Детская молитва, или Легенда о Скряге

Середина XIX века

Очаровательная русоволосая девочка сидела в гостиной у пышной ёлки, источающей невероятный аромат приближающегося праздника. В этом году Вера ждала его прихода с особым трепетом.

Девочка перебирала коробки в ярких упаковках, перевязанных пышными разноцветными лентами и бантами, проверяла имена адресатов на каждой. Были здесь и небольшие красочные конверты, предназначавшиеся для старушки-няни, лысоватого камердинера, плотного повара и двух смешливых горничных, – с внеочередным жалованием. Нужно сказать, что в этом большом и уютном, богатом, хотя и весьма сдержанном в своей роскоши доме было принято дарить подарки всем и каждому – будь то родственники и друзья, приглашённые на празднество, или же прислуга, потому что относились здесь ко всем исключительно уважительно, даже, можно сказать, по-родственному тепло. За то и были любимы хозяева всеми, кто имел отношение к этому дому. Потому и во всех комнатах и коридорах было чисто, пыль стиралась горничными без напоминаний, так, что камердинеру зачастую не приходилось следить за выполнением работ, разве что в особенно важные для семьи даты. И жизнь в этом доме шла размеренно и счастливо.

На Веру из-под пышных ветвей глядели две самые крупные коробки. В них были сладости, приобретённые в самом известном кондитерском магазине «Эйнемъ» тайком от родителей через камердинера Парфёна. Шоколад, конфеты с самыми разными начинками, марципаном, нугой и цукатами – они предназначались родителям Веры. По большей части, конечно, маме – та была такой сладкоежкой, что даже сама девочка этому поражалась, она нечасто видела, чтобы взрослые и с виду серьёзные люди с таким нескрываемым удовольствием уплетали конфету за конфетой.

Поскольку Вера готовила сюрприз родителям с помощью камердинера, то считала, что он сохранял это в большой тайне. На самом же деле все в доме прекрасно знали, на что уходит каждый год сравнительно небольшая сумма денег, записанная в финансовых расходах за декабрь отдельной строкой. Но эта деталь держалась от маленькой Веры в строжайшем секрете – уж очень девочка любила делать сюрпризы, видя каждый раз после этого счастливые лица родителей. Впрочем, никогда не забывала она и про небольшие сувениры для слуг, которых с раннего детства считала частью семьи, порой даже более близкой и родной, чем часть дядьёв и тёток.

Верочка взяла в руки коробку, обёрнутую в ярко-красную подарочную бумагу, предназначавшуюся маме, Анастасии Фёдоровне. Она аккуратно затянула потуже атласную ленту и поставила обратно под ёлку. Туманом стали застилаться её голубые глаза – девочка так долго не видела родное мамино лицо.

Анастасия Фёдоровна уже длительное время была тяжело больна и находилась под присмотром лучших докторов Москвы. Вера часто докучала расспросами о маме нянечке, горничным и Парфёну, чего, однако, никогда не могла позволить себе в отношении отца – она видела, как сильно переживает папа, а потому пыталась справляться со своей печалью самостоятельно. Няня же в ответ на её многочисленные любопытные расспросы, «когда же вернётся домой маменька» и «будет ли здорова и весела она как прежде», старалась находить нужные слова, чтобы утешить девочку. Старая няня пыталась помочь ей обрести то, что было заложено в самом её собственном имени – Вера. Возможно, не всегда это получалось, впрочем, с течением мучительных и таких долгих для неё месяцев пока мама была в больнице, девочка стала понимать важность этого слова. Вернее – чувствовать.

В гостиную тихо вошла горничная Аня, которая была девочке почти как старшая сестра, с украшениями для ёлки в руках. Вера подобрала подол своего платья, чтобы та случайно на него не наступила – вокруг ёлки оставалось уже слишком мало свободного места из-за обилия красочных упаковок под ней. Вдвоём они продолжили наряжать ёлку новенькими игрушками, которые Павел Сергеевич, отец Веры, заказал по выбору дочери в стеклодувной мастерской.

Глухо стукнула входная дверь, и в дом проник морозный воздух. Девочка подёрнула озябшими плечами, тут же вскочила, как бы опомнившись, и побежала в прихожую, тряся густыми русыми локонами.

– Папа!

Не успел Павел Сергеевич снять шубу с пышным меховым отворотом, как Вера с разбега бросилась в объятия к отцу. Тот расцеловал дочь в обе щёки.

– Холодный, холодный же, папа! С мороза! Нос весь красный! – засмеялась девочка, закрывая глаза и утыкаясь лицом в мех, который нёс в себе запах настоящей русской зимы и тающие снежинки, уже превратившиеся в прозрачные льдинки. Вера так любила это время!..

Сразу за отцом в прихожую вошёл камердинер. Он принял у Павла Сергеевича верхнюю одежду и тут же приказал горничным подавать ужин.

– Папа, мы с Анечкой ёлку начали украшать теми игрушками, что ты заказывал, помнишь? Сегодня их принесли! Ты хочешь посмотреть? Они такие красивые, я никогда не видела таких прежде! – пара горящих нетерпением глаз уставилась на Павла Сергеевича.

Они отправились в гостиную. Вера с упоением рассказывала отцу и горничным о ёлочных украшениях из толстого зеркального стекла, которые они держали сейчас в руках одними из первых в Российской Империи. Случилось это благодаря большому другу Павла Сергеевича по коммерческим делам – владельцу стеклодувного производства в Москве, который прислал перевязанную лентами коробку с увесистыми шарами, усыпанными яркими разноцветными блёстками, и письмо, предназначавшееся Вере. Что это был за волшебный момент, от которого перехватывало дыхание!

Однако чего-то на ёлке недоставало. Тогда отец подхватил тоненькую девочку на руки, чтобы та повесила на макушку ёлки белую Вифлеемскую звезду. Вера радостно захлопала в ладоши:

– Как мне нравится, папа! У нас такая красивая ёлка!

Павел Сергеевич улыбался, и вдруг, обхватив девочку руками покрепче, стал кружить её по комнате, и Вера смеялась всё громче и громче. Она чувствовала себя такой счастливой!

Ещё бы мама вернулась из больницы…

– Осторожно, Павел Сергеевич! Подарки прямо у Вас под ногами! Не подавите! – испуганно воскликнула горничная Аня, едва войдя в гостиную. На сегодняшний вечер она оставалась без помощи второй горничной, которая по возвращении Павла Сергеевича отпросилась поехать в деревню к родственникам, чтобы успеть к Рождеству.

В этом радостном моменте голова уже закружилась и у папы, и у дочки, и они упали в мягкое кресло рядом с ёлкой, смеясь. Вера быстро подскочила и устроилась на коленях отца поудобнее, обняла его и приложила ухо к груди – она слышала, как быстро колотится его сердце.

– Фух, закружила ты меня, дочка! – смеялся Павел Сергеевич, пытаясь отдышаться.

Горничная, глядя на семейную идиллию, улыбнулась и опустила глаза, затем, теребя руками передник, произнесла:

– Павел Сергеевич… Верочка интересуется, да и мы все переживаем оченно… скоро ли хозяйка наша вернётся?

Отец Веры в тот же миг стал серьёзен:

– Доктор сказал мне, что к Рождеству она поправится, и мы сможем забрать её домой, обеспечив ей восстановительный уход, разумеется. Он сказал, что пришлёт записку. Думаю, с минуты на минуту может прийти человек от него… Послушай, Вера, – обратился он к дочери, когда горничная продолжила вешать на ёлку последние украшения, – вчера меня пригласили в салон графини Данилевской. Ты помнишь её? Они с супругом были у нас незадолго до болезни твоей мамы.

– Помню, папенька… почему спрашиваешь?

– Как тебе нравится – они желают непременно сегодня устраивать спиритический сеанс! Только подумать – сегодня! Я, разумеется, отказался от такой забавы перед самым Рождеством. Считаю, что это уже чересчур…

– Конечно, Павел Сергеевич, грешно это! Как можно! – воскликнула неожиданно для самой себя Аня, поймав на себе вопрошающий взгляд Павла Сергеевича, как бы ожидавший одобрения всех присутствующих, развела руками и затем перекрестилась.

– Папа, я считаю, что ты правильно отказался. Няня говорила, что нельзя это…

– Моя радость, хотя бы ты меня поддержала! А вот остальные моего отказа и не поняли будто. Представь, и сама графиня Данилевская назвала сеанс «глупой сказочкой», вовсе ничего не значащей. Ей хочется развлечений, скучно ей, вообразите только! Один лишь граф и вошёл в моё положение и в отличие от своей супруги осознал всю ситуацию гораздо быстрее. Эта, по её выражению, «сказочка», может слишком дорого обойтись всем участникам постановки на подмостках её салонного театра… – Павел Сергеевич задумчиво посмотрел куда-то в стену напротив, затем перевёл взгляд и снова случайно встретился глазами с горничной. Та тут же закивала, как бы подтверждая его слова. А вот дочь молчала.

– Ты ведь понимаешь, о чём я говорю, Вера?

Вера понимала его, но не полностью. Одно она знала точно – его боязнь за маму, вероятно, уже переходила все рамки его прежнего спокойствия и разума. Пожалуй, даже слишком. Впрочем, Вера также наивно считала, что один взятый на себя не вовремя грех, даже самый на вид пустячный, может повлиять и отяготить разрешение любой жизненной ситуации – и отнюдь не в твою пользу.

Её размышления прервал камердинер, быстрым шагом вошедший в комнату. От этих уверенных и по-страшному спешных шагов Парфёна Вера почувствовала нарастающее гнетущее волнение в душе, которое не предвещало ей ничего хорошего.

На подносе в руках у Парфёна лежал белый лист бумаги, свёрнутый в три раза – Вера так нервничала, что время словно застыло, и она успела сосчитать каждый сгиб бумаги, пока отец разворачивал записку.

– Это от доктора? Мы можем забрать маму домой прямо сейчас? – вскочила Вера.

Павел Сергеевич поднялся с кресла, пытаясь спрятать лицо от дочери. Надо сказать, что любые волнения души этого человека всегда были видны окружающим, о чём он прекрасно знал. Спрятать эмоцию перед надеявшейся на исцеление больной матери дочерью он не смог и сейчас. Его лицо стало мрачным, и от недавней беспечной улыбки не осталось и следа. Оно словно окаменело.

– Парфён, вели запрягать. Едем сейчас же, – обратился он к камердинеру каким-то не своим, «железным» голосом, который никогда раньше никто из прислуги не слышал.

Камердинер многозначительно переглянулся с горничной и быстро вышел из гостиной.

– Вера, я должен с тобой поговорить, – Павел Сергеевич повернулся к дочери и присел перед ней на корточки. Теперь девочка смотрела на отца сверху вниз, и он на миг показался ей таким же маленьким, запуганным существом, как и она сама. Но такого быть не могло, это же папа. Вера испугалась вида его взволнованных глаз. Её мысли тут же наполнились худшими картинами.

Павел Сергеевич сообщил дочери о том, что состояние её матери резко ухудшается, и призвал девочку быть стойкой и почаще молиться – тогда, быть может, «Господь смилостивится над нашей мамой и поможет ей».

Вера и в прежние времена слышала от горничной, что детская молитва – она сильнее всех. А старушка-няня к тому же повторяла ей беспрестанно фразу из Священного Писания: «По вере вашей да будет вам». С тех пор Вера в особенных случаях, относившихся к её родным и близким людям, горячо молилась. И всякий раз это помогало. Лишь за редким исключением, когда у Бога был один-единственный уготованный план для конкретного человека – особая миссия, которая мало кому поначалу кажется понятной. Но с течением времени всё становится на свои места, понимается и Божье предназначение, и Его замысел…

Так с самого раннего детства говорили Вере, и она старалась мириться с теми решениями Всевышнего, с которыми не была согласна. Когда же дело коснулось её дорогой, единственной, горячо любимой мамы – девочка не могла совладать с собой, и её глаза наполнялись крупными слезами, которые из маленьких бусинок мгновенно «надувались» в большие, словно воздушные, шары, а затем будто лопались, устилая собой влажные линии ресниц. Вера стояла посередине комнаты, как оглушённая новостью, и не могла понять того, о чём ей сейчас говорит отец. Наконец она стала улавливать обрывки фраз и слов. Отец просил горничных приглядеть за Верой, пока он будет в отъезде.

Девочка так и стояла, застыв на месте, не двигаясь. Вокруг все забегали. Лишь когда Павел Сергеевич спешно и на ходу надевал свою шубу, проносясь мимо дочери к выходу, та вдруг сказала:

– Я еду тоже!

Все перестали собираться, остановились и посмотрели на растерянную девочку, стоявшую посередине комнаты, как на брошенного котёнка.

– Вера, дорогая, мы ведь уже поговорили с тобой об этом… Это исключено, – вновь присел перед дочерью на корточки отец. Теперь полы его шубы опустились на ковёр. – Послушай, доктор будет против таких визитов… К тому же я не знаю, как скоро предстоит вернуться, а время уже к вечеру – тебе положено соблюдать распорядок дня и готовиться к Рождеству вместе со всеми… Я оставляю тебя за хозяйку.

– Но папа! – прервала Вера. За спиной отца девочка уже заметила ожидающего камердинера с её верхней одеждой в руках. Он прятал хитрые глаза, которые выдавали и его улыбку. Парфён хорошо знал и добродушный характер хозяина дома, и то, что он не сможет отказать дочери в её просьбе.

Взгляд Павла Сергеевича устремился в красные и слегка припухшие глаза дочери, только-только переставшей плакать.

– Вера, не нужно на меня так смотреть, словно… словно я изверг какой! – Павел Сергеевич мотнул головой, сделал короткую паузу, помолчал и выдохнул: – Да что мне с тобой делать… Хочешь ехать?

Девочка закивала, и её лицо словно просветлело от надежды.

– Смотри, Вера, уже стемнело и начинается метель…

Дочь опрометью бросилась в свою комнату и взяла с постели куклу, подаренную ей мамой на пятый день рождения. Вера прижала её к груди, погладив по тёмным волосам, затем вышла в прихожую, где Парфён помог ей надеть утеплённое бархатное пальто с накидкой. Девочка поочерёдно засовывала маленькие кулачки в рукава, перекладывая куклу из одной руки в другую.

Они отправились в путь. Дорога им предстояла не сказать, чтобы очень долгая… однако что-то пошло не так. Павел Сергеевич и Вера сидели в крытом четырёхместном экипаже и глядели по разные стороны. Вскоре задумчивый взгляд девочки опустился на куклу, которую она крепко держала в руках не выпуская, словно бы это сейчас была для неё самая большая драгоценность. На московских улицах было уже темно, городские фонарщики давно выполнили свою работу, и на фоне горящих огоньков вдоль главных улиц Первопрестольной можно было разглядеть хлопья снега, которые не успевали опускаться на щедро заснеженные ещё с конца октября булыжные мостовые, и носимые ветром, они взмывали вновь к небесам, словно просясь обратно ввысь. Поднялся страшный ветер.

Изредка Павел Сергеевич в беспокойстве поглядывал на дочь, в остальном же – они молчали. Лишь однажды и в течение продолжительного времени отец слышал срывающийся с губ дочери быстрый шёпот, обращённый вовсе не к нему. Вслушиваясь в её слова внимательнее, он понял, что дочь беспрестанно молится, трепетно прижимая к груди куклу. Делала она это порой и с закрытыми глазами, давая себе возможность как можно больше сосредоточиться на молитве – чтобы этот «механизм» точно и бесперебойно сработал. Это вместе с тем успокаивало её, в то время как на щеках отца в тускловатом отсвете уличных фонарей желваки бегали, как беспокойные морские волны. Увидев их, девочка вновь закрывала глаза в горячей молитве.

Тем временем метель только усиливалась – и кружила, и мела…

Конный экипаж, несмотря на сугробы, в несколько мгновений выраставшие на глазах у прохожих, двигался по московским мостовым бодро, словно бы кто-то тянул его на невидимой верёвочке вслед за собой, как детскую игрушку. Однако спустя некоторое время он остановился, сильно качнувшись, будто верёвочка эта оборвалась.

Павел Сергеевич произнёс:

– Вероятно, мы прибыли?

Мужчина окликнул кучера. В ответ тишина. Кликнул ещё раз. Снова тишина. Более того, не слышно было даже гула или малейшей сутолоки предпраздничных вечерних московских улиц. Одно только завывание ветра. Павел Сергеевич, предчувствуя что-то недоброе, вышел из экипажа и, едва ступив на заснеженную землю, онемел. Козлы были пусты, а лошадей… не было вовсе.

– Что… что это такое?! – Павел Сергеевич всматривался в то, что осталось от конного экипажа, и не увидел ничего из того, что ожидал здесь увидеть – ни кучера, ни лошадей не было.

Вслед за отцом вышла и Вера, ступив тоненькими ножками на мягкий слой воздушного снега. Что же было с ними обоими, когда они покинули свою рессорную скорлупку, занесённую снегом! Они одни, вокруг ни души, да метель всё свирепее с каждой минутой…

– Да как такое может статься? Вера, ты что-нибудь понимаешь? – взялся за меховую шапку отец и стащил её с головы, в попытке остудиться. Его лоб стал сильно гореть, дыхание участилось, а лицо покраснело и исказилось какой-то неведомой Вере эмоцией, какую она никогда прежде у него не видела.