крыше амбара. По чужим домам детям ходить было не принято. Поэтому у меня вызывало особенное любопытство, а что там – за высокими заборами – у других бабушек. Особенно у одной. Её звали баба Шура. Она была высокой, худой, но очень сильной и жилистой старухой, на её прямоугольном лице застыло беспристрастное выражение – ни единой живой эмоции никто из детей никогда не видел. И двигалась она тоже жутковато: ритмично, как выверенный механизм, не совершающий лишних движений. Не бабка – Терминатор. Она каждый день приходила к моей бабушке, потому что у нас был черно-белый пузатый телевизор, и они вместе смотрели «Просто Марию». К бабе Шуре на лето приезжали два внука. Володя лет тринадцати и Саша лет десяти. Оба ушастые, побритые налысо, со смешными тонкими чёлочками. У Володи всегда спадали огромные не по размеру треники, вытянутые на коленках, и он подвязывал их кушаком от цветного халата. А Саша лихо вытирал сопли рукавом – от запястья до локтя.

Баба Шура, очевидно, больше любила старшего. Если она поручала внукам принести воды, наколоть дров, встретить с пастбища корову или прополоть морковь, то разговаривала только с Володей. Саша хотел быть взрослым, как Володя, и носить бейсболку с сеточкой и с кривым козырьком. Поэтому, когда баба Шура подошла к нам с Сашей, увлеченно ловивших в камышах лягушек, и сказала размеренно и чётко: «Санька, надо курицу на суп зарубить», – мы опешили. Саша обалдел от счастья и оказанного ему доверия.

Пока мы вылезали из пруда, то постепенно осознали всю сложность задачи. Мы были городскими детьми и никогда никого не убивали. Я уже прикидывала, что может быть лучше пойти помочь своей бабушке – огурцы, например, собрать… Но любопытство, а что там у бабы Шуры в доме, было сильнее.

– Зайдем в дом, молока попьем, – разумно предложил Саша.

Я любила отстоявшееся в холодке молоко, когда сверху, на горлышке трехлитровой банки собрались кремовые жирные сливки – плеснуть их в чашку и с наслаждением пить.

В доме у бабы Шуры были точно такие же, как и у моей бабушки, межкомнатные ситцевые занавески, разноцветные лоскутные половички, высокие кровати с кружевным подзором внизу и с горой подушек, покрытых белым тюлем, большое зеркало, портреты умершей родни, дозревающие на подоконниках помидоры…

А потом Саша принес коробку привезенных из города машинок. Модельных, разноцветных. Мы принялись катать их по широким половицам. И забыли про курицу.

Хлопнула тяжелая дверь из сеней.

– Санька, где курица-то? – баба Шура смотрела на нас не мигая.

И мы метнулись мимо нее во двор, на ходу застегивая сандалии и не попадая в дырочки сложной застежкой.

– Какую рубить, ба? –издалека тоненько пискнул Саша.

– Белую дуру, которая яица давит, – ответила бабка, не повышая голос, но мы услышали каждое слово.

Саша с трудом выдернул из колоды топор, я стащила с забора сушившуюся там тряпку. В сарайку к курицам мы зашли вооруженные. Они только что лениво ходили из стороны в сторону – и вдруг заметались, заголосили. Почувствовали.

– Вот эту лови, – Саша указал жертву.