1972 год

Владимир Ярославич Пересветов был военным инженером. Его карьере можно было позавидовать. Уже на пятом году службы пригласил его в свою лабораторию известный ученый-биофизик, имя которого до сих пор мало кому было известно в силу закрытости всех его работ. Тема, которую он предложил приглянувшемуся молодому инженеру и изобретателю, прозвучала почти фантастически. Владимир Ярославич даже оглянулся, чтобы встряхнуть свои мысли. Нет, действительно, двадцатый век, за окном осень, идет дождь: все обыденно и реально. Но его Учитель стоял напротив, и второй раз четко повторил, что им предстоит путешествовать по лабиринтам генной памяти. И как знать, где они смогут оказаться, блуждая по задворкам сознания давно ушедших предков?

Пересветов долго рассматривал нелепую конструкцию, провода от которой шли к маленькому гудящему ящичку с веселыми многоцветными лампочками. Подержал в руках шлем, опутанный проводами.

– И что, работает?

Учитель смущенно поскреб макушку:

– Нет пока… – И тут же с жаром добавил: – Но это – пока!

Это «пока» растянулось на долгие годы, но Пересветов уже не считал, что работает над пустой идеей. Он с головой окунулся в расчеты, схемы, чертежи и уже спустя какое-то время сам мог горячо отстаивать жизнеспособность этого фантастического проекта.

* * *

Васёна училась в обыкновенной советской школе, но вечерами всегда сиживала над книгами рядом со своей матерью, Софьей Михайловной, которой одной пришлось воспитывать и обучать дочь. Толстые, с тяжелыми кожаными окладами, украшенными тонкими ажурными листами золота и орнаментом из драгоценных каменьев, эти книги были писаны живыми руками. И буквицы в них были дивные и почти забытые, но при внимательном и вдумчивом чтении они вдруг наполнялись давно утерянными гармонией и красотой. Книги эти передавались в семье из поколения в поколение, оберегаемые, как ни одно другое семейное сокровище, сохраняемое и спасаемое в первую очередь при всех войнах и пожарах не одну сотню лет. И еще Васёна знала, что когда-нибудь ей доверят чтение Первой книги. Той, что была писана на нетленных золотых листах и хранилась в монастыре за семью печатями. Конечно, их родовые книги тоже были древними, и листы их, пожелтевшие от времени, рассказывали и пересказывали не только историю рода, но и истории давно минувших событий и войн. Но та, Первая, которую видели глаза Ярослава Мудрого, была ее путеводной и никогда еще не виденной звездой.

Когда Васёна закончила обучение в медицинском институте, окончилось и её обучение у матери. В последнее лето, которое она должна была провести в отчем доме, Васёна не отходила от матери ни на шаг. А две недели в конце августа они провели вместе в старом монастыре. И никому из непосвященных не дано было знать, чему обучалась девушка за толстыми и недоступными стенами.

Вышла оттуда Васёна новым человеком, и уже ни у кого из родных и знакомых не поворачивался язык звать её детским именем Васёнка. Она в одночасье превратилась в Василису, которой открылось ее предназначение и которой ясны стали и силы свои, и истоки этих сил.

Будущего мужа Василисе показали загодя, потом сказали не торопиться с ответом, долго ждали. И Василиса не торопилась, хотя Владимир Пересветов понравился ей сразу. Мать видела это, но настойчиво просила прочувствовать, не ошиблась ли она в выборе:

– Тебе от него детей вынашивать, кровь нашу и слово наше им передавать. И хоть вас, сохраненных, становится все меньше, выбор у тебя еще есть. Думай, чувствуй, решай. А то, хочешь, остальных покажу? – Мать испытующе смотрела Василисе в глаза. Та, смущаясь, отрицательно качнула головой:

– Этого выбираю, мама. По сердцу он мне. Для него ведь меня растили? – Теперь уже она в свой черед заглядывала матери в глаза.

– Для него, касатка, для него. И для Отечества. Вас не так много осталось, а дел, как и раньше, от края и до края. Остальное ты знаешь… – Софья Михайловна с любовью смотрела на родное, милое лицо дочери и вспоминала свое замужество, так скоро оборванное судьбой.

Василиса была очень похожа на свою мать, такая же высокая и стройная, с необыкновенно привораживающими плавными и неторопкими движениями рук. Темно-серые глаза привлекали не только своей красотой, но и необыкновенной пытливостью. Она просто не способна была смотреть мимо глаз собеседника, и в ответ невозможно было ни солгать, ни даже слукавить таким глазам. Она словно до дна высвечивала все потаенные глубины сознания, и доброта, переполнявшая ее, щедро вливалась в чужой взор… и растворялась в нем и оставалась там навсегда. Василису не только любили, но и боялись и сторонились очень многие. И всегда это были люди, с которыми, до поры, она сама не хотела ни встречаться, ни бороться. Не пришла еще её пора.

Владимира Пересветова ей показали в церкви монастыря, куда съезжались все потомки воевод один раз в три года. Мужчины всегда стояли отдельно: впереди и немного справа. Самые молодые из них толпились сзади старших, уже избранных и ожененных мужчин. Они перешептывались и то и дело незаметно оглядывались на небольшую стайку девушек. Каждый из них знал, что выбирать мужей будут родители, но окончательное слово было всегда за девушкой. И рассмотреть будущих невест, да и себя хотя бы мельком показать, очень хотелось. Служба длилась долго. Потом, уставшие, но с просветленной душой, они выходили во двор и собирались на вечере в обширной трапезной монастыря. Вот тогда, сидя друг против друга, они могли досыта не только поесть после долгого поста, но и вдосталь наглядеться друг на друга. И каждый загадывал: будет ли он избран в этот раз или придется ждать еще долгих три года? Женихов всегда было по числу вровень с числом невест, поэтому мало кто оставался без пары. Только те, чьи сердца еще ни в ком не нашли опору.

Владимир, один из немногих, был еще в курсантской форме, но на его левом рукаве уже желтели пять полос шевронов, предвестников первых звездочек на погонах. Остальные молодые мужчины были в званиях от лейтенанта до капитана. За столом, собравшим старшее поколение, мелькали звезды покрупнее. И жены с ними были мужьям под стать. Вдовы сидели за отдельным почетным столом, чуть выше других. Среди них была и мать Василисы, хотя черной косынки на ней не было. Она все еще была необыкновенно красива, пусть виски были белее снега. Они резко контрастировали с ее темно-русыми волосами. Казалось, какая-то странная птица раскинула белые крылья над ее головой, то ли защищая ее, то ли увлекая куда-то. Все знали, что эта красавица почему-то всю жизнь прожила одна, хотя о смерти ее мужа никто никогда не слышал. Это было той редкой тайной, о которой всем знать не дано было. Здесь каждый знал свой удел, и мужеству и молчанию учить не было нужды.

Вот тогда Владимир и встретился впервые взглядом с Василисой. И в один миг в душе его поселился покой, как будто все тревоги, все сомнения отступили навек. Он смотрел в эти серые глаза, не нуждающиеся ни в косметике, ни в кокетливых взорах, – они были такими живыми… а что же может быть красивее и привлекательнее жизни?

Свадьбу сыграли на третий день после вручения Владимиру первых офицерских погон. Венчались здесь же, в монастырской церкви. Приглашены были только Свои.

И это было еще в той стране, которая называлась СССР. Но это была их Родина и их Россия.

2002 год. Продолжение

Последние пять лет Сергей Пересветов не часто видел своих родителей. Его воспитывала бабушка, мать отца, Анна Петровна. Так уж было заведено: в их семье начинали обучение отец и мать, а заканчивала старшая из женщин. Дед появлялся дома так редко, что его появления были сродни чуду. Его мундир, украшенный погонами с большими звездами генерал-лейтенанта и множеством правительственных наград, всегда висел в шкафу как напоминание, что дед служит Родине – в первую очередь, семье – во вторую или, скорее, неотъемлемую от первой. С внуком о будущей профессии Ярослав Юрьевич почти не говорил. Он знал, что сначала юноша должен сформировать в себе только универсальные мужские качества – честность, достоинство и уважение к делу, к людям и к России. А дальше… Что ж, старший Пересветов по своему опыту знал, что его увлеченность своим делом, и увлеченность старшего сына, Владимира, не дадут свернуть Сергею с хоженой-перехоженой за века военной тропы рода Пересветовых. Но в глубине души Ярослав Юрьевич мечтал, чтобы Сергей служил рядом с ним. Вот так, плечом к плечу. И однажды он привез Сергея к себе в КБ. Он показал ему даже то, о чем не подозревали там, наверху… О его последнем устройстве знали только избранные. Тайну эту берегли как зеницу ока… Сергей был потрясен. Он сразу осознал ту меру доверия, которую оказал ему дед. И если его и раньше не посещали сомнения в верности выбранной профессии, то теперь в нем окончательно утвердилась мысль, что он не только не имеет права, но уже и не хочет изменять предначертанному ему пути. И служить он будет, конечно, у деда! И ведь это так здорово – путешествовать по миру, не выходя из кабинета! И не просто путешествовать, а участвовать в делах… ух ты, даже подумать страшно!

* * *

Курсантские годы Сергея были украшены не только каникулами в доме деда и бабушки, но и летними посещениями старинного монастыря. Бабушка, Анна Петровна Пересветова, терпеливо оставалась ждать его в том доме, где когда-то выросла его мать, Василиса. Она ожидала его по воскресеньям вместе с другой его бабушкой, Софьей Михайловной, а он сам, переодевшись в домотканую небеленую одежду, дни и ночи напролет просиживал над родовыми книгами за толстой стеной монастыря. Он знал, что уже немногие семьи хранят свои книги дома. Их возраст, их историческая ценность и их тайна были столь дороги России, что рисковать ими…

В келью к нему входил только старенький монах. Он менял растаявшие до лепешек огарки на высокие свечи, оставлял свежую воду в тяжелом глиняном кувшине, накрытом краюхой свежеиспеченного духмяного хлеба, сладкую луковку со щепоткой соли и уходил, тихо прикрыв за собою дверь.

Сначала Сергей не понимал, зачем нужно было снимать удобный спортивный костюм и надевать вместо него мягкие и быстро мнущиеся льняные одежды? Зачем нужно разгонять ночную темень свечами, если вон она, розетка, торчит из стены у изголовья? И лампа настольная наверняка нашлась бы… И зачем нужно держать его на почти голодном пайке? Но уже на второй день, привычно устроившись над тяжелой, почти неподъемной книгой, он понял, что и удобная, как кожа, одежда, и мягкий свет свечей принесли ему не виданный доселе покой, а легкий желудок не перебивает четких мыслей первооткрывателя. Он понял, что сейчас находится в самом чреве малой своей и большой Родины, которая существует вне времен, лабиринтами событий соединяя поколения и смешивая и озаряя их мысли. И сохранить себя для них, своих сыновей и дочерей, она может, только обучая их обережному ратному делу, которое зависит не только от силы оружия и изощренных технологий. Сейчас он понял, что сила ума и сила духа, помноженная на силу знаний своей истории, способна создать ту рать, которая нескончаемым и неубиенным строем способна защитить народ, родившийся в далекие века на этих полях, возле этих рек. И никому не дано будет уничтожить его или смешать его кровь с чужеродной кровью, когда-то соединяющейся только на земле, в битвах противостояний. Ни с востока, ни с запада не было для русского народа покоя. Уж больно богата была земля русская, и больно беспечен был и обленен русский народ за спинами поредевших дружин.

Кроме знаний, полученных о своем древнем боярском роде, Сергей узнал много тайн, для которых раньше не было даже места в его сознании. И такими потусторонними и таинственными казались они на фоне современной жизни… Какие-то сказочные фамилии и давно забытые в народе битвы и имена… И таинственная связь времен впервые ощутимо вошла в его сердце и заставила тревожно вздрогнуть: а что, если и ему, как и его пра-пра-…прадеду суждено будет погибнуть до срока, не успев завершить предначертанного? Но он тут же одернул себя, решив, что сам себе противоречит. Что предначертано – то и сбудется. И вдруг одна строчка, писанная знакомой до боли рукой, прозвучала для него, как гром среди ясного неба. Буквы и слова были современные и обращены они были к… нему! «Сергей! Ничего не бойся! Тебя ждет великое открытие! Господь будет с тобой!». Сергей испуганно встал и еще раз прочел такие четкие среди старинных букв слова. И в этот миг он понял, что они были написаны его собственной рукой. Он почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом, потому что ясно сознавал: сам он никогда не писал таких слов, тем более в недоступной ему ранее старинной книге.

Раздался стук, и в дверь вошел уже знакомый келейник. На этот раз он не стал уходить сразу, а, поклонившись Сергею, с почтением сказал тому, что того ждут, и Сергею надлежит немедля пойти с ним. Сергей почему-то необыкновенно взволновался, он сразу же постарался отодвинуть свои шальные мысли о собственном письме на страницах впервые увиденной им книги, потом разгладил на себе мягкую ткань рубахи, пригладил непослушные черные вихры и пошел за стариком след в след по узким нескончаемым лабиринтам монастырских переходов.

Идти им пришлось долго, иногда крутые ступени уводили их далеко вниз, в самое сердце подземелья монастыря, потом опять узкие, двоим не разминуться, проходы вели в полутемные разветвленные переходы. Иногда казалось – еще миг, и стены сдвинутся и раздавят хрупкие человечьи кости. Но впереди всегда взмаргивал огонек, даря свет и надежду на конец пути. Сергей понимал, что его ведут по тайным переходам, по которым не ступает нога непрошеных гостей. И за все века, наверное, не ступала никогда. И никто снаружи не мог угадать эти переходы. Они наверняка выглядели как толстые стены и, скорее всего, их существование вообще невозможно было заподозрить. Иногда единственным ориентиром в пути был только слабый отблеск седых волос старика. Сергею не было страшно, он понимал, что окунается в многовековые тайны, в которых случайных людей не бывает. Только Свои. А он уже знал, что он – Свой. И почему-то вспомнилось посещение лаборатории деда. Там была современная тайна. А эта – какая? – та, что ждет его впереди.

Наконец, длинный переход был пройден. Они стояли около низкой, едва до плеч, дверью. На короткий стук послышался приглушенный голос. Келейник распахнул перед Сергеем дверь и тут же исчез, как растаял, в длинном переходе. Сергей, послушно согнувшись почти до земного поклона, вошел в келью. Потолок в ней оказался неожиданно высоким, да и сама она была вчетверо больше той, где весь месяц жил Сергей. Он еще не успел как следует рассмотреть её обустроенность, как слева от него раздался приглушенный бас. На просторной деревянной скамье, крытой старым овчинным лоскутом, сидел в такой же, как у Сергея, одежде, неожиданно высокий и худой, как церковная свеча, старик. И бас, извергавшийся из затерянного в густой и сизой бороде рта, совсем не подходил к его почти высушенному годами телу.

– Поклонился ты, молодец, хорошо. Покорно поклонился и с достоинством. – Старик встал на свои худые спичечные ноги и подошел к Сергею близко-близко. Они оказались одного роста, только плечи Сергея были по-молодецки развернуты во всю ширь, а худые стариковские уже согнулись в дугу. Сергей подумал, что если бы старик выпрямился во весь свой рост и расправил свои похожие на опущенные крылья плечи, то поднялся бы, пожалуй, выше Сергея на целую голову. А старик все смотрел юноше в глаза, и у Сергея внезапно захолодило между лопатками. Казалось, он смотрит в такой колодезь времени, что дна не разглядеть и звука капели не расслышать. И еще глаза старика были до болезненности знакомыми и почему-то родными.

– Дай наглядеться на тебя, внучек. – Он развернул Сергея к свету, заливавшую келью через высокое стрельчатое окно. Руки старика оказались неожиданно сильными и цепкими. Сергей послушно повернулся к свету и в тот же миг оказался в объятиях старика. И вырываться ему совсем не хотелось. От волос и бороды незнакомца пахло чем-то родным, луговым. И это казалось несовместимым с акцентом, который звучал в старинном ладе русской речи. Акцент выдавал старика с головой, было видно, что он всю свою жизнь говорил по-английски. Старик закивал, как будто Сергей произнес все эти мысли вслух.

– Я ведь дед тебе, Сережа… – старик смаковал русские слова и имя внука, как давно забытое лакомство. – Иван Львович. Я – отец твоей матери, Василисы.