Часть первая. События

рождение. Марина Кочан. За порогом

Человеку нужно сначала родиться. Человек рождается из воды, выныривает как рыба.

Мать в родах пугали и устрашали, холодной водой поливали да кричали, чтоб от крика и испуга быстрее вышел младенец на свет, волосы из кос расплетали, живот мяли-мяли, трясли, за ноги приподнимали ее, за руки подвешивали. Мать кричала-кричала, на колени вставала, пальцами кожу свою щипала до красных пятен, до белых пятен, в угол забивалась, дышала-дышала. В глазах темнело-чернело, как небо в окне.

Дочь была в темноте и родилась в нее, на севере темнота тоже скрывает жизнь. Дочь родилась не дочь, а богатырь, большая, и крепкая, и бесстрашная, вылезла, как из берлоги после крепкого сна, и заревела, но только однажды. Позже она берегла каждый звук. И мать сначала пугалась, потом удивлялась, но так бывает, что дети не плачут, – ты только смотрела внимательно и изучала меня, говорила она. Никакого звука громкого не боялась, испугу не поддавалась, сама не шумела и не кричала.

дочь была как

расстояние от локтя до кончиков пальцев

крупная дыня

укулеле

стебель подсолнуха

целый лосось

Руки ее сами складывались в кукиши – это она от сглаза, мать потом всем говорила. Она родилась из снега, из парного молока коров, которое мать носила домой в полторашках с работы. Матери молоко давали за вредность. Она родилась из мороза и хруста под пимами, из воздуха, холодящего ноздри, с пушком на спине, как зверек, с прозрачными ноготками, как птичка.

Хрупкое тельце дочери дали ей в руки, хрупкое, как

крыло бабочки

ваза на столе

лед на весенней реке

фарфор

елочный шарик

сушеные водоросли

маленькие ракушки

хрупкое, как сама жизнь

Дочь была беззащитна, как жук, перевернутый на спину, мать пеленала, качала, одевала, раздевала, купала, носила, пеленала, качала, одевала, раздевала, купала, носила. Перед сном у них совпадало дыхание, голову дочь клала матери на грудь и засыпала, мать водила пальцем по носу, по бровям, по ладошкам и локтям. Кожа дочери как лепесток, как светлый песок, как внутренности ракушки. Новая кожа, изначальная, как все новое в человеке. Все это ты, говорила она, все это ты, говорила она, так похожа на меня, и все же не я.

Рождение человека – череда бодрствования и сна, плотная пелена, тишина и приглушенный свет, плотный кокон для двоих.

Ей нельзя было отвлекаться ни на секунду, ни на миг.

Она смотрела ночью, смотрела днем, как легонько вздымается одеяло, расширяются маленькие ноздри, дергается во сне пальчик.

Она верила в магию своего присутствия, своего взгляда, быть здесь.

Рождение – это взгляд другого.

Родственники приходили на кашу. Трогали ручки, трогали ножки, за щеки щипали, вверх подбрасывали-поднимали. На ушко шептали: мамина дочка, мамина дочка. Рюмки опрокидывали на счастье, дарили зверей-купалочек, книги-пищалочки, а бабушка дарила серебряную ложку на первый зубок да маленький гребешок. Расти, коса, до пояса, не вырони ни волоса. Расти, коса, не путайся – дочка маму слушайся.

Когда дочь улыбнулась, нашла свои руки, стала удерживать голову, встала на четвереньки, выучила звуки, взяла рукой ее палец, тело их все еще было едино, руки и ноги держали друг друга, как прежде нить-пуповина, та нить все еще между ними незримо.

Позже мать дала ей поверить в волшебную силу, теплой ладонью дочки лечила спину. Вот так положи ее под меня, говорила она, когда дочь стала старше. Видишь, мне легче, спина уже не болит. Под материнской спиной было тепло и сверху давила тяжесть, дочь любила вот так держать руку, это ее успокаивало. Как колыбельная:

Руй-руй, бай-бай,

Золотая моя гора,

Каменная моя стена.

Ноги твои – два быстрых оленя,

Руки твои – как ветви высоких деревьев,

Глаза твои зоркие, как змеи.

Будешь шить золотыми нитями,

Будешь печь хлеб с золотою корочкой,

Будешь прыгать выше неба,

Видеть дальше горизонта,

Петь, как соловушка.

Красива, как голубушка.

Ты мое солнышко, как посредине неба самая яркая звездочка,

На руках моих лелеяна.

Ты, как быстрая река,

Как звонкая струна,

Самая большая радость.

Мать дивилась, что дочь ее говорит с домовыми, заигравшими кухонную вещицу. Так ей казалось, она верила в разные ее силы. Нож пропадал на кухне, и говорила: попроси у них, пусть вернут, – и все возвращали. Дочь говорила и во сне, на каком-то своем языке. Тарабарский язык, точно ты не отсюда, дана мне свыше, мать говорила. На севере проще поверить в космос, он слишком близко. Она верила, что космос замешан в рождении дочери, что там кто-то знает о ней и видит, она другая, моя инопланетянка, говорила она, я тебя уже и не ждала, это чудо, что ты появилась на свет. Это случайность, ты – настоящее чудо, стоило этого ждать.

Мать варила дочери травы, собирала душистые охапки, ходила поздним летом по полям. Кипрей, зверобой, крапива, ромашка. Темный болотный настой, чуть сладковатый. Если северный ветер дул чуть сильнее и дочь хворала, ложку трав вливала ей в рот, как птенчику, и приговаривала: вот ты и здорова.

Однажды дочь заболела сильно, всю ночь потела, и пот был соленым, как рыбий бок, мать холодным ее обтирала, на руках качала, молитвы шептала, но становилось хуже. И тогда вызвала бабку соседку, бабка водила всю ночь руками над головой у дочки, мать задремала, и утром случилось чудо.

Сколько дней нужно так продержаться, чтобы однажды перестать волноваться, что смерть ходит слишком близко к рождению, понять, что все хрупкое однажды окрепнет.

Страхи пришли к дочери позже. Когда она нашла мысли в голове. Много было у дочери страхов, ночью тени ходили рядом, ночью старые окна скрипели, когда за окном метель выла, черные голые ветки бросали тени на стены, стылый воздух в щели струился.

Дочь бежала по темному коридору, забивалась матери под бок, и мать учила: ты в яйце, ты в тугой скорлупе, и никто в нем тебя не тронет. Мать говорила: когда-то все было водой. И над водой летела птица, искала гнездо, искала, где приземлиться, снесла та птица яйцо, и однажды из верхней части яйца было создано небо, из нижней – земля, из желтка – солнце, из белка – луна, из скорлупы – звезды. И появились люди.

И дочь представляла себя в яйце, а мать включала медитации на телефоне. Вот они лежат рядом, и голос в комнате говорит: ваше тело – неподвижная устойчивая гора, ваше тело спокойное, река, ноги просто оставьте. Они смеются на этом моменте, она и дочь. А потом в тишине дочь говорит: я боюсь – у меня внутри темнота, я бы хотела, чтобы внутри у меня был свет, без него страшно, я бы хотела видеть то, что внутри меня, чтоб живот был прозрачным, может, свет попадет, когда я открываю рот. В темноте всегда тоже есть свет, отвечала ей мать. Звенящая морозная темнота. Всегда чуть розовая от снега и льда.

Все на севере живет недолго, здесь особенно ценно рождение, летом она любила каждое насекомое, сажала жужелиц себе на ладонь, смотрела, как пьет комар из ее пальца и как прозрачное пузо его наполняется алым. Ее удивляло маленькое, она была ближе к земле, к муравьям и траве. Она приседала на корточки, но все же держала мать за руку. Держи крепче, говорила она, еще крепче, еще, еще, моя рука выпадает. Меня нужно держать. И мать держала.

Одним летом пришел главный страх – ей было четыре – страх чужой смерти. Ты будешь всегда? – спросила тогда дочь у матери, и мать долго молчала. Я буду долго, сказала она. Но долго – это не навсегда. И я буду одна? Ты не будешь, ведь смысл в этом – в том, что есть вокруг нас, она посмотрела куда-то мимо. А смерть я видала однажды, она не страшная.

Когда ты родился, то тебя нет отдельно от материнского тела. Потом, словно лист, сорвавшийся с дерева, несешься быстрее прочь. Привыкнуть к свету даже сложнее, чем к тьме, дочь очень быстро привыкла к северной зиме. И шагнула она за порог, удлинилась нить.

Ничто не рождается в одиночестве, но все рождается в нем – так говорила мать. Рождаешься из тепла в холод и учишься сам себя согревать. Рождаешься и однажды обуваешь пимы, накидываешь шубу-шапку-шарф и ступаешь впервые один за порог. Во тьму. Рушишь яичную скорлупу. Чертишь вокруг себя новый круг. Идешь по хрустящему снегу, по стылой земле, и каждый шаг отзывается эхом. Теперь это ты и это твое. И больше тебе не страшно.

взросление. Даша Благова. Убийство в Новосельске

В тесной южной панельке черный монитор выглядел чужеродно – как космический корабль, севший посреди глухой деревни. Безупречный глянцевый прямоугольник закрывал пятно плесени. Его острое ребро смотрело в фанерную изнанку шкафа, который делил убогую комнату пополам. Из сидушки шаткого стула торчали нитки и что-то ватное. Системный блок пританцовывал на бугристом ламинате, моргая лампочками, пока его внутренности раскручивались и пыхтели, чтобы запустить The Sims 2 для Кристины.

Кристина нажимала на иконку Новосельска и смотрела на моргающие синие квадратики. Зрение Кристины слегка упало из-за мышечного напряжения, и офтальмолог советовал ей направлять глаза к горизонту хотя бы один раз в час, пока она учится или играет. Кристина никогда не отворачивалась от монитора и редко моргала. В наушниках прыгала веселая музыка. Кристина ждала, когда из пикселей сложится ее родной Новосельск.

Больше всего Кристина любила режим строительства и часто выбирала трехэтажный светлый дом с деревянным паркетом по улице Мастера. Она соединяла арками три помещения на втором этаже и начинала ремонт. Для своих комнат Кристина оставляла тот же паркет, а для стен выбирала штукатурку «Роза в пыли» или «Густой цвет» – это ближе к фиолетовому. В эркер ставила диван «Манящая роскошь», над ореховым рабочим столом вешала гербарий. Обставив гостиную и читальный уголок, переходила к спальне и долго выбирала кровать – всегда двуспальную и с пологом.

И если бы мы могли приблизить свое лицо прямо к лицу Кристины, то на темно-буром фоне зрачков мы заметили бы прыгающие диванчики, кроватки и мольбертики, а через пухлые наушники услышали бы бодрую синтетическую музыку для режима строительства.

Если бы мы отдалились от Кристины на пару шагов, вместо музыки остались бы только самые громкие биты, а нам пришлось бы смотреть в затылок Кристины и разглядывать густой спутанный пучок ее темных волос. Может быть, оценивать, насколько ровно она сидит и нет ли у нее сколиоза.

А если бы мы встали на пороге темной убогой комнаты, где никогда не делали ремонт, мы бы увидели, что за шкафом без дверцы, в голубом компьютерном свете, посреди ночи, в тишине и совершенно одна сидит костлявая и нескладная девочка-подросток, до которой никому нет дела.

Кристине не готовили завтраки. Когда она собиралась в школу, ее мама еще спала. На серой подушке – рыжая голова: припухшее родное лицо с безупречно гладким лбом и посиневшими бровями. Кристина подходила к маме и целовала ее на прощанье. Мама открывала глаза и улыбалась: ее раздутые губы расталкивали филлеры в скулах.

– Давай, козявка, пусть день будет нормальным, – говорила она.

Иногда Кристина уходила в школу голодной: будет ли дома еда, зависело от того, удастся ли маме что-нибудь, как она сама говорила, намутить. То там, то сям, объясняла мама источник своих заработков. Она умела делать все – печь, шить, пилить ногти, – но ничему не могла отдаться полностью. Ее увольняли, она уходила сама. Всегда искала какие-то темы. Финансовые пирамиды. И ходила к косметологу минимум раз в месяц.

Кристина считала маму прикольной и всегда все делала по-своему: она была в своей семье самой взрослой, и все это понимали. Семья – раз-два и обчелся. Папа звонил пару раз в год, из всего папы Кристина помнила только его строительские руки – сухие и коричневые, как ивовые ветви. Еще была тетя Света, она жила в курортной части Железноводска и работала в санатории, но иногда спускалась к ним на маршрутке: подкармливала Кристину и гадала ей на Таро. Тетя Света сочувствовала Кристине, но со своей сестрой лишний раз не пересекалась. Если она узнавала, что мама дала Кристине пощечину или довела ее до истерики, то говорила так:

– Этот день пройдет, а мама у тебя одна.

Если бы можно было навести курсор и кликнуть на Кристину, маму или тетю Свету, чтобы узнать их совместимость по чертам характера, то оказалось бы, что никто из них не подходит друг другу.

Кристина носила широкие футболки, балахоны и старые джинсы. Никто не знал, что играет у нее в наушниках, – могли только догадываться. Кристина чернила глаза, в ушах носила настоящие булавки, на шее – чокер-пружинку. Кристина надеялась, никто не поймет, что это все из-за нищеты и что она хотела бы пойти на дискотеку, как и все, просто было не в чем.

Другие подростки в основном ничего не понимали. Какие-то учителя догадывались, некоторые были знакомы с ее мамой. Кристина хорошо училась и заняла второе место на краевой олимпиаде по русскому языку. Почти все считали ее самой умной в маленькой железноводской школе. Поэтому учителя ничего не говорили про булавки в ушах и мрачный макияж: кто-то должен был поддерживать рейтинг учебного заведения.

После уроков Кристина и ее подруга Юля любили сидеть на турниках. К ним часто присоединялись одноклассники: кто-то доставал белые мятые пачки и закуривал. Потом все расходились, задерживались только Жорик и Дима – они тоже считались Кристиниными друзьями и знали кое-что о ее ситуации, хоть и меньше Юли.