– Ты алчная, алчная женщина! – сказал серьёзно Миша и на этих словах открыл с ноги дверь в кухню.
Мой друг официант негодовал, хоть и старался не подавать виду, он держался как мог, но очевидным было: внутри таилась обида.
Миша вернулся. В руках нёс два плато с блюдами. Он даже и не пытался смотреть на меня как раньше и больше не подавал мне еду. Точно вихрь, парень пронёсся мимо, а когда пришёл черёд пойти обратно через общий зал, опять сказал, точно плюнул:
– Нет, ну надо же! Тебе нельзя доверять!
– То есть я стерва, – вырвалось из меня спокойное заключение.
– Нет, ты не стерва, я уже сказал, кто ты, – он остановился на мгновение у барной стойки, стёр решительным движением пот со лба и молвил, точно отрезал: – Алчная, вот и всё, – он пожал плечами, глаза так и бегали. Гнев внутри головы заставлял их всё время двигаться.
– Но я же ничего не имею с того, что делаю, – рука невозмутимо потянулась за стаканом с прохладной водой. Я потягивала в тот раз белое сухое и запивала его более безобидной жидкостью, будто там, на улице, занималось лето.
Миша ухмыльнулся.
– Ну конечно, не имеешь… И вот ведь понимаешь ли, я всё думал, такая кроткая, скромная, молчит много, а оказывается, ты в это время всё видишь в своём свете.
– Но я же стараюсь быть искренней, Мишенька! Ничего не приукрашиваю.
Официант отчаянно махнул рукой и скрылся из виду. Казалось, он выругался, и не один раз, но мне в лицо говорить этого не стал.
– Вообще, мне всё равно (не буду приводить в тексте дословное выражение, думаю, вы и так поняли, о чём именно идёт речь), и ты можешь делать всё, что тебе хочется, – вновь заказ, вновь пришлось его выносить.
И так целый день на ногах. Крутишься, учишь иностранцев безобидному мату, ждёшь чаевых, которые тут же готов потратить на бокальчик Гиннеса.
– Я такой человек, ни к чему и ни к кому не привязан, я могу даже записать этот твой бокал на себя – настолько мне всё равно.
– Мишенька, не надо.
– Нет, надо, надо! – уже сам не понимая зачем, он заставил бармена вбить новую позицию в его счёт. – А потом ещё и ещё!
Из кухни донёсся звон колокольчика – Миша скрылся.
О, дорогой читатель, что же я натворила? Думаю, это очевидно. Дала почитать одной из настоек рассказ о себе, вот и всё. И как вы, должно быть, понимаете, сей опус моему герою не приглянулся. А как же так получилось, спросите вы?
Наступило восьмое марта, и я со своими подругами отправилась отмечать праздник в любимый бар. Там за стойкой сидел Мишенька, он отдыхал, вовсю шла не его смена. Я так рада была его видеть и ощущала себя смелой и энергичной в международный женский день, что по какой-то нелепой случайности решила дать почитать мой рассказ другу. Так сказать, чтобы от настойки он тут же опьянел. А получилось, что он от одного шота упал навзничь, образно выражаясь.
Прошло, признаться, пару месяцев с тех пор, как настойка была готова. Я не перечитывала её много раз, ибо привычки подобной не имею, и потому успела забыть некоторые куски, и в общем создавалось впечатление, что рассказ должен понравиться моему герою, так как он виделся мне совершенно безобидным.
После первых двух абзацев Мишенька бросил чтение. Его душил гомерический нездоровый хохот, он не мог остановиться. Покраснел, потом выбежал курить.
Бедный, он явно планировал отдохнуть, а из-за моего «невинного» рассказа решил скрыться поскорее. И вот, спустя неделю после инцидента, мы встретились вновь.
Мишу я любила как брата и за многое уважала, а потому старалась строить глазки в наиболее удачные моменты. Я поняла, что лёд тронулся, когда под конец своей смены он решил сесть со мной рядом, воткнуть в уши музыку и уставиться со мной в одном направлении – экран телевизора, где транслировали очередной футбольный матч.
Он посмотрел на меня и улыбнулся мягко.
– Чего ты?
– Миша, ну поговори со мной!
После некоторого молчания он буркнул:
– Задавай тему.
Так стало очевидным, что один из реальных моих персонажей простил мне писательскую дерзость.
Миша никогда больше не заговаривал со мной о рассказе, от других только я слышала, что друг был против знакомства остальных с занимательной историей. При нём никто не читал, но без него, дорогой читатель, почти все с моей помощью успели выпить шот малиновой настойки и ничего крепкого и горького в ней не нашли.
Миша ухмыльнулся.
– Что такое? – неужели не прошла душащая его ярость.
– Ромашковый? – он резко повернулся ко мне и вынул наушники. – Серьёзно?
– А каким он был? Не ромашковым разве? – наконец я закончила бокал.
– Пакетированный чёрный. Самый обычный.
Может быть, для красного словца я и добавила от себя эту деталь. Честно, не помню, но почему-то действительно кажется, что чай, который он пил в промежутках, был ромашковым. Да и потом я не вижу ничего плохого в таком напитке, он не умаляет мужского начала, если смотреть на вопрос с этой стороны.
– Как твои походы в библиотеку поживают? – я старалась разукрасить свой вечер.
Миша посмотрел грозно, будто спрашивал: ты не успокоилась ещё?
– Но ты ведь сам говорил, что в свободное время любишь почитать книги в Публичной библиотеке… – я сложила руки в замок и спокойно продолжала следить за ходом матча, точно загипнотизированная.
– Я больше ничего тебе рассказывать не буду.
– Но как-то же нам придётся общаться, – признаться, меня друг не мог напугать своими резкими словами. В глубине души я ощущала к себе глубокое расположение. И шутка ли, как раз благодаря рассказу оно всё росло в Мише.
Потом в бар пришла наша знакомая Катя. Ей было девятнадцать. Юный хипстер с большими глазами, точно из аниме. Она всегда носила бордовую шапочку, даже в помещении.
– Садись, дорогая, – я освободила своё место и передвинулась демонстративно на один стул. – Миша так рад тебя видеть! – Друг покачал головой и прищурил глаза: теперь он был готов к любому моему трюку.
Малышка болтала без умолку. Признавалась, что друзей у неё нет, и вообще жить в Петербурге одиноко. Пошло шутила, хотя ей это совсем не шло, но девочке казалось – вполне, так сказать, подходило стилю заведения. После пинты она решила выпить малиновой настойки, и я тут же заметила, как правая часть её лица покрылась крупными пятнами – аллергия танцевала зловещую ламбаду. А крошка так опьянела от напитка и разговора с моей образной настойкой, что совсем не замечала надвигающейся опасности.
Оказывается, даже один шот принятого может быть провокационным и ядовитым. «Как символично» – пронеслось в моей голове. Я внимательно посмотрела на Мишу. При принятии самого себя, всего лишь стопки (и ту не допил), ему стало физически плохо. Он так отравился, что больше никогда не желал пить малиновую настойку в моём исполнении.
– Катя, – шепнула я на ухо малышке. – У тебя аллергия, будь осторожна.
Дальше я накинула пуховик, медленно повязала шарф, посмотрела на себя в зеркало и остановилась на мгновение. А что, если бы мне показали такую настойку? Как бы я отнеслась к подобному?
А мне, на самом деле, всё равно. Пусть я не переживала период наркомании или беспробудного пьянства в своей жизни, за спиной нет тяжёлых расставаний с мужчинами, мне всё равно. Наверное, потому что я никогда никого не любила, не успела открыть в себе глубинное сострадание и нежность. Да, как была холодной, так и осталась. И ведь все эти настойки, они не о тех людях, о которых гласит первое предложение каждого рассказа, они обо мне – каждая. Шифр, который стоит принять.
Описав Мишу, я описала себя. При соприкосновении с человеком, когда он кажется тебе интересным, ты перестаёшь на какое-то мгновение воспринимать, инициировать себя собой, ты и есть тот человек, что сидит напротив и рассказывает о себе.
И потом, главное, что содержалось в шоте, это уважение к непростому пути, по которому официант двигался, так же, как и мы все. Это его дорога, и он старался быть честным – меня это привлекло.
Мы переглянулись. Миша улыбнулся и я – в ответ. Да, наш конфликт потух. Осадок от выпитой настойки остался, но хорошо, что он есть. Определённо.
Единственное, что я не в силах понять, но стараюсь к этому относиться как к данности, так это следующее. Почему именно он, именно в этот промежуток времени открылся мне и показался настойкой… Что заставило включиться мою голову? Этого я понять не в силах. Остаётся успокаивать себя: в истории нет сослагательного наклонения, значит, так надо было. Ключевые слова, между прочим, и если в них вдуматься, становится хорошо, как после принятия транквилизатора. Почему? Так ведь кто-то берёт изначально на себя ответственность, кто-то обладает большей инициативой, чем ты в твоей же жизни. Значит, есть право на ошибку, есть и право на заблуждение.
Мои иголки в воде. Я тяжело переношу соприкосновение с вами. Вы все прекрасны по-своему, и так сложно об этом говорить, но невозможно не говорить, потому что люблю вас, как могу.
Не знаю, как его зовут.
К тому моменту, когда пожилой человек показался мне настойкой, мы находились в присутствии друг друга минут двадцать.
То был зимний вечер. Я не знала, чем себя занять, пока не наткнулась на красивый пост в одном приложении. В нём шла речь о лекции про кино, и не простое, а андеграундное, словом, не для всех. А я давно, признаться, хотела открыть в себе подобную черту – быть не похожей на большую часть ровесников. Да, я была не против начать разбираться в кино. Почему бы не сейчас, если всё к тому располагало?
Я вышла из дома, медленно побрела по дорогам, заваленным снегом. Мои сапоги утопали в белом одеяле. Справа, слева, позади меня с грохотом проезжали снегоуборочные машины, создавая некую сумятицу на улицах. Мы, прохожие, не понимали, куда идти, дабы не попасть под колёса и не наступить нечаянно на ногу мимо проходящего человека.
Дышалось свежо. Даже чересчур. Виной тому была не зима, скорее, мятная конфетка, что очутилась во мне прямо перед выходом из дома. Такая вкусная. Но на улице – чудовищно опасная. Вот я шла и думала, как бы не заболеть и не попасть под машину. Сапоги предательски скользили, пару раз мне казалось, сейчас упаду. Приходилось останавливаться, чтобы набраться сил и вновь ринуться в бой со стихией. Пока стояла – улыбалась, как дурочка.
Снег попал в носки – как мокро и холодно. Жуть! Лёгкие, глотка, гланды слились в одно целое, а сплотила их синтетическая мята. В общем, я не подготовилась к выходу из дома и пожинала от метра к метру соответственные плоды.
Показалась остановка. Я нащупала в кармане сорок рублей – от металла руке стало ещё холоднее. Как хорошо, что через секунду появился автобус, он так красиво и заманчиво светился жёлтыми буквами. Моё спасение.
Дороги Петербурга (как это бывает всякий раз при первых признаках морозного сезона) оказались совершенно не готовы к нашествию стихии. На дорогах мигом образовались пробки. Автобус застрял в пяти метрах от остановки и упрямо не хотел открывать свои двери, пока до неё не доедет. Я стояла минут десять и сверлила взглядом, полным отчаяния и мольбы, стоящий так нелепо автобус, и думала – а не лучше бы было остаться дома и продолжать ничего не делать, но зато находиться в тепле?
Мужчина рядом вот уже два раза смачно сплюнул что-то. Женщина неподалёку всё не могла прекратить кашлять. Во мне родилось подозрение: а не сговорились ли все и не хотят ли они досадить мне?
Наконец колесница подъехала, и начался ажиотаж. Много людей вышло, много и вошло. Все пихались, издавали самые разные звуки, не без тени агрессии. Я чувствовала, что нужно поддаться общему настроению и рассердиться, но почему-то мысль о том, что все спешили с работы домой, меня успокоила, будто я радовалась в душе вместе со всеми, представляла их тёплый ужин и всё такое прочее, но ведь на деле я понимала: мало кто торопился домой, и уж тем более у единиц хоть что-то лежало в холодильнике.
Я удручённо махнула головой – не важно, главное, я еду в кино – вот чему будет посвящён сегодняшний вечер. Двадцать девятое число – я в автобусе, скоро окажусь на месте и окунусь в мир андеграунда.
В автобусе нас было чрезвычайно много. Но моё внимание остановилось всего лишь на одном из сотни.
Мужчина, с виду лет семидесяти, сидел, сгорбившись в три погибели, в конце салона. Маленький ростом – в сиденье он казался почти игрушечным. Кто знает – может, внутри него существовал моторчик, который и давал ему жизнь… Только кто же его заводил, интересно знать!
На нём висели три вещи: пальто, шарф и штаны.
Пальто старое, светло-синее, успевшее стать грязно-синим, с длинным подолом, на конце которого торчали нити грубой ткани, очевидно, плохо греющей своего обладателя. Оно было раскрыто.
Грудь прикрывал широкий, такой же грязный шарф, просто накинутый на шею – и ничего более.
Штаны казались велики: и слишком широкие, и слишком длинные.
Вместо зимней обуви на ногах были обмотаны чёрные портянки. Наверное, такие носили в войну.
Череп мужчины был маленьким: с него зачем-то свисали, точно сосульки, несколько прядей редких волос. Борода была. И глаза были. В цвет пальто и снега.
Вот он сидел, сгорбившись. И каждые две минуты он был близок к тому, чтобы упасть. Я видела, как разморило старичка от окутавшего его тепла и света, исходящего из потолка салона. Для него это всё походило на солнце. Он щурился и грелся, и медленно таял.
Казалось, весь салон ждал, когда же он наконец превратится в жижу, но каждый раз старичок открывал глаза, медленно поправлял пальто, наверное, приходил в себя.
Я впервые видела, как человек на моих глазах таял, и это не могло не поражать своей силой.
Вдруг старичок достал из внутреннего кармана верхней одежды маленькую книжку. Он был крошечным и читал крошечные книжки. Это был сборник стихов. Я чувствовала, как старушки, сидящие напротив, напряглись: о, они силились прочитать заголовок, и им никак не удавалось. Я оказалась ближе всех.
То был Барнс. Ну вот так. Не Байрон или Бальмонт, не кто иной.
– Вкладыш! Вкладыш сейчас упадёт! – вскрикнула одна бабуля рядом со мной.
Старичок встрепенулся и еле улыбнулся. Мне показалось, в этой слабой гримасе промелькнуло нечто похожее на хитрость. О, старик плутовал в молодости – это же очевидно!
Я тоже улыбнулась. Всё же живой человек передо мной сидел, а не игрушка и не лёд, который постепенно таял, и хорошо-то как!
Если бы мне не предстояло выходить на следующей остановке, я бы вышла с дедом и накормила бы его до отвалу в столовой за углом. Но мне нужно было выходить, а он не торопился, и старушки явно не хотели его отпускать – там родился свой мир, пусть и на следующих минут пятнадцать, не больше…
Двери открылись – хлынул поток холодного, – да нет – морозного воздуха.
Танцевала метель, и я не могла рассмотреть людей на остановке, я никого не могла рассмотреть, потому просто решила идти по тому пути, который вёл к модному пространству с кинотеатром.
По прямой минут пять – и я на месте.
А из головы не выходил старичок и его Барнс. Ведь не читал он книгу и непонятно зачем вообще её взял, он много врал…
Не знаю, как звали другого человека.
Но перед тем как он показался мне так же настойкой на травах, я знала его минут двадцать.
Поднялась, прошла коридор, открыла высокую тяжёлую деревянную дверь. На меня хлынули винные пары, точно ждали наконец, когда кто-нибудь выпустит их отсюда, им самим было стыдно.
Меня обдало не Испанией или Австрией, а, скорее, размытой Ленинградской областью. Хмель не ударил в голову, но ощущения были не из приятных. Вот уже пару недель как я не брала в руки бокала, не хотелось.
Лекция вовсю шла. Огромный зал с белыми кариатидами был поделён на две части: в первой царила пустота и пары, а во второй висела огромная сенсорная доска, перед которой расположились на трёх рядах пять человек. Надо же! Все смотрели фильм. Старый, американский. Мне захотелось сесть впереди на диван, украшенный для мягкости не внушающей доверия меховой накидкой, такой рваной, но пахнущей приятно.
Первые секунды вы всегда пытаетесь привыкнуть к тому настроению, что уже успело создаться без вашего участия не так давно. Мне хотелось поскорее окунуться в фильм.
Проблемы с субтитрами: не входят в экран и части вообще нет. Заминка. Лектор просит прощения, нервничает, бежит к компьютеру. Ничего не получается. Я обернулась посмотреть, как она выглядит: малышка с короткой кудрявой стрижкой. Так скромно одета, голос тихий, но, говорит, сейчас всё решит, а вы пока пейте.
Куда уж ещё пить! Мы задохнёмся. Я бросила взгляд вправо: окно закрыли плотной шторой из тёмно-фиолетового бархата. Мне не было видно Петербурга, и только что переживаемая мною свежесть рассеялась там, на Невском. Теперь я страдала от удушья и думала, как не потерять сознание, не впасть в панику.
– Ничего что субтитры идут? Мы можем включить перевод! – сказала молодая лектор.
Все разом повернулись в одну сторону – там сидела пожилая дама в головном уборе, она и не подозревала, что сейчас все глаза устремлены к ней. Наконец поняла и решила не подавать знака, просто продолжать так сидеть. Молчание, как будто это была психиатрическая больница.
– Не нужно, пусть будет так! – не удержалась я.
Фильм пошёл вновь. Я попала на самое начало. Главный герой не в себе. Он умственно отсталый. Никто его не понимает. Так дожил до пятидесяти, а всё как ребёнок, беззащитный такой, ему страшно.
О проекте
О подписке