Дар

Мамка… Не сидевшая без дела, не боявшаяся никакой работы, умеющая всё на свете: и косить, и жать, и ткать, и прясть. Сильная, здоровая… да болела ли она когда-нибудь раньше? Яшка не смог вспомнить, сколько ни хмурил лоб. Нет, кажется, никогда и болела, даже не кашляла. А теперь лежит на кровати похудевшая, лихорадочный румянец на щеках горит. Термометра нет у Сапожниковых, но и без того понятно, что сильный жар.

Яшка осторожно прикоснулся ладонью к мамкиному белому лбу и испуганно одёрнул руку – горячий. А ведь ещё вчера здоровёшенька была… Эх, не надо было ей в лес ехать. Разве они вдвоём с Лёшкой не управились бы?

С утра запрягли Вишенку в сани и выехали за дровами. Мороз был крепкий, день ясный, солнце слепило глаза. Осталась позади Василёвка, впереди темнел лес.

– Снегу-то, снегу… – сказала мать, неловко вылезая из саней. – Вишенку придётся у дороги оставить – увязнет кобылка.

Она шла впереди, глубоко проваливаясь в сугробы и набирая полные валенки, за ней Лёшка и Яшка с заткнутым за пояс топором. Они выбрали подходящую высокую сосну, утоптали вокруг неё снег.

– Я сам, – сказал Яшка и отстранил мать.

Он ловко бил топориком по стволу, с каждым взмахом всё больше углубляясь в дерево, только щепки летели.

– Давай я, а то выдохнешься, – остановила мамка.

Клиновидная вырубка становилась глубже и шире. Втроём они навалились на сосну, и она с шумом обрушилась в снег. Очистили ствол от веток, разрубили его на несколько брёвен, перетащили в сани. У матери в валенках растаял снег, хоть и вытряхивала его, ноги стали мокрыми и холодными. Но ничего, ещё немного – и дома отогреется.

А на другой день почувствовала разбитость и слабость в теле. Поднялась на дрожащие ноги и принялась растапливать печь, поминутно присаживаясь и отдыхая.

– Яша…

Тот протяжно зевнул, свесил с печки взлохмаченную голову:

– Что, уже в школу?

– Неможется мне, захворала… подои корову…

Яшка мигом слетел с лежанки, натянул будничную одежду, бросая испуганные взгляды на мамку. Растолкал Полинку, чтобы помогала с печкой, Лёшке велел почистить у Вишенки, а сам поспешил в хлев, от души надеясь, что Зорька будет в хорошем настроении.

К вечеру матери стало совсем худо. Яшка ругал себя за то, что послушал её и не поехал на станцию за фельдшерицей или доктором. Приходила Анисья, разохалась да разахалась. Заварила малиновых веточек кипятком из самовара, быстро и ловко обтёрла больную уксусом, укрыла толстым одеялом.

– Простуда, обычная простуда… Пропотеешь – и вся хворь уйдёт, – успокоила она, а в глазах огоньки были тревожные.

Лёшка подтащил к кровати тяжёлый табурет, взял мать за руку и долго не отпускал.

– Я тебе свою силу даю, бери её, я сильный.

– Ты мой птенчик… – сморщила губы в улыбке мать.

Всю ночь она не спала, ворочалась и кашляла, задыхаясь, а когда задремала на минутку, увидела возле кровати плачущую сестрицу Софьюшку.

– Бедная ты моя, бедная… – услышала лёгкий шёпот.

Утром, подозвав Яшку, мать тихо сказала:

– Деньги лежат в коробочке, она в погребе спрятана… Возьмёшь, если что…

– Зачем, мам? – не понял Яшка.

– Ежели помру… не соглашайся в приют идти. Оставайтесь с Полинкой и Лёшенькой в дому, вместе вам легше будет… И Лёшку не бросай. А может, братец Константин с Фенечкой сюда переберутся… у нас изба большая, все поместитесь.

– Не надо, мамка.

– Сестрицу Софьюшку видела… Чую, за мной она пришла.

Озноб по спине пошёл у Яшки. Он не мог отвести взгляда от мамкиных сухих губ и рук, комкающих край простыни.

– Не смей, мамка, не смей! – Метнулся к дверям, сорвал с гвоздя тулуп и шапку. – Я доктора привезу!

Лёша присел на край постели, накрыл материну шершавую от работы руку своей ладошкой, зажмурился, аж задрожал от напряжения.

– Не получается… – с отчаянием прошептал он.

– Что не получается, Лёшенька?

– Вылечить тебя не выходит.

– Не надо, сынок, я сама поправлюсь… вы с Полиной собирайтесь в школу, – через силу сказала мать. – Опоздаете – учительница заругает.

Лёша решительно замотал головой:

– Я не пойду в школу. Боюсь, если уйду, то придёт она.

– Кто, Лёшенька?

Он скорбно сжал губы и снова покачал головой: не скажу.

Мать только вздохнула:

– Водицы принеси, во рту сухо…

Воды принесла заплаканная Полинка.

***

Яшка гнал Вишенку во весь дух. Только бы успеть, только бы успеть!

Но вот, слава богу, и станция. Яшка остановил лошадь возле одноэтажного здания больницы, построенного купцом-меценатом ещё при царе Николае, и взбежал на крыльцо.

В коридоре пахло карболкой, от резкого запаха защекотало в носу; по обе стороны на лавках сидели люди, расстегнув шубейки и тулупы. Один крестьянин собирался перекусить: разложил на коленях белую тряпицу с хлебом, луком и солью, видно, давненько здесь сидит.

– Тебе чего, милый?

Яшка обернулся и увидел пожилую женщину в белом халате и косынке с красным крестиком.

– Мамка заболела, ей надо доктора.

– Ты откуда?.. Из Василёвки? Хорошо, завтра доктор или фельдшер приедет.

– Надо сейчас, – с отчаянием сказал Яшка, – мамке очень худо.

Медсестра покачала головой и мягко сказала:

– Никак нельзя, милый, видишь сколько сегодня больных.

– Я никуда не уйду, буду здесь сидеть, – плюхнулся на скамью Яшка.

Мужик, завтракающий хлебом, подвинулся, поглядел с сочувствием. На шум из двери кабинета выглянул молодой, не старше тридцати лет человек, в таком же халате, как у сестры, на голове сидела белая шапочка.

– Что случилось, Елизавета Андреевна? – спросил он.

«Доктор», – определил Яшка, вскочил и заговорил с мольбой:

– Дяденька доктор, мамке плохо, другой день не встаёт… жар у неё.

– Хм… хорошо, в стационаре я осмотр закончил, доктор больных примет. Ты на лошади приехал?.. Отлично.

– Но Олег Никитич, – попыталась возразить сестра, – как же можно…

– Надо ехать, вдруг что-то серьёзное. – Олег Никитич скрылся за дверью и через несколько минут вышел в пальто с меховым воротником, в руках – маленький кожаный чемоданчик.

«Лекарства, должно быть…» – с уважением покосился Яшка и побежал отвязывать Вишенку.

***

Доктор потёр озябшие руки, достал из чемоданчика деревянную трубочку, приложил её к мамкиной спине и стал вслушиваться в хриплое дыхание.

– Жар, кашель? – спросил он, не отрывая трубочки.

– Да… дышать тяжко.

– В больницу вам надо, Вера Семёновна. Полежите у нас в стационаре, полечитесь…

– Это чего такое? – испугалась мать.

– Ну… больница.

– Как же я деток одних оставлю?

По мамкиному лицу было видно: она надеялась, что доктор успокоит, скажет, мол, полежишь пару деньков – и будешь здоровёшенька, Вера Семёновна. А он – в больницу.

– Наверняка найдётся какая-нибудь добрая соседка. – Олег Никитич бросил взгляд на мрачного Яшку и добавил: – Да и старший сын взрослый, справится.

– Нет, доктор, увольте. Не поеду, – откинулась на подушку мать. – Если оставите порошков каких, то спасибочко скажу, а в больницу не поеду.

И так и эдак уговаривал Олег Никитич – не согласилась. Тогда, покопавшись в чемоданчике, он оставил порошков в бумажных пакетиках, наказав принимать по часам.

Яшка повёз доктора обратно. Не несмышлёныш какой-нибудь, понимал, что тот по доброте своей согласился в Василёвку ехать. Не топать же ему до больницы в мороз и ветер по заснеженной дороге, поминутно оборачиваться, высматривать попутку.

– Мамка поправится? – после молчания решился спросить Яшка.

– Конечно, как же иначе, – торопливо ответил доктор, но в глаза не посмотрел, и Яшке стало не по себе.

***

Перед божницей теплится огонёк лампадки, освещая тёмные лики Спасителя, Божьей Матери и святых. Маленький Лёшка стоит на коленях и молится горячо и страстно, как не молился ещё ни разу за свою недолгую жизнь.

– Отче наш, Иже еси на небесех… да святится имя Твое… – шепчет он слова молитвы, истово крестится и бьёт поклоны. – Миленький Боженька, спаси мою маму. Всё-всё для тебя сделаю, только спаси маму Веру…

Слёзы текут по Лёшкиному личику и капают с подбородка на полосатую дорожку, огонёк лампадки расплывается радужным пятном.

– Миленький Боженька…

Это ничего, что он молится своими словами, мамка говорит, что Бог поймёт, он всё понимает, он есть любовь.

Огонёк лампадки становится всё ярче и ярче, светятся лики святых и Спасителя, а Божья Мать глядит так ласково. Луч света медленно движется сам по себе, становится всё шире. Это уже не тонкий луч, а целый столб света с пляшущими внутри золотыми пылинками. Свет накрывает Лёшку, согревает его тельце, озябшее от долгого сидения на полу, нежно гладит стриженую голову. Лёша подносит ладони к лицу и с изумлением видит, как по ним пробегают искорки, похожие на крошечных светлячков.

– Спасибо, миленький Боженька!

Мелко дрожат руки, сила рвётся из них. Он заставляет себя подняться с колен и на слабых ногах подходит к матери. Её глаза закрыты, слышно хриплое, прерывистое дыхание. Лёшкины ладони прилипают к мамкиному телу магнитами, сила идёт из них потоком, перетекает в неё. Уставший так же, как тогда в лесу, он лезет на тёплую печь и мгновенно проваливается в сон.

***

Вера пробудилась ещё затемно, когда в чёрных квадратиках окон ещё не забрезжил рассвет. Она пошевелилась и повела глазами, с удивлением и радостью чувствуя лёгкость в теле. Потрогала рукой лоб – жара не было.

– Ай да доктор, помогли его порошки!

Она встала, потихоньку оделась и вышла в кухню, где на печи спали Лёша и Яшка, но, к несчастью, задела ухват. Тот с громким стуком упал на пол.

– Что такое? – подскочил на лежанке Яшка. – Мамка, ты зачем встала? Не ходи, я тебе ведро поставил.

Из-за его плеча высунулась Лёшина голова:

– Мам, а ты уже здоровёшенька?

– Отудобела, слава тебе… Думаю, чего лежать, корову доить надо-тка.

– Мы подоим, ты ложись. Доктор не велел вставать. – Яшка почти насильно уложил мать обратно в постель. – Лёшка, вставай, лежебока, у Вишенки в загородке чистить надо.

– Ещё не рассвело даже, эвон какая темень.

Спорить с Яшкой опасно, можно и братскую затрещину получить, поэтому Лёша сполз с печки, натянул штаны с рубахой, погремел длинным носиком рукомойника. Вытираясь вышитым рушником, он внимательно рассмотрел ладони. Они были обычными. А вчера-то как бегали по ним искорки, будто в догонялки играли. Получится ещё или нет?

Лёша таращился на ладони и увидел, как снова побежали по пальцам сверкающие точки, руки потянулись друг другу как намагниченные.

– Мам! Никуда не уходи, я тебя лечить буду, я теперь умею! Смотри!

Лёшка показал руки.

– Царица Небесная! Что это, Лёшенька? – ахнула и перекрестилась мать.

– Бог дал.

***

В воскресенье Лёшка управился с уроками и запросился в усадьбу.

– Иди… только не болтай там, что не следует, – многозначительно сказала мать. Она совсем поправилась и сейчас месила ржаное тесто на присыпанном мукой столе.

– Знаю, не буду.

Ха, «не болтай»! Да разве можно сдержаться и не рассказать про этакое чудо закадычному дружку Лёньке? Это же Лёнька!

Птицей долетел Лёша до усадьбы, стукнул в окно, вызывая приятеля на крыльцо. Они перебежали широкий господский двор и свернули за угол амбара.

– Холодно, чёрт! – Лёнька дрожал в плохонькой кургузой курточке. – Может, лучше в комнате посидим или в кухне? Там тепло…

– Нет, там народу много. Смотри!

Лёша сдёрнул варежки сунул руки дружку под самый нос.

Тот отшатнулся:

– Да… сейчас ущипнёшь… или дашь понюхать какую-нибудь дрянь.

– Балда! Смотри… видишь?

У Лёньки глаза стали по полтиннику, он несмело притронулся пальцем к сияющей ладони.

– Ух ты! Это чего такое?

– Бог дал, – серьёзно ответил Лёша.

– А зачем?

– Чтобы мамку вылечить. Я долго просил – и он дал.

– Ого! А меня вылечить сможешь? Чирей на заднюхе вылез, – поморщился Лёнька, – смерть как болит. Пойдём в библиотеку, там, кажись, никого нет.

Генеральская библиотека занимала большую комнату в два окна, с тёмно-синими бархатными шторами со шнурами и кисточками, оставшимися от прежних хозяев; вдоль стен стояли сколоченные коммунарами деревянные стеллажи, сплошь заставленные книгами.

– Вот это да-а… – восхищённо прошептал Лёшка. Он ещё никогда не видел такого богатства. – За всю жизнь не перечитать.

– Эва, я уже по сто раз всё перечитал! – прихвастнул Лёнька.

– Брешешь.

– И не брешу.

– И вот эту тоже? – Лёша ткнул пальцем в толстую книгу в чёрном кожаном переплёте.

– И эту.

– Вот и брешешь, там не по-русски написано.

– Ну ладно, ладно… Лечи давай. Портки тоже снимать?

– Не надо.

Лёнька вытер мокрый нос рукавом и с опаской спросил:

– А это, чай, больно?

– Не знаю, сейчас видно будет. Сюда ложись, – указал Лёша на деревянную скамью.

Лёнька снял великоватые штаны, оставшись в одних подштанниках, и послушно растянулся на лавке.

– Ого… огромный какой чирей. – Лёша приложил тёплые покалывающие ладони к грязноватым порткам.

– Да не, это мамка жёваный хлеб примотала, говорит, завсегда помогает.

– Ну что, больно?

– Да не… как будто мураши бегают и щекочут, – ответил Лёнька. – Ты лечи, лечи…

Он вдруг ойкнул, сполз со скамьи и поковылял к выходу, поддерживая портки.

– Лёнь, ты куда?

– Сейчас… кажись, прорвался.

Через несколько минут он вернулся с сияющим лицом:

– Всё… И болеть сразу перестало. А то ведь страсть как мучился. Слушай, мой брат Колька брюхом другой день мается, ажно похудел. Поможешь?

– Зови.

Мелкий пришёл, постанывая и держась за живот, глянул на Лёшины ладони:

– Намазал чем, что ли?

– Ничем не мазал, – обиделся Лёшка.

Колька, кряхтя, лёг на лавку:

– А долго ли? До ветру охота.

– Потерпи чуток. – Лёша приложил ладони к Колькиному животу и спросил: – Что чуешь?

– Щекотно… и щиплет немного.