Олька с детьми ушли, а Танька попробовала растопить печь. Огромная и добротная, она стояла в центре дома. Ее оштукатуренные бока белели во всех комнатах. Устье на кухне давно было накрепко закупорено за ненадобностью. Когда провели газ, дочь и внучка постоянно уговаривали Таньку снести печь. Дескать, и места много занимает, и толку от нее теперь никакого. Танька была непреклонна: пока она жива, печь останется. Мало ли что в жизни может приключиться.

Танька послала мелкого принести полешко от бани. Сообразительный четырехлетний малыш, отдуваясь и покраснев от натуги, притащил сразу три. Танька отковыряла заслонку, настрогала ножом тонких щепочек, сложила их шалашиком внутри печи и подожгла. Но огонь не занимался. Танька проверила поддув, еще раз задвинула и выдвинула вьюшку, но ничего не помогало. Старый да малый, уморившись, уселись рядышком.

В дверь робко постучали, и, не дождавшись ответа, вошел мужчина. В полумраке он не сразу их разглядел. Танька с трудом, но признала Андрюху – пропащего мужа Ольки. Танька давно его не видела, да и почти во все их встречи он был пьян. Сейчас его отекшее лицо было гладко выбрито, а глаза смотрели ясно и виновато:

– Здравствуйте вам! Есть кто дома?

– Кому надо, все тут! – грубовато ответила Танька.

Глаза Андрюхи привыкли к темноте, и он увидел в глубине кухни старуху с прикорнувшим к ней младшим сыном.

– Николенька! Колобок! Это я, папка твой! – Горло Андрюхи перехватило, и конец фразы он прохрипел.

Мелкий его не помнил; Олька развелась, когда ему не было и года. А Андрюха, занятый поисками пойла, не очень-то заморачивался встречами с сыновьями. Мелкий недоверчиво глянул на Андрюху из-под белесых бровей, засопел и тут же спрятался за худой Танькиной спиной.

– Что принесло этакого ясно-сокола к нам? – поинтересовалась Танька.

– Ночью обстрел был. Хотел узнать, как вы. Может, помощь какая нужна?

Танька быстро сообразила.

– Нужна! Печь не разгорается – верно, трубу забило. Почитай, уж лет тридцать, как не топили. Надо на крышу лезть, трубу прочистить. Справишься? Не то я сама, как-нибудь.

– Ты, бабуля, на крышу только на метле сможешь добраться, – обрадовался Андрюха. – Давай, чем в трубе шуровать. В момент сделаем.

К широкой жесткой щетке привязали камень, как грузило, и длинную веревку. Андрюха полез на крышу, негромко напевая. Осторожно добравшись до трубы, он спустил в жерло щетку и стал энергично шуровать вверх-вниз. В трубе зашуршало, застучало, и на под повалились ошметки сажи, мелкие камешки, перья, ветки и даже целое птичье гнездо. Танька охнула, перекрестилась и начала неловко выгребать мусор из печи.

Когда сорный дождь иссяк, Танька послала правнука за Андрюхой.

Мелкий выбежал на улицу и, задрав голову, завопил:

– Папка! Папка! Бабуля велела, чтобы ты слезал!

Андрюха скатился с крыши, подхватил сына на руки и стал целовать.

– Да папка! Щекотно! Брось! – кричал, увертываясь от непривычных ласк, мелкий.

– Оставь его, идол! – проворчала Танька, стоя в дверях. – Гляди, всего ребятенка в саже извозил, черт!

– Бабуля, а ты сама-то на себя в зеркало посмотри. Если я черт, то ты – моя родная бабушка! – Андрюха расхохотался. Вслед за ним залился звонким смехом и мелкий.

Танька глянула в зеркало у входа. Действительно, лицо, руки, волосы, выбившиеся из-под платка, сам платок и халат были в грязных разводах пыли и сажи.

– Чего приперся?! – Во двор вошла Олька.

Мальчики волокли за ней сумки, ее плечи оттягивал рюкзак. Андрюха подскочил к Ольке, стянул рюкзак, ойкнув от его тяжести, вскинул на себя и понес в дом. Старшие мальчики настороженно молчали – они слишком хорошо помнили отца.

Новости, которые принесла Олька от магазина, были тяжелее ее сумок. Это война. Киевская армия начала наступление. Во время ночного обстрела один из снарядов попал в подстанцию, оставив всех без света. Газа сказали совсем не ждать. А связь есть только в центре.

– Я маме позвонила. Сказала: у нас все в порядке, чтобы не беспокоилась. Говорят, обстрелы будут еще. Может, даже авианалеты. – Голос Ольки был глухой и тихий.

Танька никак не могла взять в толк. Какая киевская армия? Какое наступление? Кто обстреливает? Американцы? Немцы? Украинцы? Свои?

– Волки поганые им свои! – Андрюха сплюнул и грязно выругался.

Он рассказал Таньке все то, что она пропустила в своем предсмертном лежании. Оказалось, в Киеве в феврале случился переворот. Новую власть жители их рабочего края не признали и объявили себя независимыми от нее. Многие хотели войти в состав России, как Крым.

– А что с Крымом? – Танька не переставала удивляться.

– Когда новая киевская власть пошла вразнос, русские аккуратно ввели войска и провели референдум о вхождении Крыма в состав России. Народ проголосовал «за». В Киеве только зубами щелкнули, а корабль-то уже уплыл.

– А нас они что ж не возьмут? Я тоже за Россию проголосую, – волновалась Танька.

– Не знаю. Говорят, они нас по-любому не оставят.

Андрюха вздохнул и повернулся к Ольке:

– Я что, значит, пришел. Наши это, ополчение собирают, воевать, значит. Я того, записался. Вот хотел повидаться. Там стреляют, может, больше и не свидимся. Так как-то.

Олька разбирала сумки, с удивлением украдкой разглядывая Андрюху. Но старая обида пересилила:

– У тебя ж руки с перепою трясутся! Как стрелять-то будешь?

– Я, это, Олька. Я завязал, значит…

– Завязал он. Слышали мы уже этот баян.

– Ну правда! Детьми клянусь!

Олька взорвалась:

– Как ты можешь, мудозвон, детьми клясться! Да когда ты их последний раз видел, пьянь подзаборная?! Ты знаешь, что они едят?! Где спят?! Во что одеты?!

Андрюха не оправдывался. Он молчал, опустив голову. Олька, не получая отпора, неожиданно оборвала себя и отвернулась.

– Я тут немного денег принес.

– На что мне теперь твои деньги, – уже без злости ответила Олька. – Магазин как вымели. Мы не одни такие умные оказались, все с баулами да рюкзаками. Там сейчас шаром покати. Люди все похватали.

– Давай, Андрюха, еще пригодятся когда, – неожиданно вступилась Танька.

Андрюха отдал деньги и заметно приободрился:

– Можно я к вам буду заходить когда? Там, трубу прочистить или дров наколоть? Мы тут недалеко расположились, километрах в двадцати. Раз – и я у вас.

Он сам рассмеялся от неожиданного каламбура, за ним захохотали мальчишки. Андрюха подмигнул им и сказал твердо:

– Обещаю! Если жить останусь, пить брошу! Вас заберу! Все заново начнем!

Олька покачала головой:

– Обещалкиных на свете и без тебя навалом. Поживем – увидим. – Потом глянула в его глаза и тихо закончила: – Ладно. Получится – заходи.

Андрюха сгреб пацанов, расцеловал, пообещал принести гильз, велел беречь и защищать мамку со старой бабулей. Он хотел было обнять и Ольку, но та резко отстранилась. Андрюха махнул всем рукой и выскочил из дома.

Без газа и электричества дел в доме прибавилось. За водой теперь приходилось ходить к колодцу, насос больше не качал ее в трубы. Пользоваться печью Олька не умела, она выросла при газе. Пришлось учиться растапливать печь, выгребать угли, ловить момент, когда пора закрывать заслонку, чтобы тепло не улетело в трубу. Сама Танька ничего делать уже не могла. Но ее цепкая память неизменно пригождалась Ольке в очередной непростой ситуации. Беда была с посудой. Новомодные легкие кастрюли и сковороды плавились в печи. Единственный чугунок был такого размера, что Олька с трудом поднимала его даже пустой. Приспособились так: с вечера в чугунок закладывали овощи – картошку, лук, морковь, четвертину курицы, все это солили, щедро заправляли зеленью, и Олька осторожно, укрывая лицо от жара, проталкивала чугунок вглубь печи. Она сгребала вокруг него угли и оставляла на ночь томиться. Утром еще теплый чугунок вытаскивали и целый день ели настоянное в печи варево, разнообразя его заготовками из погреба. Кусочки курицы женщины делили между мальчиками. Олька уверяла сыновей, что мясо она совсем не любит. Танька же улыбалась беззубым ртом.

Единственная чудом сохранившаяся чугунная сковорода, наоборот, оказалась совсем маленькой. На ней запекали яйца и небольшие караваи хлеба, который теперь тоже делали сами. Закупленные буханки аккуратно порезали, высушили на печке и сложили вместе со всеми припасами в погребе. А Мурка следила за их сохранностью от мышей.

В дом вернули старенький умывальник, доживавший свой век на огороде. Посуду мыли в тазу с подогретой водой. Запекшийся жир в чугунке оттирали песком и золой. Порошок пока не кончился. Но чтобы его выполоскать, нужно было слишком много воды, потому стирали теперь редко и только самое необходимое.

Мальчикам стало не до игр. Они усердно таскали воду. Стругали щепочки для растопки. Их обязанностью было искать и собирать яйца, которые несушки откладывали в самых непредсказуемых местах. Огород тоже лег на их плечи. Прополоть, полить, нарвать зелени, ягод, обобрать с картошки колорадских жуков. Олька с удивлением подмечала, как повзрослели ее сыновья. Они совсем перестали капризничать, драться и жаловаться друг на друга по пустякам.

Андрюха изредка выбирался к ним. Прощаясь, обязательно притягивал к себе по очереди мальчишек, целовал их в выгоревшие макушки, кивал Ольке и уходил.

Подстанцию несколько раз восстанавливали. Свет ненадолго возвращался в дома. В такие дни Олька старалась зарядить телефон. Наслаждалась холодной водой из крана и кипятила ее в электрическом чайнике. Смотрела нерадостные новости по телевизору, неторопливо растолковывая их Таньке.

Раза два в неделю Олька выбиралась в центр, чтобы позвонить матери, рассказать, что дом цел, они живы и пока не голодают. Та попыталась приехать к ним, но пересечь линию фронта не смогла. Каждую ночь начинался обстрел, и мальчики уже не просыпались от разрывов снарядов. Кошка безмятежно тарахтела в ногах у Таньки.

В начале июля обстрелы усилились, теперь они могли начаться в любое время дня и ночи. Несколько раз над самой крышей дома с ревом пролетали самолеты. Фронт настолько приблизился к их дому, что шальные пули уже временами вгрызались в толстые бревна, разбрызгивая острые щепки вокруг. Целыми оставались окна только с восточной стороны.

Олька уже не выпускала детей из погреба. Там их и нашел Андрюха. Грязные бинты на его голове пропитались кровью.

– Укры наступают! Нам не удержать фронт! Надо бежать! – задыхаясь, сказал он.

– Куда бежать-то? В какую сторону? – зло спросила Олька.

Действительно, разрывы снарядов слышались уже отовсюду. Их привычное укрытие казалось сейчас гораздо надежнее, чем блуждание под смертью, летящей с неба.

– Ты ступай, сынок! – подала голос Танька. – Не тревожься за нас, мы тебя здесь дождемся. Еда у нас есть, водой запаслись. Мурка с нами. Мы не пропадем. Не впервой.

– Иди. Справимся, – примирительно подтвердила Олька.

Андрюха встал. Долго пристально всматривался в каждое дорогое лицо, будто вбирая в себя. Потом тихо сказал:

– Сберегите себя, родные! Я живу только ради вас! Простите, что не смог защитить вас!

Злые бессильные слезы катились по щекам, заросшим щетиной. Мальчики заскулили на одной высокой ноте. Олька прижала их к себе и укрыла накинутым на плечи одеялом, как крыльями. Слез у нее больше не было. Танька закричала:

– Да ступай уже, вояка! Что толку сейчас от сырости! Даст Бог, и это переживем!

И она вытолкала Андрюху из погреба…

Всю ночь бухали пушки, с воем совсем рядом легли несколько бомб, тряхнув землю. Мальчики больше не плакали, только смотрели на мать и старую бабулю спокойными недетскими глазами. Мурка, чувствуя тревогу людей, переходила от одного к другому, лизала руки и щеки, терлась, мурлыкала.

К утру фронт передвинулся далеко на восток. Пули уже не свистели, снаряды не вспахивали землю. Танька с Олькой решили выйти и осмотреться: может, удастся растопить печь и приготовить горячее детям? Мальчики отсыпались после бессонной ночи. Дом почти не пострадал, ударной волной снесло только крышу с сарая. Оба же соседских дома лежали в руинах. На улице голосили – видимо, не всем удалось пережить эту ночь.

Танька пошаркала в дом растапливать печь, а Олька собирала разбежавшихся по двору кур. Она не сразу заметила вооруженных людей, идущих со стороны огородов. Спохватившись, понеслась в дом и сбивчиво рассказала о новой беде. Танька стянула с головы платок, сунула его Ольке, указала на старый плащ, в котором выходили только в огород да до бани в дождливые дни. Обрядив внучку, залезла рукой в печь и широко мазанула сажей Ольке по лицу.

Несколько минут спустя на пороге уже стояли четыре солдата в незнакомой форме, давно небритые, с красными воспаленными глазами.

Война снова пришла в Танькин дом.

– Эй, старушня! Хто щэ дома е? – грубо спросил старший.

– Нико́го нет. Одни мы. – Танька незаметным движением надвинула Ольке платок до самого носа и встала, заслонив ее от вошедших.

– Мужики дэ? Воюють?! – Старший неспешно оглядывался.

– Наши мужики свое уж отвоевали, – отозвалась Танька.

– Чого ж так тэмно? Колорадив ховаетэ?

– Что ж их ховать? Вон они всю картошку пожрали, окаянные!

Старший мгновенно завелся:

– Ты дурою нэ прыкыдывайся! Жыво в расход пущу! Я тебэ пока по-доброму пытаю, террорысты дома е?

– Террористов нет, – уверенно ответила Танька.

С улицы вбежал еще один. Его мотало из стороны в сторону, лицо перекосилось, глаза вращались, а зрачки расширились так, что радужка не видна была вовсе. Он подскочил сначала к Таньке, потом к Ольке, близко наклонившись, в упор разглядывал, тяжело дыша нестерпимой вонью. Олька попятилась, пока не уперлась в печь, отвернулась и зажмурила глаза, стараясь дышать через раз.

– Ну и жаба! – сказал обкуренный медленно и раздельно, потом так резко развернулся к своим, что чуть не упал: – Муха бачыв, як в дом молодка заскочыла! Дэ вона?

– Мухе одни бабы мерещаться! Курытэ всяку дрянь! – буркнул старший.

– Мужыкы, вы точно не гонытэ? Я не гордый! Я и в чэргу встану! – заканючил обкуренный.

– Можешь без очереди любу из цых мумий! – заржали солдаты.

Они давно уже разбрелись по дому, открывали шкафы, выдвигали ящики, содержимое бросали на пол и топтали грязными берцами. Женщины тоскливо смотрели на разгром. Добыча оказалась небогатой – несколько Олькиных золотых колечек да пара сережек, которые ее матери покупал когда-то отец. Деньги и документы Олька по совету Таньки всегда носила под одеждой, обернутые в целлофан.

Обшарив дом, солдаты выкатилась во двор. Не обнаружив и там ничего ценного, старший велел забрать кур. Двое завернули автоматы за спины, закатали рукава и пошли в сарай. Куры истошно вопили, взлетали над стенами сарая, оставшегося без крыши, некоторым удавалось перемахнуть через стены, и они разбегались по двору, теряя перья. Солдаты их ловили и сворачивали шеи.

Танька тоскливо слушала. Ей казалось, что все это уже было с ней в этой или другой жизни. А может, это ее дурной сон? Надо прервать! Надо остановить! Она велела Ольке не высовываться и, ковыляя, вышла на крыльцо. Перемазанные экскрементами и кровью, облепленные перьями «победители» держали в каждой руке по связке птиц. Те еще трепыхались. Танька заверещала, потрясая костлявым кулачком:

– Что ж вы понаделали, ироды! Пошто́ всех кур извели?! А нам что – с голоду подыхать?! – И Танька замахнулась на старшего палкой.

– Мовчы, старая кошелка! Воинам-гэроям тоже исты хочется. И щоб террорыстам не достались!

Он выхватил у Таньки палку и легко сломал о колено.

– Да где ж ты террористов-то увидел, немчура проклятая?! Я что ли, террористка?!

– Ты, карга, язык прыдержы! Швыдко в бубэн схлопочэшь! Скопытишься и не крякнэшь!

– Кишка тонка! Я еще простужусь на твоих похоронах! – процедила Танька и плюнула под ноги старшему.

Тот не успел ничего ответить. Обкуренный, который до этого сидел на лавке у бани, глядя в одну точку и мерно раскачиваясь, вдруг вскочил и ринулся на Таньку. Он бы снес ее, но из-за дома с визгом выбежал старший мальчик и бросился обкуренному под ноги. Тот споткнулся и растянулся в полный рост, пропахав носом землю. Да так и остался лежать. Другой солдат бросил кур, схватил мальчика за шиворот, приподнял и сильно тряхнул. Но тут сам дико заорал, бросил Саньку и начал вертеться, сдирая что-то со спины. Всеми своими когтями в него вцепилась шипящая и распушившаяся Мурка. Солдаты кинулись было на помощь, но схватить разъяренную тварь голыми руками никто не решился. Попытались сбить ее прикладами, но солдат вертелся, и несколько ударов пришлись по нему. Наконец, старший сообразил обмотать руку тряпкой, подловил момент, сгреб кошачий загривок и рванул. Кошка отцепилась с воем и извернулась, чтобы вкогтиться ему в руку. Старший размахнулся и шмякнул ее об угол дома. Хрустнуло, и Мурка замерла.

Мальчик подбежал к кошке, присел рядом, гладил ее, шептал что-то ласковое, кулаком растирая слезы по грязным щекам.

– Ну что, вояки, победили! И с курами справились, и со старухой, и с мальцом! Даже страшного зверя – кошку, и ту осилили! – Танька говорила тихо и смотрела прямо в глаза старшему. – Как же ты матери своей об этом расскажешь, сынок?!

Она тяжело вздохнула и устало опустилась на крыльцо.

Старший обвел взглядом отряд.

Обкуренный уже оклемался и сидел на земле, отирая кровавые сопли. У пострадавшего от кошки разорванный в клочья камуфляж на спине побурел. Остальные выглядели ненамного лучше.

Старший сжал губы и нахмурился, потом скомандовал осипшим голосом собирать кур и двигаться в расположение части.

Они ушли.

Из дома выглянула Олька. Она охнула, увидев фингал, расплывающийся под глазом сына. Побежала в дом, вынесла влажное хозяйственное мыло. Это средство Танька опробовала еще на своих братьях, потом на сыновьях, и оно никогда не подводило. Олька поставила сына перед собой и осторожно намылила место ушиба. Мальчик первым увидел, как у Мурки чуть дернулись задние лапы, потом ухо, хвост. Потом она приподнялась и совсем неграциозно уселась. Сын взвизгнул, вывернулся из рук матери и побежал к кошке. Бережно приподняв, он принес ее к крыльцу и положил между матерью и старой бабулей. Мурка сразу начала вылизываться. Было видно, что это доставляло ей боль. Она останавливалась, пережидала и вновь принималась приводить в порядок свою шерстку.

– Вы с Муркой настоящие герои! – сказала Танька, погладив правнука по голове.

Тот хитро глянул на нее:

– А как меня зовут?

– Петечка? – неуверенно сказала Танька.

Мальчик расхохотался.

– Петька – это средний! А я Санька! Санька! Какая же ты, бабуля, у нас беспамятная!